Глава 2. Часть 2. ВСЯКИЙ ДОНОС ДЕЛАЛ СВОЕ ЧЕРНОЕ ДЕЛО.

ВСЯКИЙ ДОНОС ДЕЛАЛ СВОЕ ЧЕРНОЕ ДЕЛО

       Насколько можно судить по имеющейся литературе, доносчики и доносы существовали с незапамятных времен. И уж по крайней мере с той поры, как только в первобытных человеческих общностях начали закладываться зачатки власти. Очевидно уже здесь зародились и все более рельефно проявлялись две основные линии по отношению к доносчикам и доносам. Власть предержащие всячески их лелеяли и холили («Господь любит праведника, а господин ябедника», гласит старое присловье), а все благородные элементы общества относились к ним с презрением и ненавистью. Еще Конфуций завещал неприятие доносов на родственников. В армиях древнего Китая обязательно полагался штат доносчиков, а тюрки, находившиеся на китайской службе, этого не терпели и раскрытых доносчиков убивали (186). Эти же две линии прослеживаются и в древнем Риме. Калигула разрешил даже рабам делать доносы на своих господ. А император Тиберий периодически выгонял тогдашних стукачей из Вечного города. При Домициане доносчиков скопом погрузили на корабль и отбуксировав его в открытое море, предали их воле волн и провидения...
       К сожалению, в древней Руси околопрестольным доносчикам жилось вольготнее. Известно, например, что в стародавние времена по доносам одних русских князей в Орде казнили других русских князей. Широко культивировалось доносительство при Иване Грозном, особенно в годы существования опричнины (1565—1572 гг.). Опричнина, как справедливо отмечает современный исследователь М. П. Капустин, «с неизбежностью порождает доносительство как социальный институт, опутывающий весь народ, всю массу снизу доверху железной паутиной страха и взаимного недоверия, растлевающий мораль легкостью расправы руками опричнины практически с любым человеком, который тебе мешает, или кому завидуешь и просто хочешь завладеть чем-то, ему принадлежащим» (187). В то же время Иван Грозный издал царский указ, грозивший холопам за ложные доносы тяжкими карами. Всякого, кто попытался бы необоснованно обвинить боярина в государственной измене, ждала неминучая смерть (188).
       В большом ходу были доносы в допетровской Руси. Они как бы инициировались верховной властью. За недонесение о каком-либо злоумышлении против царя грозила смертная казнь. В подобных случаях смертной казни подвергались даже жена и дети «недоносителя». При Алексее Михайловиче примерно с 1648 г. узаконяется страшное государево «слово и дело». Обвинявший кого-либо в измене или в каком-нибудь злоумышлении доносчик объявлял, что за ним есть «государево дело и слово». Тогда начинался розыск и по обычаю применяли при этом пытку. Но здесь обвиняемому давался хотя и страшный, но все же какой-то шанс. Если он сумел выдержать пытку и продолжал упорно отрицать предъявляемое ему доносчиком обвинение, тогда пытке подвергали доносчика. Если же ему также удавалось выдержать пытку, то донос признавался несомненно справедливым со всеми вытекающими отсюда последствиями (189). Широко пользовались доносами «доброжелателей» и тайных агентов Тайная канцелярия при Петре I, Канцелярия тайных розыскных дел при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне, Тайная экспедиция Сената для Екатерины II, Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии при Николае I. Насаждаемый сверху взгляд на доносы как «патриотическое дело», безусловно способствовал деморализации российского общества.
       Конечно, доносчиков хватало и после этого. Но многие представители высшей власти просто брезговали пользоваться их услугами. Известно, например, что Александр I имел списки всех членов «Союза благоденствия», но ни один из них при жизни императора не был арестован. Известно также, что в 80-е годы XIX в. министр народного просвещения А. В. Головнин вообще не читал доносов, сжигал, не распечатывая (190). А. М. Горький в «Детстве» вспоминает, как дед Каширин, раскладывая внука доносчика на лавке, приговаривал: «Доносчику первый кнут!». И эта сентенция дошла из XVI—XVII столетия и довольно прочно закрепилась в миросозерцании русского народа.
       Идеология большевизма по новому поставила этот вопрос. Немногочисленная, всеми гонимая партия, вступившая в неравную смертельную борьбу с казавшимся могучим самодержавием требовала от каждого своего члена не только абсолютной откровенности о самом себе, но и непременного и немедленного сообщения, доклада, рапорта (сиречь: доноса) о малейшем колебании, неустойчивости, «нездоровом» настроении своих партийных товарищей. Вопрос этот не прост. И было бы неправомерно сходу заклеймить большевиков, насаждавших, мол, доносительство. Борьба в подполье сурова. Царская охранка действовала умно и изобретательно. Провокаторство было подлинным бичом в работе подпольной РСДРП. И своевременная информация снизу о всех подозрительных явлениях в определенной мере помогала партии в борьбе с провокаторами, с царизмом. Но уже и тогда эта постоянная напряженность, стремление знать абсолютно все о каждом члене партии, всяком участнике движения таило в себе определенную опасность насаждения доносительства.
       Особенно велика эта опасность стала с превращением коммунистической партии в правящую. Представляя собою каплю в народном океане и боящаяся быть захлестнутой и смытой бурными волнами этой стихии, партия тем не менее сумела сконцентрировать в своих руках абсолютную власть. Не желая поступиться хотя бы малой ее капелькой, опираясь на традиции подполья, партийное руководство безапелляционно потребовало от всех коммунистов быть информаторами, осведомителями, если хотите — доносчиками обо всем, что хоть в малейшей степени может угрожать ее монопольной власти. Уже в годы гражданской войны было принято особое распоряжение ЦК РКП (б), обязывавшее всех коммунистов в вооруженных силах (а затем и на транспорте) быть осведомителями ВЧК и особых отделов в армии (191). В 1923 г. ЦК РКП (б) принял предложение Ф. Э. Дзержинского о том, что если кто-либо из членов партии узнает о наличии какой-либо контрреволюционной группы или контрреволюционной организации, то он должен немедленно сообщить об этом Центральному Комитету и следственной власти (192). А в понятие «контрреволюционный» тогда относили всех, кто хоть в малейшей степени был не согласен с идеологией и практической деятельностью РКП (б) и тем более, если он осмеливался выступить хотя бы с робкой критикой.
       Попытка обоснования необходимости доносов в партии была предпринята и в таком важном партийном документе, как совершенно секретное тогда обращение членов и кандидатов политбюро к членам ЦК и ЦКК от 19 октября 1923 г. («Ответ членов Политбюро ЦК РКП (б) на письмо Л. Д. Троцкого от 8 октября 1923 г.»). Подписали это обращение Бухарин, Зиновьев, Калинин, Каменев, Молотов, Рыков, Сталин, Томский (Ленин и Рудзутак отсутствовали) (193). Эта позиция подавляющего большинства высшего партийного руководства была закреплена и развита в том же 1923 году специальным решением комиссии ЦК РКП (б), обязывавшим всех коммунистов информировать органы ОГПУ и соответствующие партийные комитеты о всех «непартийных разговорах» (194). Среди коммунистов, особенно руководящих, это считалось само собою разумеющимся, идущим еще от Ленина. Выступая на XIV партсъезде один из старейших членов партии С. И. Гусев вспоминал: «Ленин нас когда-то учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, т. е. смотреть и доносить» (195). По свидетельству Троцкого, к 1927 г. «...система доноса уже отравляла не только политическую жизнь, но и личные отношения» (196). Немедленное сообщение Центральному Комитету о любых «непартийных» документах даже Г. Е. Зиновьев назвал на XVII съезде ВКП(б) элементарнейшим долгом члена большевистской партии (197). Росту доносительства способствовали и массовые партийные чистки. В стране на все лады восхвалялся инфернальный по существу поступок несчастного мальчика, донесшего на родного отца. 28 июня 1936 г. опросом членов политбюро ЦК ВКП(б) было принято постановление «О памятнике Павлику Морозову», в котором говорилось: «Установить памятник Павлику Морозову около Александровского сада при съезде на Красную площадь по Забелинскому проезду» (198).
Высказался по этой проблеме и Сталин. Выступая 2 июня 1937 г. на расширенном заседании Военного совета при НКО СССР, посвященном разоблачению вскрытого НКВД СССР «военно-фашистского заговора», он изволил выразить недовольство отсутствием разоблачающих сигналов с мест, решительно потребовал, чтобы впредь подобные сигналы (доносы) поступали и в целях ободрения еще колеблющихся или не совсем потерявших совесть эвентуальных доносчиков, сформулировал такой позорный и страшный тезис: «Если будет правда хотя бы на 5%, то и это хлеб» (199).
       Такие «сигналы», а точнее доносы, высоко ценились. В упоминавшемся ранее оперативном приказе НКВД СССР № 00486 от 15 августа 1937 г. о непременном аресте всех юридических, фактических и даже разведенных жен осужденных «врагов народа», исключение делалось только для беременных, а также жен, имевших грудных детей, тяжело- или заразнобольных и др. (но и то с них брали подписку о невыезде), имелось указание что аресту не подлежат «б) жены осужденных, разоблачившие своих мужей и сообщившие о них органам власти сведения, послужившие основанием к разработке и аресту мужей» (200). И никаких подписок о невыезде у таких жен не отбиралось. И наоборот. Действовавшим и все 30-е годы Уголовным кодексом (УК) РСФСР 1926 г. недоносительство квалифицировалось как один из 14-ти составов контрреволюционных преступлений. В общем вся атмосфера в стране и партийно-государственные призывы, и юридические нормы влекли все более расширяющийся круг людей на путь доносительства. А. И. Микоян, выступая с докладом о ХХ-летии ВЧК—ГПУ—ОГПУ—НКВД от имени партии и правительства безапелляционно сформулировал голубую мечту всех деспотических правителей: «Каждый гражданин СССР — сотрудник НКВД» (201). Когда печально известная О. П. Мишакова «сигнализировала» о потере бдительности в Центральном комитете ВЛКСМ и «выводила на чистую воду» его Генерального секретаря А. В. Косарева и других секретарей ЦК ВЛКСМ, по свидетельству видного комсомольского функционера А. И. Мильчакова, Сталин заявил: «Мишакова оказала большие услуги Центральному Комитету партии, она — лучшая комсомолка СССР» (202). На XVIII партсъезде она была избрана членом Центральной ревизионной комиссии.
       Надо ли удивляться тому, что эти призывы сверху легли на хорошо унавоженную почву. И пышным, но ядовитым цветом расползалось по стране доносительство. В пьесах и кинофильмах, на страницах газет и журналов воспевалось, изображалось как чуть ли не высшее проявление советского патриотизма, когда жена доносила на мужа, сын предавал родного отца. А уж товарищу на товарища доносить вроде бы сам Бог велел. И изошрялись-то ведь как. Всё в строку вставляли. В. А. Каверин свидетельствует, что от взора писателя доносчика Е. А. Федорова не ускользнул даже тот факт, что один из членов Союза писателей «помочился» (так и было написано), напротив «Большого дома» (здание ленинградского УНКВД на Литейном проспекте) (203).
       Всё перевернулось с ног на голову. Доносчик стал считаться чуть ли не национальным героем, а за недоносительство расстреливали. В передовой статье органа ЦК ВКП(б) говорилось: «Коммунист-молчальник, знающий о происках врага и не ставящий об этом в известность свою организацию, уже не коммунист, а пособник врага» (204). Посыпалось бессчетное количество анонимных доносов. Когда-то согласно указу Петра Великого анонимные письма должны были сжигаться рукою палача, а в Советском Союзе с середины 30-х годов XX века и чуть ли ни в течение полустолетия миллионы безвинных людей не могли отмыться от грязи анонимных наветов. Проведшая в советских лагерях и тюрьмах целых 25 лет и замеченная наконец-то ныне поэтесса Анна Баркова вспоминала об этом: 

          ...Страха ради, ради награды
          Зашушукала скользкая гнусь,
          Круг девятый Дантова ада
          Заселила советская Русь.

       При самой большой жесткости подхода к оценке личности Ворошилова, я не располагаю какими-либо достоверными материалами о его доносительстве. Правда, венгерские исследователи Ласло Белади и Тамаш Краус высказывают остроумное предположение, что в 1923 г. Ворошилов, участвовавший в так называемом «пещерном совещании» в Кисловодске «очевидно, раскрыл перед Сталиным планы его соперников» (205). Конечно, исключать такое нельзя (не этим ли объясняется и ответная поддержка Сталина при назначении Ворошилова вместо скоропостижно и загадочно скончавшегося 40-летнего Фрунзе?). Поэтому дело не в том, что Ворошилов был неспособен на доносительство (способен, да еще как!), а в том, что лично ему оно не требовалось. Более того, доносы наркома на своих, им же назначенных подчиненных, были бы просто полным его провалом.
       Однако, справедливости ради, надо заметить, что в определенном смысле и Ворошилов выступал в роли «наводчика» для органов НКВД. По сообщению В. В. Карпова все увольняемые из РККА по политико-моральным причинам метились в своих личных делах особым шифром «О. У.» (особый учет). Это была желанная приманка для НКВД. Когда в 1938 г. из армии было уволено более четырех тысяч лиц комначлолитсостава «неблагонадежных» национальностей (латыши, поляки, литовцы, немцы и др.), то по приказанию Ворошилова списки этих уволенных в запас направлялись в НКВД (206). Опять же пища... Но главная вина Ворошилова была все же не в том, что он доносил на уже уволенных, а в том, что он подписывал приказы на несправедливое увольнение и особенно в том, что он лично санкционировал заявки особистов на арест многих тысяч командиров и политработников и тем самым поощрял доносчиков. Вот как это обычно выглядело.
       Три слушателя второго курса основного факультета Военной академии им. Фрунзе 8 мая 1936 г. на квартире одного из них — И. М. Румянцева готовились к зачетам по истории ВКП(б). Главным источником уже в то время стали выступления Сталина. Хозяин квартиры, служивший в РККА с 1919 г., член ВКП(б) с 1925 г. вдруг решил поделиться воспоминаниями: «Сталин раньше авторитетом не пользовался. Я помню, как везде шумели: «создать авторитет Сталину во что бы то ни стало». В 1927 г. я уже политруком был, когда комиссар призвал нас и предложил создать авторитет Сталину. Основной авторитет это был Троцкий и Зиновьев. Даже Ленин и тот не так пользовался авторитетом» (207). Через четыре дня — 12 мая — один из однокашников, Суржиков, подал об этом разговоре заявление помощнику начальника академии по политчасти корпусному комиссару Е. А. Щаденко. Тот — сразу же в Особый отдел. И 14 мая начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР М. И. Гай обращается к наркому обороны: «Прошу Вашей санкции на арест Данильчука В. М. и Румянцева И. М.» (208).

§ Данильчук был третьим в этой группе готовившихся к зачету. Он не донес, значит — арестовать.

Через несколько дней появляется резолюция: «После опроса в ПУРе арестовать. КВ. 20/У. — 36 г.» (209).
       Как загодя готовились будущие дела 37-го года можно судить по характеру той дурно пахнущей возни, которая была затеяна вокруг рукописи труда прославленного героя гражданской войны комкора И. С. Кутякова «Киевские канны 1920 г.» 26 августа 1936 г. тогдашний начальник научного военно-исторического отдела Генштаба РККА комбриг И. Г. Клочко письменно докладывает Ворошилову свое мнение о нецелесообразности издания труда Кутякова, поскольку, мол, «у автора заметна явная тенденция очернить и дискредитировать ряд ответственных руководителей и командиров РККА» (210). Ворошилов прочитал эту бумагу (есть помета «КВ»), но выбрасывать из плана издания труд Кутякова все же не стал. Было решено дать его в качестве секретного приложения к № 3 журнала «Современная война» и 23 января 1937 г. рукопись была сдана в набор.
В тот же день с личным письмом к Ворошилову обращается начальник второго отдела Госвосниздата полковой комиссар Ф. Дунаев: «Прошу Вас, товарищ народный комиссар, приостановить издание этого труда». Кутяков-де в предисловии заявляет: «На всем свете на протяжении всех эпох еще не было ни одного литературного труда принципиально объективного и в особенности военно-исторического». И сверхбдительный редактор прямо подводит автора под соответствующую статью Уголовного кодекса: «А труды Маркса—Энгельса о войне? А классические произведения Ленина—Сталина? А первый том гражданской войны?» (211). А кроме того, страшное дело, доносит редактор, — автор осмеливается критиковать действия Первой Конной армии, пишет: «В общем у Конной армии в те дни не было решимости и энергии пойти на решительное сражение с поляками, что затягивало войну и ее печальный конец» (212). Через четыре дня — 27 января — «последний мазок мастера» добавляет сам начальник Управления Госвоениздата комдив С. М. Белицкий. Он стремится окончательно сломить колебания Ворошилова: «Помимо уже известных Вам фактов клеветнических измышлений комкора Кутякова, имеющихся в его труде «Киевские Канны», считаю необходимым отметить, что оценка комкором Кутяковым Киевской операции смыкается с оценкой польской печати» (213). Теперь до возведения автора в шпионы один шаг. 15 мая 1937 г. комкор И. С. Кутяков был арестован.
       Содержание, ход и результаты проходившего 1—4 июня 1937 г. расширенного заседания Военного совета при наркоме обороны СССР тяжелым прессом легли на психику присутствовавших там высших командиров и начальников РККА. Первое стремление многих из них — очиститься от скверны, откреститься от всяких элементов дружбы с объявленными «врагами народа», спешно заверить руководство партии и страны в своей неизменной преданности. Уже 5-го июня комкор С. П. Урицкий спешит доложить, что он был в неплохих отношениях с Фельдманом, Аппогой, Якиром, Уборевичем, бывал у них на квартирах, «но не то что дружбы, но даже близкого знакомства с ними у меня не было» (214). А некоторых наиболее «бдительных» политработников и командиров сразу же обуял зуд доносительства.

§ Некоторые сведения о доносах в РККА в то время см.: Сувениров О. Ф. РККА накануне... С. 81—83.

       Уже 3 июня член Военного совета Балтфлота спешит донести по начальству, что «Кожанов и Гугин (командующий и член Военного совета Черноморского флота. — О. С.) — двурушники» (215). На второй день Гугин высказывает свои сомнения «по поводу т. Кожанова». Боится опоздать с сигналом и новый начальник Военно-политической академии корпусной комиссар И. Ф. Немерзелли. В пространном шестистраничном докладе от 5-го июня он высказывает сомнения по поводу своего предшественника на этом посту — армейского комиссара 2 ранга Б. М. Ишю, что его защищал Гамарник, что за 1935—1937 гг. из академии было изъято 139 человек троцкистов и зиновьевцев. Одновременно он бросает тень подозрения и на армейского комиссара 2 ранга И. Е. Славина, заявляя, что он (Немерзелли) считает выступление Славина на заседании Военного совета «нечестным», поскольку известные слова Зюка о четырех ромбах, которые он имел бы при Троцком, Славин оставил без внимания (216).
       Почти каждый, кто только услышал что-то «о заговорщиках», считал своим долгом немедленно доложить об этом по команде, непременно опередив собеседника. Начальник Управления делами НКО комдив И. В. Смородинов спешит 5 июня 1937 г. донести Ворошилову: «Сегодня вечером перед отъездом зашел ко мне командир корпуса т. Зюзь-Яковенко (прибывший на заседание Военного совета) для того, чтобы сказать, что он уезжает. Прощаясь со мной, т. Зюзь-Яковенко спросил, где Левичев. Я ответил что в отпуску. Зюзь-Яковенко заявил, что ему рассказывал предоблисполкома т. Иванов, что он после ареста Гарькавого был у Левичева и слышал, как Гамарник и Левичев ругали Гарькавого за то, что он всех выдает. Я ему в официальном порядке заявил, чтобы он немедленно написал об этом Вам. На этом разговор был окончен, ко мне зашел т. Черепанов, и Зюзь-Яковенко, простившись с нами, ушел» (217). А на послезавтра комдив Зюзь-Яковенко уже был арестован.
       Усердно «трудились» на ниве доносов и работники с мест. Когда начальник политотдела 24-й кавдивизии бригадный комиссар Разгонов узнал, что некогда знакомый его секретарь райкома ВКП(б) Паценгель «сидит в тюрьме и вскрывается как враг народа и провокатор давних лет с 1912— 1914 гг.», он немедленно 4 июня 1937 г. обращается к Ворошилову с таким своеобразным доносом: «На партконференциях при помощи самокритики мне пришел в память один из моментов разговора Паценгеля, где он мне крепко подчеркивал, что его друзьями являются Булин и Векличев... Все эти моменты в свете последних событий и прошедшей окружной партконференции БВО, у меня зародилось сомнение, и я решил сообщить Вам эти сведения.. .» (218).
        С особой силой пытались откреститься от всяких связей с уже объявленной «десяткой» заговорщиков (Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборе-вйч, Корк, Путна, Примаков, Фельдман, Эйдеман и Сангурский). На самом заседании Сталин не мог отказать себе в удовольствии и лично сообщил комкору К. А. Мерецкову о показаниях Уборевича о том, что он весной 1936 г. «завербовал» Мерецкова. Последний 7 июня 1937 г. посылает Сталину и Ворошилову большое письмо, подписав его: «член ВКП(б)», в котором страстно и убедительно доказывает, что он никогда не был и не мог быть «врагом» Советской власти. Главное доказательство: «На поле боя при открытой встрече с фашистами (в Испании. — О. С.), я вел себя как большевик и при выполнении задач я не страшился смерти... И если вновь мне будет приказано отправиться в Испанию, хоть рядовым бойцом, и на деле доказать свою преданность — я готов к этому и немедленно» (219).
       Конечно же, это наилучший способ самоспасения. Но Мерецков не погнушался и другим весьма неприглядным способом защиты — извалять в грязи своего «обвинителя». Повинившись в том, что он «просмотрел злейшего врага, немецкого шпиона Уборевича», Мерецков пишет: «Мое личное мнение о нем, как о человеке, которое я имел и раньше: интриган, двуличный, грязный в личном быту, трус, барин в отношении к начсоставу. Я имел много разговоров о его личности и знал, что многие его терпеть не могут, в частности тт. Белов, Смирнов, Хрулев; при моих встречах называли его — Уборевича — сволочью и я с ними говорил откровенно о его персоне» (220). Досталось от Мерецкова и комкору М. В. Сангурскому: «Ненавидели мы друг друга с Сангурским на принципиальной основе» (221).
       Коринтендант А. И. Жильцов 9 июня 1937 г. пишет Ворошилову и Ежову о том, что на проведенных в 1932 г. первых маневрах БВО присутствовали представители германского Генерального штаба. «Меня поразило, — вдруг, через пять лет вспоминает «бдительный» коринтендант, — подробное знание германских офицеров Уборевичем и наоборот» (222). И тут же не без намека добавляет, что прикомандированным к группе германских офицеров был представитель от 1-го отдела штаба округа Р. Я. Малиновский. Далее он «информирует», что из командиров корпусов были близки к Уборевичу Шах-Назаров, Сердич, Ковтюх, Никитин, а из командиров дивизий Подлас (27 сд), Полунов (2 сд), Колпакчи (8 сд), Иссерсон (4 сд), Жуков (4 кд), помкомдив 6 кд Белокосков (223). В то же время, при общей обвинительной тенденции (Уборевич уже был арестован и назван в числе заговорщиков), коринтенднат Жильцов вынужден был признать высокие профессиональные качества бывшего командующего войсками Белорусского военного округа: «Уборевич всегда имел заграничную литературу. Он свободно читает на немецком языке, а в 1935 году изучал и кажется изучил французский язык... в штаб он приезжал примерно в 10 часов, в 17— 18 часов обедал. В 20 часов он был вторично в штабе и находился часто до часу ночи» (224).
       Внутриармейская атмосфера настолько была отравлена миазмами подозрительности, что многие политработники, да и командиры старательно искали новые сферы деятельности, где можно было бы проявить свою бдительность. Вот 7 июля 1937 г. военком XI стрелкового корпуса дивизионный комиссар И. М. Горностаев задумался о составе слушателей «Генеральной академии» (так он именует Академию Генштаба). «Думая теперь, — пишет он начальнику Политуправления РККА П. А. Смирнову, — я прихожу к выводу, что туда направлялись кандидатуры, угодные врагам. Ведь факт, что по БВО каждый человек персонально отбирался и направлялся врагом Уборевичем. Считаю, Петр Александрович, что неотложным делом является пересмотр слушателей этой Академии, там, надо думать, мы не мало найдем врагов, а также социально чуждых людей» (225). И как знать, не за доносные ли заслуги вскоре Горностаев был выдвинут на пост начальника политуправления КВО.
       Дело доходило вообще до анекдотичных случаев. Бывший политрук 280 сп Ципулин написал «заявление» на свою собственную жену, обвинив ее в шпионаже и подготовке террористических актов против секретаря Красноярского крайкома ВКП(б). Конечно, «террористка» была немедленно арестована. Но довольно скоро выяснилось, что заявление «бдительного» мужа было явно ложным, вымышленным. Ципулин оклеветал жену, чтобы отделаться от нее. Ципулин за это был исключен из рядов ВКП(б) (226).
В конце 1937 г. с самым настоящим доносом обращается в отдел руководящих партийных органов (ОРПО) ЦК ВКП(б) бывший начальник политотдела 37 сд Медовый. Он спешит прежде всего доложить о своей бдительности, о том, что когда он узнал о «первом раскрытии врагов» в Азово-Черноморском крае, то хотел немедленно созвать комиссаров частей (очевидно, для постановки задач по вылавливанию «врагов»). Но командир и военком дивизии И. С. Конев «...в моей постановке, — пишет Медовый, — усмотрел желание заниматься сенсациями и категорически запротестовал против созыва комиссаров» (227). Однако начальник политотдела не уступил. Тогда Конев шифровкой запросил начальника политуправления БВО армейского комиссара 2 ранга А. С. Булина. Вопрос оказался настолько щепетильным, что даже начпуокр не решился взять ответственность на себя и в какой-то форме посоветовался с тогдашним начальником Политуправления РККА. В ответной шифровке Булин сообщал, что Гамарник не рекомендует подобные информации.
       Как известно, Гамарник застрелился 31 мая 1937 г., и посмертно был объявлен «врагом народа». В ноябре 1937 г. «взяли» и Булина. И вот теперь бывший начподив Медовый решил, что наконец-то настал его час. «С полной ответственностью заявляю, — пишет он в ЦК, — что Конев на протяжении многих лет был интимно очень близок к Булину и последний покрывал очень много безобразий Конева... Конев при помощи Булина переведен на Восток» (228). Судьба Конева повисла на волоске. Письмо-донос было из ЦК ВКП(б) переслано в Политуправление РККА. И тут решающую роль сыграла позиция его нового начальника П. А. Смирнова, выраженная в резолюции: «Сообщить т. Шубу,

§ Шуб — в то время заместитель заведующего политико-административным отделом ЦК ВКП(б). 

что Конева мы проверяли. Пока сомнений не вызывает, работает хорошо. 25./ХП-37. Смирнов»229. Не каждый мог тогда отважиться на подобный отзыв. Он. спас тогда Конева, но в марте 1938 г. Мехлис срочно затребовал это письмо (230), чтобы использовать для компрометации Смирнова (мол, покрывал подозрительных людей). Вообще позиция П. А. Смирнова была противоречивой. Когда на совещании политработников Сталин 8 сентября 1937 г. спросил начальника политуправления ОКДВА дивизионного комиссара И. Д. Вайнероса в отношении «разоблаченного» и арестованного бывшего начальника штаба ОКДВА комкора М. В. Сангурского: «Как же вы не разоблачили?», начальник Политуправления РККА П. А. Смирнов угодливо подлил маслица в огонь: «...видел их вместе в санатории Фабрициуса в Сочи летом 1935 г.»231. Вот до чего дело дошло. Оказывается начальнику политуправления с начальником штаба даже вместе быть, находясь в одном санатории, зазорно и опасно. Не сумевший разоблачить «врага» дивизионный комиссар Вайнерос арестован 7 октября 1937 г.
       Но вообще должен заметить, что мне пока не попадались какие-либо документы, где бы начальник Политуправления РККА Гамарник, а затем сменивший его Смирнов напрямую ставили бы перед наркомом обороны вопрос об аресте военнослужащих по политическим причинам. Перед Особым отделом ГУГБ НКВД СССР они пасовали и санкции на арест политработников предоставляли, но в доносчики я их зачислить не могу. Другое дело Мехлис. И тут самое время сказать о его роковой роли в трагедии РККА в предвоенные годы. Заступив на пост начальника Политуправления РККА в самом начале 1938 г., Мехлис до того прошел большую жизненную школу. Родился в Одессе в 1889 г. Окончил гимназию. В царской армии в 1911 г. служил рядовым. В Российскую компартию вступил уже после победы Октября — в марте 1918 г. (а до того обретался в мелкобуржуазной еврейской националистической партии Поалей Цион (Рабочие Сиона), в меньшевистской фракции РСДРП). В гражданской войне — военный комиссар бригады, а затем 46-й стрелковой дивизии. С 1922 г. — помощник Генерального секретаря ЦК РКП (б) Сталина. В 1927—1930 гг. учится на историке-партийном отделении Института красной профессуры. Затем — ответственный редактор «Правды». И вот теперь — Политуправление РККА. Можно сказать, что до Мехлиса на этом посту еще не было столь образованного и опытного в идеологической борьбе человека, всесторонне закаленного в аппаратных интригах на самой вершине пирамиды власти в партии и стране. Свою деятельность на армейском поприще Мехлис начинает с энергичных усилий по еще большему раздуванию зловещего пламени борьбы против «врагов народа». Весьма характерна реакция Мехлиса на малейшие попытки ослабления пресса репрессий, террора. Вскоре после назначения его начальником Политуправления РККА он вдруг узрел такую тенденцию в одном из приказов начальника Управления по начсоставу РККА армейского комиссара 2 ранга Е. А. Щаденко. Сам Щаденко — тоже типичный продукт командно-репрессивной системы и повыкорчевывал немало и в охотку. Но когда его политбюро ЦК ВКП(б) 23 ноября 1937 г. назначило (вместо утвержденного было 13 ноября тем же самым политбюро комдива С. А. Спильниченко) непосредственным руководителем кадрового дела в армии, он все же кое-что понял. Мехлис же, специально назначенный для ликвидации всех и всяких «военных заговорщиков», не мог, да и не хотел считаться ни с чем. В архиве сохранился один интереснейший на сей счет документ. На бланке Политуправления РККА напечатана записка, адресованная секретарям ЦК ВКП(б), — Сталину, Ежову, Ворошилову. Заделана подпись Мехлиса, но самой подписи на выявленном мною экземпляре нет. Хотя по рукописным пометам видно, что Мехлис этот текст читал. Не удалось выявить — посылал ли он эту записку адресатам, но она, несомненно, адекватно отражает менталитет Мехлиса в начале 1938 г. Усмотрев одну из причин «медленной очистки» в том, что «в Управлении по начсоставу царит хаос и создано настроение — на спешить с увольнением из РККА враждебных элементов» (232), Мехлис переходит в фронтальную атаку: «Замнаркома тов. Щаденко 20 января 1938 г. издал политически вредный приказ о рассмотрении дел и жалоб при увольнении из РККА. В этом приказе он предложил пересмотреть все представления на увольнение из РККА командного и начальствующего состава, а также все произведенные увольнения за 1937 год. В приказе предлагается при рассмотрении дел посылать людей на места для расследования и обязательно вызывать увольняемых для личной беседы. Это направлено к недопустимой затяжке и волоките при разборе дел. 3-й пункт приказа предлагает изъять из личных дел все «не подтвердившиеся» компрометирующие материалы. Такой очисткой личных дел создается полная безответственность в изучении людей и условия для укрывательства врагов. Приказ тов. Щаденко, разосланный округам, армиям и центральным управлениям не подчеркивает основной задачи — очищать ряды Красной Армии от врагов. По своему существу он является тормозом в этом важнейшем деле. Политуправление РККА просит ЦК ВКГГ(б) и наркома обороны тов. Ворошилова немедленно отменить этот явно враждебный приказ тов. Щаденко» (233). Судя по всему, Мехлис так и не решился обратиться к руководству партии и страны с этой запиской. И приказ Щаденко, весьма своевременный и заслуживающий безусловно положительной оценки, отменен не был и действовал. Но Мехлис оставался Мехлисом и рисковал даже открыто призывать к невыполнению письменного приказа заместителя наркома обороны. На Всеармейском совещании политработников в апреле 1938 г. он прямо бросил реплику: «По линии политработников я не позволю изымать материалы из личных дел» (234).
       Определенная конфронтационность, ярко выраженный курс Мехлиса на единовластие партии (в лице военных комиссаров, политорганов и парторганизаций) в армии проявился и в его позиции по-другому приказу. 20 марта 1938 г. Управление по начсоставу РККА в целях изучения, выдвижения командиров и начальников предложило командованию военных округов в срок до 15 апреля представить нарочным партполитхарактеристики и служебные отзывы на всех капитанов, всех майоров, всех полковников, всех комбригов. Казалось бы, что здесь плохого? Я бы сказал, что здесь просматривается специфический поиск пути определенного усиления защиты командира. Ведь до этого такие партполитхарактеристики обычно давались, когда командир уже арестован, либо на него получены чьи-либо показания и он намечен к аресту. А здесь предлагалось подобные характеристики составить и принять в сравнительно нормальных условиях, при большей возможности обеспечения объективной оценки профессиональных и политических качеств командира. Причем, подобная характеристика не только могла способствовать выдвижению командира, но и явиться своеобразной охранной грамотой для него.
Но именно этого не хотел Мехлис. В своем докладе на Всеармейском совещании политработников 2 апреля 1938 г. он попытался в самой грубой форме дискредитировать это указание: «Что может быть более дурацкой вещью, чем эта директива? Кто позволил командному управлению так командовать всеми партийными организациями РККА? На каком основании? Что же партийные законы не писаны для Командного управления? Политуправления что ли нет? На такие директивы вы не отвечайте, товарищи политработники и комиссары... На всякого дурака партийной организации не найдется, чтобы обсуждать все, что кому-то вздумается» (235).
        О взглядах и настроениях решительности и готовности Мехлиса выкорчевать всё и вся можно судить по такому факту. Менее чем через три месяца после назначения его начальником Политуправления РККА, он присутствуя на совещании политработников Военно-воздушных сил, бросил 23 марта 1938 г. такую реплику: «Вся беда в том, что раньше здесь (в Политуправлении РККА. — О. С.) сидели шпионы, вредительство было всюду... Мы сейчас шпионов вылавливаем и из ПУРа всех шпионов повышыбаем» (236).
       Кого мог, Мехлис выгонял из армии своей властью, а что касается представителей высшего комлолитсостава, увольнение которых находилось в компетенции наркома и политбюро ЦК ВКП(б), Мехлис буквально бомбардирует их доносами на многих и многих. О некоторых военачальниках он «сигнализирует» в регулярных обобщенных докладных записках в адрес Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича, Жданова, Ежова (а затем — Берии), в других случаях направляет персональные сигналы-доносы на начальника политуправления ЗакВО К. Г. Раздольского (3.2.1938 г.), на члена Военного совета ВВС РККА В. Г. Кольцова (3.3.1938 г.), на командующего войсками УрВо Г. П. Софронова (19.4.1938 г.), на командующего войсками СибВО М. А. Антонюка (22.5.1938 г.), на заместителя командующего войсками МВО Л. Г. Петровского (26.5.1938 г.), на комдива М. А. Рейтера (11.12.1938 г.), на комдива И. Т. Коровникова (21.12.1938 г.) (237) и т. д. и т. п.
В стремлении как можно больше набрать компромата, Мехлис не брезгует ничем. Иногда рядясь в тогу объективности, он просто сообщает «отрицательный», по его мнению, факт из жизни подозреваемого, не рискуя делать окончательный вывод. В доносе на члена Военного совета ВВС РККА бригадного комиссара В. Г. Кольцова, Мехлис сообщает, что тот был участником «антипартийной армейской белорусско-толмачевской оппозиции». Даже Ворошилов не выдержал и написал такую резолюцию: «т. Мехлису. Вы за или против... Я Вас не понимаю. КВ» (238).
       Мехлис подвергает сомнению, ищет скрытый «контрреволюционный» смысл буквально в каждой фразе, в каждом слове. Вот он считает нужным довести до сведения высшего руководства страны и партии такое мучающее его сомнение: «Антонкж поручил Лукину сообщить Левандовскому почему-то такую фразу: «Скажите, что учеба идет нормально» (239). Мехлис, конечно, знал, что сигналом к началу мятежа в республиканской Испании была фраза: «Над всей Испанией безоблачное небо». И он, как резонно можно предположить, решил, что и Антонюк передал свою невинную фразу для подобных же целей. (Мехлис делал упор на то, что эта фраза была передана Левандовскому перед самым его арестом).
       Именно Мехлис хочет «добить» комдива М. Ф. Лукина. 27 июля 1938 г. Мехлис с Дальнего Востока шлет телеграмму в адрес Щаденко и своего заместителя Кузнецова: «Начштаба Лукин крайне сомнительный человек, путавшийся с врагами, связанный с Якиром. У комбрига Федорова

§ Комбриг Н. Н. Федоров – в то время начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР.

должно быть достаточно о нем материалов. В моей записке об Антонюке немало внимания уделено Лукину. Не ошибетесь, если уберете немедля Лукина» (240). (Выше я уже рассказывал как Лукина буквально спас Ворошилов). Так что нового начальника Политуправления РККА вполне можно было считать профессиональным доносчиком, доносчиком и по службе и по призванию. Вот еще лишь некоторые примеры его эпистолярных совсем не безобидных упражнений. Ведь он «докладывал» (а точнее «нашептывал») на самый «верх» — Сталину, Ворошилову, Берии:
— 17 декабря 1938 г. — на начальника Разведупра РККА комдива А. Г. Орлова: «На хорошем счету Орлов был у шпиона Урицкого (комкор, прежний начальник Разведупра; расстрелян; посмертно реабилитирован. — О. С.). В 1936 г. приказом по Разведупру Урицкий объявил Орлову благодарность. Орлов в хороших отношениях был с Гендиным. В день опубликования постановления правительства о награждении их орденами они
демонстративно обнялись и поцеловались» (241).
— 18 декабря 1938 г. — на начальника отдела внешних заказов НКО комбрига А. Н. Редкина-Рымашевского: «...выдвинут и утвержден на эту работу Федько... 2 января 1924 г. на закрытом партийном собрании говорил: «Какая же тут правильность, своего взгляда высказать нельзя». Утверждает, что «здесь (в его отделе) без дворян не обойдешься, пастухи еще не изучили иностранных языков» (242).
— 21 декабря 1938 г. — на командующего 2-й Отдельной Краснознаменной армией комкора И. С. Конева: «По имеющимся сведениям Конев скрывает свое кулацкое происхождение, один из его дядей был полицейским» (243).
       Мехлис охотно поддерживает и направляет «на верх» доносы, поступившие «снизу». Во второй половине ноября 1938 г. ответственный секретарь парткомиссии центральных управлений НКО Николаев пересылает Мехлису заключение по делу члена ВКП(б) с 1922 г., начальника 3-го отдела Управления боевой подготовки РККА комдива М. А. Рейтера. Собственноручная резолюция начальника ПУ РККА звучала как донос: «Тов. Ярославскому. Рейтер — латыш. Рекомендовал в партию троцкиста и скрыл это от парторганизации. Был в плену у немцев. Оставил оружие у родственницы, оказавшейся врагом. Сам связан с врагами. В армии его оставлять не следует и я буду ставить вопрос. Доверия не заслуживает. Мехлис. 8/ХИ-38 г.»244. И как уже говорилось, через три дня такой донос отправляет.
       Мехлис был настолько ретив в кровожадности, что даже такие «Заслуженные корчеватели» как Сталин и Ворошилов вынуждены были его иногда притормаживать. В этом плане по-своему символична история спасения корпусного комиссара А. В. Хрулева, рассказанная им самим в 1960 г. молодому историку Г. А. Куманеву. Хрулев вспоминал, что когда в марте 1942 г. его назначили наркомом путей сообщения СССР и он был приглашен на сталинскую дачу, то, улучив момент, он вопросил Сталина: «Я не совсем понимаю отношение ко мне — в 1938 г. требовали моего ареста, а теперь назначили наркомом путей сообщения. Какое несоответствие!», на что Сталин ответил: «Мехлис, как только пришел в ГлавПУР в конце 1937 г., начал кричать о том, что вы — враг, что вы — участник военно-фашистского заговора. Щаденко вначале защищал вас. Кулик  последовательно заявил: «Не верю. Я этого человека знаю много лет и не верю, чтобы он был замешан в каком-то антисоветском, контрреволюционном деле». Поймите мое положение: Мехлис кричит «враг». Потом Щаденко подключился к Мехлису. Вы по нимаете, как обстояло дело при решении этого вопроса в Политбюро. Когда я задал Ворошилову вопрос, что же нам делать, Ворошилов сказал: «Теперь ведь такое время — сегодня тот или иной подозреваемый стоит на коленях, клянется, что ни в каких заговорах не участвовал, никакой антисоветской и антипартийной работы не вел, а завтра подписывает протокол и во всем сознается» (245). Далее Хрулев вспоминал, что он весь этот разговор передал Ворошилову и тот заявил: «Это неверно. Если бы я тогда заколебался, вас бы не было» (246). Когда после обсуждения в 1938 г. вопроса о Хрулеве, Сталин велел Мехлису и Ежову оставить Хрулева в покое, Мехлис прямо заявил последнему: «Скажите спасибо Ворошилову. Он вас своим авторитетом оградил и не дал мне поступить так, как следовало бы поступить, но я заявляю вам, что постараюсь сделать все возможное* чтобы добиться своего» (247).
       Недавно стало известно, что Мехлису хотелось «схарчить» и мало кому тогда известного комбрига Г. К. Жукова, будущего знаменитого полководца Второй мировой войны. В своем письме Н. С. Хрущеву и А. И. Микояну от 27 февраля 1964 г. сам Жуков вспоминал об этом так: «В 1937—38 годах меня пытались ошельмовать и приклеить ярлык врага народа. И, как мне было известно, особенно в этом отношении старались бывший член Военного Совета Белорусского Военного округа Ф. И. ГОЛИКОВ (ныне Маршал) и нач. ПУРККА МЕХЛИС, проводивший чистку командно-политического состава Белорусского ВО» (248).
       При такой совершенно ясно выраженной «доносной» позиции начальника Политуправления РККА, многие военные комиссары и другие политработники на местах стремились не отстать от московского начальства и усердно стряпали свои доносы. Нередко самыми настоящими доносами являлись очередные и внеочередные политдонесения. Чтобы снять с себя ответственность за провалы в работе, они, чутко улавливая спрос на «подозрительных», спешат доложить о «засоренности» кадров.
Начальник редакторских курсов старший политрук Зуб 11 апреля 1938 г. пишет письмо Мехлису. В нем он делится впечатлениями о своем пребывании на Всеармейском совещании политработников: «Слушал Ваш доклад и заключительное слово, речь наркома — и совершенно ясно представляю, каким должен быть сегодня комиссар», и что задача Высших Военно-политических курсов (ВВПК) при Политуправлении РККА «подготовить настоящего воинствующего комиссара, до конца преданного нашей партии, Центральному Комитету и лично товарищу Сталину» (249). Засвидетельствовав таким образом свою преданность руководству и «лично товарищу Сталину», старший политрук Зуб стремится показать и свою бдительность. Он пишет о том, что работа курсов идет плохо. И главная причина в том, что руководство курсов и преподавательский состав засорены. И вот в чем он видит эту «засоренность»: «Начальник курсов бригадный комиссар тов. Сухотин — участник белорусско-толмачевской оппозиции... Начальник кафедры ленинизма т. Арский также с каким-то темным пятном в прошлом. Лекцию по национальному вопросу прочел явно неудовлетворительно. Не освещена роль тов. Сталина. Не использовал материал тов. Берия» (250). Через две недели, 24 апреля 1938 г. с аналогичным доносом к Мехлису обращается батальонный комиссар Толмачев: «Подавляющее большинство и руководящего и преподавательского состава имеет за собой приличные «хвосты» и мне думается, что этим кадрам не место на курсах» (251).
       Во мнении многих политработников, партийных функционеров и даже командиров все более утверждалась мысль не только о возможности, но и чуть ли не о необходимости доносов. Кое-где они стали рассматриваться как дело естественное, само собою разумеющееся. Так, в августе 1938 г. командира 95 кавполка (24 кавдивизия) полковника С. М. Гловацкого обвиняли в том, что был в близких отношениях с арестованными к этому времени «врагами народа» бывшим помощником командира дивизии полковником Ф. Т. Мысиным и его женой, которых хорошо знал с 1923— 1924 гг. «Гловацкому было известно, что жена Мысина является дочерью офицера, но об этом он до самого ареста не поставил в известность партийную организацию» (252). К немедленному сообщению (доносу) о всем подозрительном призывали и на партсобраниях. По свидетельству бывшего шофера начальника ВВС командарма 2 ранга Я. И. Алксниса некоего Замараева, инструкторы политотдела Еремин и Симонов «на закрытом партийном собрании говорили о том, чтобы не взирая на лица мы сообщали все, что на наш взгляд имеет некоторое сомнение о связях с врагами народа» (253).
       Под подозрение, под контроль, под надзор немедленно бралось любое самостоятельное суждение, хоть чем-либо отличавшееся от предлагаемого официального. Вот, например, как различные проявления самостоятельности и человечности трансформировались в самый настоящий «компромат» под рукой поднаторевших в выполнении «установок» людей. 15 июня 1938 г. военный комиссар 11-й отдельной мехбригады батальонный комиссар И. 3. Сусайков и начальник политотдела бригады батальонный комиссар Н. К. Попель составили и подписали политическую характеристику на командира учебного батальона этой бригады майора В. И. Калядина. Среди прочего там записано: «После партийного актива, обсуждавшего письмо Всеармейского совещания политработников, выступил со злобой против установок партии о комиссарах, заявив: «Теперь комиссар все, а командир ничто. Создается недоверие к командному составу». Позднее Калядин заявлял, что «хозяин части не я, а комиссар» (254). И Сусайков и Попель — политработники не из худших. В годы войны они проявили себя в целом не плохо. Но вот в 1938 г. и они готовы затоптать, загубить любого человека, посмевшего высказать правду. Ведь действительно, комиссар был поставлен на первое место, ведь политхарактеристику, которая решала судьбу любого военного, писал не командир-единоначальник на комиссара, а комиссар на командира-«единоначалъника». И тот обязан был смириться и пикнуть не смел. А если пикнул — это сразу фиксируется, отмечается, что пикнул и сразу же дается «политическая оценка» — «со злобой». Здесь же мимоходом бросается намек, вроде бы «происходит из кулацкой семьи». Ну и, конечно же, не обойден и такой «криминальный» факт, что муж сестры жены, бывший майор, арестован как враг народа, сестра жены после ареста мужа проживала у Калядина, сына ее воспитывает Калядин. «Все эти факты, — заключают бдительные Сусайков и Попель, — показывают, что Калядин политического доверия не внушает. Но это наше сомнение в данное время тщательно проверяется» (255). Конкретно ничего — а дегтя не пожалели...
А вот как оценивались в политхарактеристиках некоторые другие командиры:
— Комбриг Батов П. И. — командир 3 ск (МВО). 1897 г. р., из крестьян, служащий. В старой армии — унтер, в 1917 г. окончил школу прапорщиков. С 1919 года состоял членом ВКП(б), но механически выбыл в связи с отрывом от парторганизации. В 1929 г. вновь вступил в ряды ВКП(б). Женат на латышке, у которой две сестры в 1920 г. уехали в Польшу. В сентябре 1938 г. органами НКВД арестован, как враг народа, брат Батова. По заявлению Батова — связи с ними не имел (256).
— Комбриг Снегов М. Г. — начальник Управления Делами НКО. 1896 г. р., кандидат ВКП(б) с 1930 г. В партию в первый раз вступил в 1919 г., но был исключен комиссией по чистке в 1921 г. Предъявлены обвинения: непролетарский уклад жизни, женат на генеральской дочери и. сам сын полковника, карьерист. Враг народа Булин представлял Скегова для назначения на должность начальника АМУ РККА (257).
— Комдив Захаров М. В. — хвалил Уборевич (когда Захаров был начальником одного из отделов штаба БВО); хвалил Егоров (когда Захаров был слушателем Академии Генерального штаба) (258).
— Комдив Веревкин-Рахальский Н. А. Его дед — генерал Веревкин участвовал в походе Скобелева в Средней Азии. Начиная с Туркестанского фронта (1919 г.) соприкасался и находился в близких отношениях с целым рядом разоблаченных злейших врагов народа (Белов, Ефимов, Уборевич, Шмидт и др.) (259).
Не правда ли, звучат прямо как политический донос, а то и строки из обвинительного приговора.
       Страшным криминалом по тем временам звучало обвинение в недостаточном рвении и усердии в деле «выкорчевывания врагов». И всякая подобная официальным лицом зафиксированная оценка приобретала характер политического доноса. Член Военного совета БВО комкор Ф. И. Голиков 30 июля 1938 г. подписывает политхарактеристику на командира 2 сд комбрига С. И. Еремина. В этом, определявшем тогда судьбу любого командира документе, комбриг по сути обвинялся в том, что он не ставит «с полной основательностью на практические рельсы борьбу с последствиями большого вредительства в дивизии и капитального выкорчевывания враждебного элемента» (260). 18 ноября 1938 г. из Орла политработник Бочаров спешит доложить Мехлису, что, по материалам, имеющимся в 6 сд, «плохо выглядит» член Военного совета УрВО Николаев. Почему же он «плохо выглядит», в чем он провинился? Оказывается, «в бытность начподивом глушил сигналы... мер не принимал... По дивизии арестовано после его отъезда около 100 человек, почти весь штаб дивизии» (261).
       На что были направлены и чем кончались подобные характеристики-доносы, можно судить по примеру начальника Административно-мобилизационного управления (АМУ) РККА комдива А. И. Баринова. В политхарактеристике на него, написанной 28 ноября 1938 г. военкомом АМУ полковым комиссаром Порсаевым, после напоминания о том, что он — бывший офицер царской армии (капитан) и в 1938 г. исключен из ВКП(б) за связь с врагами народа и притупление политической бдительности, подчеркивалась и такая вина Баринова, как начальника управления, — «не поставил своевременно перед начальниками отделов задачу выявления и ликвидации последствий вредительства. Оставлять у руководства нельзя» (262). На этом же листе имеется помета: «Уволен».
       Очевидно, многие слушатели военных академий, различных курсов, курсанты военных училищ и не подозревали, что любое не совсем официальное слово, сказанное казалось бы в самом тесном дружеском кругу, как правило, быстро долетало до ушей военных комиссаров, а оттуда немедленно докладывалось по команде. 31 марта 1939 г. военком Академии Генштаба бригадный комиссар Фурт спешит донести заместителю начальника ПУ РККА Ф. Ф. Кузнецову: «27 марта с. г. слушатель авиа КУКС при Академии Генштаба Герой Советского Союза полковник Гусев А. И. вел в учебной группе разговоры: «Ежова отстранили от НКВД за то, что он арестовал Литвинова» и т. п. Сведения эти сообщил мне слушатель того же КУКСа полковник т. Сбытое» (263). Характеризуя сложившуюся в армии обстановку, капитан Студенников в присутствии ряда командиров в/ч 8349 заявил в мае 1939 г.: «О Николае Втором говорили что угодно, а сейчас ничего нельзя сказать. Только скажешь, то сразу Особый отдел узнает. Сейчас лучше всего язык держать за зубами. У нас есть такие люди, которые хотят путем доносов нажить себе политический капитал» (264).
       Пытаясь размышлять о причинах такого широкого размаха столь несвойственного армейской среде доносительства, приходишь к выводу, что главным здесь были — вся атмосфера в стране и социальный заказ высшего руководства военного ведомства. От имени партии и всего народа Центральный комитет ВКП(б), Совнарком СССР, нарком обороны и начальник Политуправления РККА неустанно требовали: выявляй, выявляй, докладывай, докладывай (т. е. доноси, доноси) о любых проявлениях деятельности «врагов народа». И выявляли, и докладывали, и доносили.
       Многие вступили на этот позорный путь доносительства, рассматривая доносы, как способ собственного выживания. В небывало мрачной атмосфере массовых, охватывающих все звенья военной системы арестов, даже наиболее смелые не были свободны от страха за самое физическое существование. «Стукачи, — писал Василий Гроссман в повести «Все течет», — проросли из человека. Жаркий пар госстраха пропарил людской род, и дремавшие зернышки взбухли, ожили». И сколько же еще вчера, казавшихся честными и порядочными людей в военной форме, стали теперь думать, да и действовать по принципу: «Лучше один раз стукнуть, чем семь лет перестукиваться». Причем почти каждый видевший, или слышавший что-то «неположенное» стремился опередить своего собеседника и доложить (донести) первым и тем спастись...
Но немалое значение в распространении доносов имел и карьерный мотив. Роберт Конквест даже считает, что стремление добиться исключения из партии своих конкурентов по службе, а то и их ареста, было общепринятым способом служебного продвижения (265).        Изученные мною документы не дают основания сказать, что донос был общепринятым способом выдвижения, но то, что он использовался в карьерных целях — это несомненно. В военных кругах широко известен факт, когда некто Галицкий написал донос на своего непосредственного начальника — начальника инженерных войск МВО бригинженера С. И. Асланова. Асланов был арестован, осужден и умер в Магаданском лагере, а доносчик занял его служебное место и долго ходил в генералах, пока его в конце концов не разжаловали. Недавно появилась публикация и о другом подобном случае. Бывший командир 99-й стрелковой дивизии А. А. Власов после возвращения из служебной командировки в Китай, был снова направлен в 99 сд, на этот раз для инспектирования. Соединение оказалось передовым, но и недостатки тоже нашлись: командир дивизии усиленно изучал тактику боевых действий вермахта. Власов по этому факту написал «рапорт». Командира 99 сд после этого арестовали, а Власова вскоре назначили на его место (266).
       И, наконец, третий существенный мотив — чувство исполненного гражданского долга. Каким бы диким такое утверждение не показалось современному читателю, в тогдашней армейской жизни немалое количество людей (особенно из молодежи) совершенно искренне верили в наличие в РККА огромного количества врагов народа, в необходимость бескомпромиссной борьбы с ними и старались внести в эту борьбу свою посильную лепту. Конечно, про них можно сказать то же, что сказал о себе К. И. Чуковский («искренний идиот»), но все-таки их можно и пожалеть.
       Объективно, по-научному необходимо подходить и к оценке донесений (доносов) секретных сотрудников НКВД. Теперь-то хорошо известно, что по крайней мере в 30-е годы в РККА в глубокой тайне действовал институт сексотов. Более подробно об этом я надеюсь сказать в следующей главе (предварительное следствие). Но здесь считаю нужным высказать свое мнение о целесообразности изучения и освещения их деятельности. В литературе высказывались различные, порою противоположные точки зрения на сей счет. Одна — чисто ведомственная — была представлена председателем КГБ СССР В. В. Бакатиным. Он писал: «Но еще раз повторяю: передача архивов на агентуру — только через мой труп! Я не хочу внести в общественную жизнь мотив сведения счетов, а по сути, для тысяч людей «трагедию» (267). Даже с первого взгляда видно, что человеколюбие у Бакатина носит избирательный характер. Он не хочет душевно травмировать десятки, может быть, сотни тысяч палачей, делая это за счет забвения всенародной трагедии миллионов безвинных жертв.
       Эту слабину в рассуждениях Бакатина и других сразу же подметил известный писатель-фронтовик Г. Я. Бакланов: «Сейчас говорят: «Мы должны быть милосердны». Но к злу милосердным быть нельзя. Люди, которые уродовали умы и души, должны быть судимы нравственным судом» (268). Полагаю, что позиция Бакланова гораздо более соответствует интересам подлинно научного освещения отечественной истории и оздоровления политического климата в Российской Федерации. Словом, как удачно заметил академик С. С. Шаталин: «Страна должна знать своих стукачей, тем более крупных» (269).
       Но здесь мне хотелось бы с особой силой подчеркнуть необходимость величайшей ответственности исследователя этой проблемы. Тут должны быть проявлены не только высочайший, ювелирный профессионализм, но и доскональное знание всех относящихся к тому или иному человеку документов, строжайшее соблюдение принципа Гиппократа «Не навреди!» И особенно — не навреди там, где человек не заслужил, чтобы ему навредили. К сожалению, это принцип не всегда соблюдает известный историк сталинщины Р. А. Медведев. Он неоднократно печатно обвинял как доносчика и прямо-таки смешивал с грязью Б. А. Чагина, одного из тогдашних преподавателей кафедры философии Военно-политической академии им. Н. Г. Толмачева. Вот что Рой Медведев позволил себе написать и напечатать о Чагине: «Никто из преподавателей или даже работников кафедры не относился к нему с уважением, и то, что он доносчик, подлец и развратник, многим было известно... Можно не сомневаться, что Чагин действовал в 1937—1938 годах не просто по собственному злому умыслу: он был или осведомителем, или тайным (секретным) сотрудником НКВД в Военно-политической академии и писал свои доносы по заданию начальства... По заявлениям вернувшихся в строй военных Чагин был разоблачен как доносчик и исключен из партии. С первых дней войны он пошел работать на Балтийский флот, здесь он вернул себе партийный билет и должность политработника... У меня этот человек вызывал презрение, но не ненависть или жажду мести» (270). Так беспощадно расправился с Б. А. Ча-иным «не жаждущий мести» Р. А. Медведев.
Сразу же возникает целый ряд вопросов. Откуда Медведев знает, как относились к Чагину на кафедре? Ведь юный Рой тогда еще только в школу ходил и на кафедре философии работать не мог? Он не сомневается, что Чагин сексот НКВД, а где доказательства, где документы? Где доказательства, что Чагин исключался из партии как доносчик? Да и кто бы тогда, в 1938 г., посмел исключить из партии за донос в НКВД? Где доказательства, что Чагин восстановил свою партийность лишь с началом войны? И вообще: откуда такое презрение к, казалось бы, столь далекому от автора человеку? А дело в том, что на этой же кафедре философии ВПАТ старшим преподавателем работал отец Роя — полковой комиссар А. Р. Медведев. И вот он-то, судя по протесту Главной военной прокуратуры, как раз являлся одним из негласных сотрудников НКВД. При всей ныне непопулярности этой аббревиатуры, я все же не считаю подобный факт позорным «по определению» или тем более криминальным. Наркомат внутренних дел был государственной организацией и сотрудничество с ним не только не считалось зазорным, а всей силой партийного, государственного и общественного мнения всячески поощрялось. И в глазах многих миллионов граждан (особенно молодых) считалось даже делом почетным и сугубо патриотическим. Сейчас, конечно, мы смотрим по-другому. Но все-таки и сегодня, по-моему, должен осуждаться не сам факт сотрудничества с НКВД, а конкретные несправедливые, противозаконные и аморальные действия, совершенные в ходе этого сотрудничества. Так вот, данных о каких-либо результатах деятельности полкового комиссара А. Р. Медведева в качестве сексота, в вышеупомянутом юридическом документе не содержится. Но известно, что 23 августа 1938 г. он сам был арестован и обвинен в принадлежности к контрреволюционной троцкистской организации и «протаскивании троцкизма» в составленных и редактированных им учебных пособиях. Кроме того, обвинялся и в том, что будучи секретным сотрудником органов НКВД он занимался дезинформацией. Обвинение Медведева в причастности к троцкистской организации было основано на показаниях арестованных в 1936—1937 гг. его сослуживцев по Военно-политической академии Таланкина, Иппо, Леонидова, Стерлинг, Айзенберга, Карева, Бакулина (выписки из их показаний приобщены к делу) и свидетелей Видюкова, Чагина, Пручанского и Жаковпщкова. К чести А. Р. Медведева надо отметить, что в ходе предварительного следствия, он решительно отрицал предъявленные ему обвинения. И органы следствия передать дело в суд не решились. И прибегли к помощи Особого совещания при НКВД СССР, по постановлению которого от 5 июня 1939 г. он был заключен в ИТЛ сроком на 8 лет. Отбывая наказание, Медведев умер 8 февраля 1941 г. В ходе дополнительной проверки в 1956 г. выяснилось, что в выписках из показаний арестованных имелась прямая фальсификация (например, Леонидов участником организации Медведева вообще не называл). Что касается свидетельских показаний, то они были тоже не совсем объективны. Установлено, например, что Чагин и Пручанский недолюбливали Медведева за его высокомерие и насмешки над ними. К тому же по материалам Медведева Чагин и Пручанский исключались из партии, но впоследствии были восстановлены. А. Р. Медведев реабилитирован посмертно 1 сентября 1956 г. (271). Так что же остается «на выходе»? Почему, борясь за честь несправедливо осужденного и загубленного отца, обязательно необходимо презирать человека, который был рядом с ним, в чем-то конфликтовал, обзывать его доносчиком, подлецом, и т. п. Ведь документов-то у Р. А. Медведева нет. И исключался Чагин из партии не как «доносчик», а «по материалам А. Р. Медведева». И чему же удивляться, если исключенный из партии человек выступает против того человека, по материалам которого его несправедливо исключили из партии?
       Я потому счел своим долгом вступиться за честь ныне покойного члена-корреспондента АН СССР Б. А. Чагина, что мне в 1939—1941 гг. довелось работать вместе с ним на кафедре основ марксизма-ленинизма Ленинградского госуниверситета. Борис Александрович был заведующим кафедрой, а я аспирантом и ассистентом. В то время ему было 40 лет; имел степень кандидата философских наук; пользовался авторитетом и уважением на кафедре и в университете. Поскольку он был утвержден горкомом ВКП(б) заведующим такой кафедры, значит он был восстановлен в партии уже тогда, а не на Балтийском флоте. О качестве его работы можно судить хотя бы по тому, что уже через неделю после начала войны все мужчины кафедры (до единого) добровольно вступили в ленинградское народное ополчение и он проводил нас, а сам отправился воевать на Балтийский флот.
       О том, как предельно осторожным надо быть при обвинении того или иного человека в доносительстве в те страшные годы, наглядно свидетельствует и малоприятная для российской военно-исторической науки история с публикацией известного писателя-фронтовика В. В. Карпова в журнале «Знамя» (1989, № 10). Кто-то из историков раскопал в ЦГАСА письмо Ворошилову о том, что Маршал Советского Союза А. И. Егоров осенью 1917 г. на съезде 1-й армии выступал с нападками на Ленина «называл его авантюристом, посланцем немцев». Обвинение по тем временам совершенно убойное. Я держал это письмо в руках еще в 1987 г. Оно напечатано на машинке, подписано «член ВКП(б) Г. Жуков» (подпись — автограф). Помню, у меня тоже мелькнула мысль — уж не Георгий ли Константинович Жуков, будущий маршал? Но многое противоречило этой версии, и я ее отбросил. А вот не профессиональный историк, а писатель быстро и однозначно определил, что «Г. Жуков» это и есть «Г. К. Жуков». Почему? Видимо, черт попутал. Но вскоре после оживленной полемики все-таки разобрались. В. В. Карпов публично извинился за допущенную им неправильную атрибуцию злосчастного письма. Казалось бы, инцидент исчерпан. Но нет. На сей раз к этому сюжету возвращаются доктора исторических наук А. Н. Мерцалов и Л. А. Мерцалова. В одной из своих новейших публикаций они утверждают: «На наш взгляд кампания против «поруганной чести» была более шумной, чем правдивой... На наш взгляд, исследование вопроса далеко не закончено. Пока правдоподобны обе версии: донос написан Жуковым; не известно, кем написанное злополучное письмо по ошибке или преднамеренно оказалось в личном деле Жукова» (272). Очень жаль, что уважаемые мною историки, пытаясь реанимировать эту весьма грустную версию, не потрудились сами провести хотя бы элементарную историческую проверку достоверности версии о принадлежности этого доноса перу Г. К. Жукова.
       Поскольку любой донос обычно содержал в себе не только злые наветы, но и какие-то правдивые фактические сведения, с них и начнем. Автор доноса пишет, что в ноябре 1917 г. он был делегатом съезда 1-й армии в Штокмазгофе. Был ли вообще такой съезд? Да, был, Второй съезд 1-й армии открылся 30 октября 1917 г., а его предпоследнее заседание проходило 5 ноября. Правда, работал этот съезд не в Штокмазгофе, как сообщает доносчик, а в Альтшванненбурге — в местечке, где тогда находился штаб Северного фронта, в центре которого и дислоцировалась 1-я армия (справа, в непосредственной близости к Петрограду, находилась 12-я армия, слева — 5-я армия) (273). Известно, что будущий маршал, а тогда подполковник А. И. Егоров являлся делегатом этого съезда, выступал там и был избран одним из заместителей председателя армейского совета.
       Но теперь неизбежно встает следующий вопрос: был ли будущий маршал, а тогда пока унтер-офицер Г. К. Жуков делегатом этого съезда? В своих мемуарах об этом, безусловно важном событии в его жизни (если бы оно было), он, известно, не упоминает. Но приводит одну важную для нас точную дату этого периода: «30 ноября 1917 года я вернулся в Москву» (274). Опять «горячо». Значит, в принципе до возвращения в Москву, в начале ноября 1917 г. Г. К. Жуков мог бы побывать и на съезде 1-й армии. Но в своих воспоминаниях он пишет, что перед возвращением в Москву ему пришлось несколько недель укрываться в Балаклее и селе Лагери, так как его разыскивали офицеры, перешедшие на службу к украинским националистам. Дело в том, что эскадрон, в котором служил Г. К. Жуков, как раз здесь и размещался. Балаклея — это городок (в 1959 г. — 17,2 тыс. жителей), центр Балаклейского района нынешней Харьковской области Украины. В своих мемуарах Г. К. Жуков ни слова не говорит о том, что он с февраля по ноябрь 1917 г. куда-либо выезжал из расположения своего эскадрона. Да и как можно предположить, чтобы унтер-офицер из эскадрона, расположенного в районе Харькова вдруг оказался делегатом съезда армии, дислоцировавшейся на Северном фронте, между Ригой и Двинском (275). На основе вышеприведенных доказательств считаю, что Г. К. Жуков не мог быть и не был делегатом съезда 1-й армии в ноябре 1917 г. И, следовательно, донос на маршала Егорова написан каким-то другим лицом. Конечно, в ходе революции возможны всякие совершенно невероятные для обычных условий пертурбации. И абстрактная возможность избрания унтер-офицера из-под Харькова делегатом съезда армии, находившейся в Прибалтике, была. Но это именно абстрактная возможность. Примерно такая же, как названная Гегелем возможность избрания турецкого султана Папой римским. И бремя доказательства превращения ее в реальную лежит на тех историках, которые не затрудняя себя поисками доказательств, считают возможным «просто так» бросить добавочную тень на и без того далеко не безгрешного маршала Жукова.
       Вызывает возражение и утверждение А. Н. Мерцалова и Л. А. Мерцаловой о том, что это письмо будто бы обнаружено Д. А. Волкогоновым и В. В. Карповым в личном деле Г. К. Жукова. Это не совсем так. Волкогонов (впервые частично опубликовал этот документ, но имя Г. К. Жукова печатно не назвал, хотя и, как он лично мне говорил, подразумевал именно его), о личном деле Жукова вообще не упоминает, и ссылается на архивный источник. Это письмо хранится (и выявлено) в фонде Управления делами НКО СССР (РГВА. Ф. 33987. Оп. 3. Д. 1048. Л. 37) и на нем отмечена дата поступления его в канцелярию НКО — 28 января 1938 г.
       В подлинности письма никаких сомнений нет. Но кто же его автор? По версии историка Ю. А. Геллера это комдив Г. В. Жуков, служивший в то время помощником инспектора кавалерии РККА Маршала Советского Союза С. М. Буденного. Геллер имел возможность сравнить почерк подписи на доносе с другими подписями Г. В. Жукова. Сразу же, кстати, становится ясным, почему доносчик дважды ссылается на свой предварительный разговор с Тюленевым. В это время комкор И. В. Тюленев служил заместителем инспектора кавалерии РККА, т. е. фактически непосредственным начальником Г. В. Жукова. Вроде бы всё становится на свое место.
В заключении раздела еще раз скажем, что в 1937—1941 гг. почти каждый донос рано или поздно «срабатывал».

===============================================================================

===============================================================================

«НКВД НИКОГДА НЕ ОШИБАЕТСЯ...»

       Массовые аресты, затронувшие все слои и классы общества и лиц самого различного социального положения от рядового колхозника до наркома, от красноармейца до Маршала Советского Союза, отозвались тяжелой болью прежде всего в сознании их родных и близких. Но не могли не встревожиться и те, кого пока миновала чаша сия. Как ни был забит и ко всему приучен советский народ, такого размаха арестов в стране еще не бывало. Говорить вслух об этом боялись. Но мысли-то не могли не беспокоить. И прежде всего думалось о том, куда смотрит ВКП(б) и прокуроры. И вот чтобы «зло пресечь» и не допустить ни малейшего брожения умов, в оборот был запущен пропагандистский тезис о том, что НКВД знает, что делает, что это ведомство никогда не ошибается и поэтому всем, оставленным на свободе, не следует волноваться. Ведь их-то не «взяли»... Посильное участие в сотворении этого очередного мифа принимали и функционеры самого НКВД, начиная с наркома. Когда арестовали лечившего Ежова врача, профессора Левина, то его жена позвонила по телефону сиятельному пациенту своего мужа и высказала предположение, что это, должно быть ошибка. Ежов ответил: «НКВД не ошибается» (276).
Эта идея внедрялась со страниц газет и журналов, с театральных сцен, и с экранов кинотеатров, из уст лекторов и докладчиков. Дело дошло до того, что как вспоминает бывший польский генерал Владислав Андерс, захваченный в плен в 1939 г., даже в кабинете следователя НКВД, некоего полковника Кондратика, на стене красовался лозунг, гласивший, что «НКВД никогда не ошибается»277.
       Но для того, чтобы этот тезис как-то воздействовал на умы людей, надо было не только сколь возможно часто его произносить, но и чем-то доказывать. В качестве главных доказательств его выдвигались прежде всего два постулата. Один из них состоял в том, что НКВД выполняет волю Коммунистической партии, мудрого рулевого, который безошибочно ведет весь народ по пути строительства нового общества и так же безошибочно направляет и всю деятельность НКВД. Другое «доказательство» звучало так: вся «очистительная работа» органов НКВД проходит в русле революционной законности, с участием прокуроров, и это дает дополнительную гарантию безошибочности любых акций НКВД. Попробуем же разобраться в этих двух столь усиленно навязывавшихся ложных утверждениях.
       Начнем с рассмотрения проблемы взаимоотношения НКВД и ВКП(б). В какой-то мере я ранее уже касался этого вопроса, в общем плане. Здесь же намерен рассмотреть на конкретном историческом материале отношение, позицию представителей ВКП(б) в войсках (военные комиссары, политотделы, парторганизации) к действиям особых отделов НКВД и особенно к арестам военных коммунистов. Прежде всего считаю необходимым еще раз решительно выступить против широко распространенной и поныне внедряемой идеи о том, что якобы органы НКВД в 1937—1938 гг. вышли из-под партийного контроля и отсюда все безобразия. Эта идея содержалась уже в постановлении ЦК и СНК от 17 ноября 1938 г. Реанимировал ее Н. С. Хрущев в 1956 г. в своем известном докладе на XX съезде КПСС. Заявление одного из палачествовавших сотрудников НКВД некоего Родоса: «Я считал, что выполняю поручение партии», Хрущев совершенно бездоказательно назвал «циничным» (278), и тем самым дал понять, что органы НКВД действовали якобы вопреки воле партии.
       Прошло 30 с лишним лет и эта идея продолжала варьироваться на самые различные лады. Г. Бордюгов и В. Козлов в 1990 г. утверждали: «К началу 1937 года произошло резкое нарастание полномочий чрезвычайных органов, они вышли из под контроля партии» (279). В 1991 г. Б. А. Викторов сетовал на то, что «органы НКВД перестали считаться с партийными органами и с прокуратурой» (280). В 1992 г. О. В. Хлевнюк, процитировав постановление ЦК и СНК от 17 ноября 1938 г. о том, что нарушения законности «были возможны только потому, что пробравшиеся в органы НКВД враги народа всячески пытались оторвать работу НКВД и Прокуратуры от партийных органов, уйти от партийного контроля в руководстве», принял всерьез эту самую настоящую дезинформацию, попытку ЦК ВКП(б) уйти от ответственности за чудовищные дела, творимые безраздельно руководимыми им и генеральным секретарем органами НКВД и не без горечи сетует, что «в период массового террора партийные комитеты во многих случаях, по существу, попадали под власть органов НКВД...» (281).
       Разумеется, ситуация в различных республиках, краях и областях имела свои особенности взаимоотношений между управлением НКВД и соответствующим партийным комитетом. Но что касается центра, то принцип безусловного подчинения Наркомата внутренних дел СССР Центральному Комитету ВКП(б), политбюро ЦК, генеральному секретарю проводился в жизнь безусловно, неуклонно и беспрекословно.
Полномочными представителями ВКП(б) в РККА были военные комиссары, целая сеть политорганов и партийных организаций, действовавших под общим руководством Политуправления РККА, работавшего на правах военного отдела ЦК ВКП(б). Следовательно, Политуправление РККА имело все уставные и довольно реальные возможности определенного контроля за деятельностью особых отделов в армии. А уж что касается партийности военнослужащих — то это была безраздельная епархия политорганов и существующих при них партийных комиссий. Какое значение для арестованных имела позиция парторганиаций, можно судить по тому, что на 1 января 1937 г. в партии состояло 87% всех командиров полков, 92,9% командиров бригад, 93,2% командиров дивизий, 95,2% командиров корпусов, 100% военно-политического состава (282).
       Но как хорошо известно, далеко не каждая реальная возможность превращается в действительность. Многое в этом процессе в общественных явлениях зависит от характера, способностей, нравственного облика конкретных исторических деятелей, особенно возглавляющих тот или иной участок работы. Как уже неоднократно отмечалось, большинство командиров и политработников еще до вскрытия «военно-фашистского заговора в РККА» воспитывались в духе немедленной и беспощадной расправы с любыми проявлениями инакомыслия, а тем более протеста против установленных по сути деспотических порядков. И пример в этом явно безнравственном деле показывали сами руководители Политического управления РККА Гамарник и Осепян. По соответствующим представлениям, меморандумам и спецсообщениям Особого отдела ГУГБ НКВД СССР они не только санкционировали увольнение из армии всех военных, попавших в поле зрения особистов, но и самовольно брали на себя совершенно не присущие им функции прокуроров. На сообщение начальника Особого отдела ГУГБ И. М. Леплевского о том, что заместитель начальника политотдела 73 сд полковой комиссар А. И. Ильин, начальник финотдела штаба СибВО Е. Космин и др. являются активными участниками «антисоветской троцкистской организации», начальник ПУ РККА без всякой проверки налагает резолюцию: «Уволить и арестовать Ильина и Космина... 17/1У-37. Гамарник» (283).
       С середины июня и до конца 1937 г. Политуправление РККА возглавлял П. А. Смирнов. Он продолжал и совершенствовал линию на изгнание из партии всех «подозрительных» коммунистов. С еще большим размахом развернулась эта позорная кампания при Мехлисе. Можно смело сказать, что многие политорганы, а под их руководством и партийные организации РККА вместо оживления партийной мысли, всемерной поддержки любой попытки отыскания истины, стремления сохранить в рядах армии каждого ценного работника, вступили на путь безоглядного выкорчевывания всего и вся, беспощадно подавляя, вырывая и уничтожая малейший росток не то что свободомыслия, а лишь стремления разобраться в происходящем. И в авангарде этого столь неприглядного в нравственном отношении процесса находилось Политуправление РККА во главе с Мехлисом.
       17 февраля 1938 г. «Красная звезда» опубликовала печально известную тогда передовую статью «За комиссара — воинствующего большевика, против тупого и бездушного бюрократа», прямо ориентирующую на новые усилия «по выкорчевыванию». Если же кто просто призывал к элементарной проверке обвинений, тому приходилось не легко. На обсуждавшем эту передовую статью собрании партактива Военной академии механизации и моторизации выступил старший инструктор 2-го отдела ПУ РККА Н. А. Шаповалов. Речь эта так не понравилась Мехлису, что уже на второй день появляется подписанный им приказ ПУ РККА № 9, в котором речь старшего инструктора ПУРа объявляется «явно оппортунистической». Шаповалов обвиняется в том, что он, якобы, «пытался взять под сомнение изложенные в газете факты... организовать совсем не нужное следствие по изложенным материалам». И далее приказ гласил: «За самовольное выступление, за проявление гнилого либерализма, неспособность вести линию ПУ РККА — снять» (284).
       Одним из вершителей партийных, да и жизненных судеб политработников и командиров был заместитель начальника Политуправления РККА корпусной комиссар Федор Федотович Кузнецов. Как он вдруг, не прослужив до того ни одного дня в армии, почти в одночасье, занял такой высокий пост? Родился в 1904 г. в Рязанской губернии. Там четыре года учился в земской школе, а затем три года учился на рабфаке. Вот и все его образование. С 1925 г. — инструментальщик на одном из московских заводов. Здесь он в 1926 г. стал членом ВКП(б); с 1930 г. — предзавкома, а в 1938 г., когда повырубили почти весь партактив Москвы, становится первым секретарем Пролетарского райкома ВКП (б). И вот он — в Политуправлении РККА, сначала начальник отдела кадров, затем начальник ОРПО, а уже 19 июня 1938 г. политбюро ЦК ВКП (б) утвердило его единственным тогда заместителем начальника Политуправления РККА (285). Ему сразу же присваивают звание бригадного, а вскоре — дивизионного и корпусного комиссара.
       Естественно, что в условиях носящейся в воздухе подозрительности, соответствующий «сигнал» поступил и на Кузнецова. В декабре 1938 г. работник «Правды» Корнблюм сообщает Мехлису о том, что Кузнецов по своей прошлой работе (первым секретарем райкома партии) был связан с оказавшимися «врагами народа» бывшими секретарями Московского горкома ВКП (б) Кульковым и Братановским. Раз сигнал поступил, Мехлис реагирует мгновенно. Тем более, что тень может пасть и на него самого. 21 декабря 1938 г. он пишет Сталину и Берии: «Никогда я не говорил с Братановским о Кузнецове. Кандидатура Кузнецова в ПУ РККА была названа и рекомендована тов. Хрущевым» (286). Но процесс проверки идет уже как бы автоматически... Через несколько дней (очевидно, на каком-то совещании) он пишет записку первому секретарю Московского горкома партии: «Тов. Щербаков! Что удалось выяснить о Кузнецове? Просил тебя проследить. Мехлис. 25/XII». И на записке помета: «Проверял. Пока ни чего нет. А. Щербаков» (так пишет бывший главный партшпшй опекун советских писателей).               Однако, проверка шла своим чередом. Секретарь ЦК ВЛКСМ С. Е. Захаров 28 декабря 1938 г. сообщал Мехлису, что на строительстве Автозавода и в Пролетарском райкоме Кузнецов показал себя хорошим, авторитетным работником и что в качестве отрицательных сторон указывают на наличие у него грубости и на его  малограмотность (288). Но такие качества считались тогда не пороками, а чуть ли не достоинствами. «Мы диалектику учили не по Гегелю», — констатировал и не без гордости Маяковский. «Мы университетов не кончали», не без самодовольства заявляли многие тогдашние руководители. Так что в этот отношений к Кузнецову претензий быть не могло.
Вспоминали, правда, и такой случай. Летом 1935 г. какой-то Московской кинофабрике необходимо было заснять для своего кинофильма фашистский концентрационный лагерь. Для этого дела был выбран поселок рабочих строительства ЗИС. На самом поселке сделали надпись (чтобы зритель не сомневался): «Фашистский концентрационный лагерь», а рабочих, проживающих в этом поселке, засняли, как заключенных в этом лагере. Конечно, получилось не очень изящно. Стоял вопрос о привлечении «к ответственности» секретаря парткома Кузнецова, но по вмешательству тогдашнего секретаря МГК ВКП(б) Кулькова, дело было прекращено (289). Секретарь Пролетарского РК ВКП(б) Лысов в своем отзыве сообщил было о том, что Кузнецов поощрял незаконное строительство (с расходованием государственных средств), а за это ему самому была построена дача в Малаховке, которая сейчас перешла в его собственность (290). Но это же не снизило его политической преданности? Тем более, что Мехлис 14 января 1939 г. написал заместителю председателя КПК при ЦК ВКП(б) М. Ф. Шкирятову: «Передавая дело в КПК, я, как руководитель ПУ РККА, должен сказать мнение о Кузнецове. Он работает в ПУ РККА около года... Кузнецову не хватает культуры в работе, не хватает теоретической подготовки. Но никаких претензий политического порядка я предъявить Кузнецову не могу» (291).
       И в самом деле — чем не образец! Как писал сам Кузнецов: «Партвзысканий никогда и ни за что не имел, колебаний никаких не имел, связей ни родственных, ни других с врагами не имел и не имею» (292) И видно справедлива русская поговорка: рыбак рыбака видит издалека, коль сам партийный палач Шкирятов не нашел ничего предосудительного в действиях Кузнецова. Так что последний мог теперь расправляться со всеми «врагами народа» в полную силу, без оглядки. Хотя и до того занимался «корчеванием» усердно, но теперь, когда он получил индульгенцию от Шкирятова, он мог заняться уничтожением «врагов» еще более энергично. (А еше 27 июня 1938 г. он высылает начальнику Особого отдела ГУГБ НКВД СССР комбригу Н. Н. Федорову список лиц, которые по архивным материалам Политуправления РККА «значатся участниками антипартийной белорусско-толмачевской группировки» (293). В приложении имелся основной список на 444 человека и дополнительный на 61 человека. Почти все они были обречены.
       По образу и подобию руководителей Политуправления РККА действовали и военные советы и политуправления военных округов. Все еще надеясь не то, что на справедливость, а хотя бы на спасение, армейские комиссары обращаются к так хорошо знакомому им народному комиссару обороны. 21 сентября 1937 г. Ворошилову пишет начальник Военно-Хозяйственной академии РККА А. Л. Шифрес: «Решением Окружной партко-миссии ХВО я исключен из партии, как не заслуживающий политического доверия. Это решение ОПК ХВО вынесла на основании непроверенных материалов, без предварительного расследования каждого предъявленного мне обвинения... Мне вменяется в вину, что в книжке «Комсомолец РККА», выпущенной в 1924 г., я «популяризовал Троцкого, называя его «вождем Красной Армии». Это неверно. Эти слова взяты из официальной, приведенной в брошюре, программы политзанятий ПУРа» (294).
Шифрес еще бьется, пишет наркому, на что-то надеется. А судьба его уже предрешена. И не только и не столько особистами, сколько его же вчерашними боевыми руководителями и сотоварищами. Он, конечно, и не знал, что уже 29 сентября 1937 г. он был обречен решением заседания Военного совета ХВО. Выписка из протокола № 5 лапидарна и веет могильным холодом:
«1. О начальнике Военно-Хозяйственной академии РККА — армейском комиссаре 2 ранга Шифресе А. Л.
Постановили: Телеграфно просить наркома обороны об увольнении из РККА и санкции об аресте.
Военный совет ХВО: Командарм 2 ранга Тимошенко. «Бригадный комиссар Озолин» (295).
...Что называется, «разобрались»... «Просьба с мест» была незамедлительно удовлетворена, Шифреса вскоре арестовали, а затем и расстреляли.
       А вот другой довольно выразительный пример своеобразного понимания своего партийного долга и ответственности за судьбу и жизнь многих тысяч армейских коммунистов. Член Военного совета Краснознаменного Балтийского флота корпусной комиссар Г. А. Зиновьев в своем объяснении от 18 октября 1937 г. уверяет нового начальника Политуправления РККА армейского комиссара 2 ранга П. А. Смирнова, в том, что он (Зиновьев), работая до этого начальником политуправления Уральского военного округа, «быстро исключал из партии всех, кого надо». И тут же, чтобы решительно отмежеваться от объявленного врагом народа уже покойного бывшего начальника ПУ РККА, добавляет: «докладывал Гамарнику, этой сволочи, шпиону...» (296).
        Совершенно ясно, что при такой абсолютно четко обозначенной позиции военно-партийных верхов, реальные возможности борьбы низовых партийных работников за справедливость, за честь и достоинство армейских коммунистов, против ложных и клеветнических наветов были крайне малы. А учитывая особенности военной субординации — ничтожны. И все-таки даже в той, до предела мрачной атмосфере, находились люди, в основном — «простые» члены партийного бюро, которые, презрев страх за собственное существование, оставались верны долгу партийного товарищества и бесстрашно вставали за правду, «за други своя». Их было не так уж и много, но они были. Давно и справедливо сказано, чем ночь темней, тем ярче звезды... Когда старший руководитель кафедры оперативного искусства Военной академии Генштаба РККА комбриг В. Н. Батенин был 23 июля 1937 г. исключен из рядов ВКП(б) за связь с «врагом народа» комкором Н. Н. Петиным, то через три недели (14 августа) партийное бюро Наркомата обороны отменило решение об исключении Батенина из партии, и ограничилось объявлением ему строгого выговора с предупреждением (297). Это означало оставление комбрига в армии. Правда, в конечном счете, особисты его все же «достали», он был арестован и в январе 1940 г. приговорен к расстрелу. Но это было позднее.
       Сохранился протокол закрытого партсобрания в/ч 5924 от 4 марта 1938 г. Разбиралось дело командира полка Малишевского. Присутствовало 33 члена ВКП(б) и 6 кандидатов.
«Слушали: заявление, поданное в Военный совет на члена ВКП(б) тов. Малишевского И. П. членами ВКП(б) т. Орловым А. И. (бывший военком части) и б. отсекром партбюро Лебедевичем И. Н. от 25.9.37 г. В заявлении отмечается, что Малишевский в своей практической работе применял методы работы, во многом сходственные с деятельностью врагов народа и сделали вывод, что Малишевскому не место в партии и нашем полку, а скорее всего неразоблаченный враг народа. Постановили: 1. Партийное собрание считает, что партийность т. Малишевского не вызывает никаких сомнений — заявление тт. Орлова и Лебедевича о том, что Малишевский еще не разоблаченный враг народа, является необоснованным и клеветническим. 2. Партийное собрание считает, что в практической работе т. Малишевский имел ряд существенных недостатков...» (298).
       Будущий «мятежный генерал», а тогда еще капитан П. Г. Григоренко был зачислен слушателем Военной академии Генштаба РККА осенью 1937 г. В своих прекрасных воспоминаниях он пишет: «На нашем курсе арестов не было. У нас им не дали развиться и набрать силу. И этим мы обязаны двум людям: майору Сафонову — секретарю парторганизации нашего курса и полковнику Гениатуллину — заместителю секретаря этой же парторганизации. Они поняли, как раскручивается эта чертова мельница» (299). И далее он подробно описывает, как проходило одно из заседаний партбюро. Поступило заявление слушателя полковника М. Н. Шарохина о том, что он служил вместе с людьми, которые потом оказались арестованными. Партбюро обсудило это заявление «в разном» и решило «Принять к сведению». Присутствовавшие на заседании партбюро военный комиссар академии и начальник особого отдела остались недовольны. Члены партбюро потребовали от них конкретные факты. Начальник особого отдела надменно заявил: «Я не обязан сообщать вам все, что мне известно». И тогда полковник Гсниатуллин внес резолюцию о том, чтобы сообщить в партийную организацию особого отдела о непартийном поведении их начальника и об оскорблении им партбюро. Гонор с особиста как ветром сдуло, он стал оправдываться, извиняться, но резолюция была принята. Впоследствии он получил выговор по партийной линии и был убран из академии. «А на нашем курсе, — продолжал Григоренко, — и впредь заявления, подобные шарохинскому, «принимались к сведению», в том числе и мое. Ни одного дела за связь с врагами народа наша парторганизация не рассматривала, ни одного ареста на нашем курсе не было» (300).
Меня все это крайне заинтересовало. Ведь речь идет о М. Н. Шарохине, будущем активном участнике Великой Отечественной войны, генерал-полковнике, Герое Советского Союза. И в одном из архивов мне удалось найти своеобразное дополнение к рассказу П. Г. Григоренко.
       Вот какую партийную характеристику 5 августа 1938 г. составили и подписали в партбюро 1-го курса Академии Генштаба РККА на Шарохина Михаила Николаевича, 1898 г. р. «Член ВКП(б) с 1920 г., в Красной Гвардии с Х1.1917 г., в РККА добровольцем с 1918 г. Участник гражданской войны....Политически развит хорошо. Идеологически устойчивый. Уклонов и колебаний от генеральной линии партии не имел. Активно участвует в партийной жизни Академии. Партзадания выполнял аккуратно (староста группы)... Пользуется доверием парторганизации и большим авторитетом среди товарищей. Выдержанный член партии и хороший товарищ. Образец в партийной и воинской дисциплине. Преданный член партии. Ответственный секретарь партбюро 1 курса АПП Сафонов; члены партбюро Глушков, Волков, Арефьев, Клестов» (301).
       Политработники тоже бывали разные. В газете «Красная звезда» от 18 июня 1938 г. утверждалось, что на должности помощника начальника ветотдела СибВО подвизается матерый бухаринец Полонский, связанный с врагами народа. Обычно за такой публикацией чуть ли не сразу следовал арест. Но в данном случае события развивались по-другому. 23 августа 1938 г. к редактору «Красной звезды» официально обратился ответственный секретарь партбюро штаба и окружного управления СибВО батальонный комиссар Писаренко. Он сообщил, что партбюро провело специальное расследование, вплоть до института, где учился Полонский, опросило целый ряд лиц. «Никаких материалов, компрометирующих т. Полонского, как члена партии не установлено. Он полностью реабилитирован. Партбюро просит — на основе решений ЦК ВКП(б) — реабилитировать тов. Полонского через газету «Красная звезда» (302).
       Редко, но находились отдельные армейские коммунисты, которые, рискуя собственным положением, решались выступить в защиту своих товарищей. Об одном таком случае из своей жизни вспоминал маршал Г. К. Жуков. Вскоре после вступления в должность командира 3-го конного корпуса в 1937 г. у него состоялся телефонный разговор с командиром 27-й кавдивизии В. Е. Белокосковым. Последний доложил, что в частях резко упала дисциплина. На вопрос Жукова «А что делает лично командир дивизии Белокосков?», тот ответил что, «командира дивизии сегодня вечером разбирают на парторганизации, а завтра наверняка посадят в тюрьму» (303). Жуков немедленно выехал в 27-ю кавдивизию. Белокосков, чрезмерно бледный, лихорадочно взволнованный встретил его в штабе дивизии и сказал: «Идемте, товарищ командир корпуса, на партсобрание... там меня будут исключать из партии, а что будет дальше — мне все равно. Я уже приготовил узелок с бельем». Жуков пошел на это партсобрание. Командира дивизии обвиняли прежде всего в том, что он был в близких отношениях с «врагами народа» Сердичем, Рокоссовским, Уборевичем. Никто в защиту командира дивизии не сказал ни единого слова. Казалось, он обречен. Но тут выступил Жуков, сказал что он давно знает Белокоскова по службе с самой лучшей стороны, собственно поручился за него. Слово командира корпуса имело значение, атмосфера собрания резко переменилась. Решили ограничиться обсуждением.
       Были в 1937—1941 гг. и другие подобные случаи попыток партийных организаций и отдельных политработников, партийных командиров противодействовать произволу органов НКВД в армии, защитить воинов РККА от огульных исключений из партии, от незаконных массовых арестов (304). Но надо со всей определенностью признать, что подавляющее большинство военных комиссаров, других политработников (а вслед за ними — и партийных организаций) не только не сумели хоть как-то помочь воинам в обеспечении декларативно провозглашенных в «Сталинской» Конституции прав гражданина СССР, но и выступили невольными (а нередко и совершенно сознательными) помощниками органов НКВД в выявлении и истреблении «врагов народа». Ведь, «НКВД никогда не ошибается».
С первых дней создания института политработников возник и вопрос о налаживании нормальных взаимоотношений между ними и комсоставом. В годы гражданской войны политработники, облеченные доверием осуществляющей безраздельную диктатуру большевистской партии, рьяно выполняли основную свою функцию — осуществлять политический контроль, в полном смысле этого слова — надзирать над беспартийными по преимуществу командирами, особенно за военспецами. В годы войны и штабные работники, да и командиры были вынуждены смириться с фактически подчиненным своим положением.
       Такое состояние ни для какой армии не может быть нормальным, естественным. После окончания гражданской войны, по мере все большего укрепления единоначалия снова встал вопрос о взаимоотношениях между комсоставом и политработниками. На этот раз уже часть политработников, привыкших к своему исключительному положению в РККА, забила тревогу. Мол, их обижают командиры-единоначальники, с ними не считаются и т. п. Совместными усилиями к началу 30-х годов удалось наладить довольно надежное взаимодействие между командирами и политработниками. Но с восстановлением института военных комиссаров в мае 1937 г. с началом массового террора именно эта проблема опять стала весьма острой. Ведь непосредственными информаторами, сигнализаторами, а то и инициаторами кровавой расправы с комсоставом были прежде всего политработники, особенно военные комиссары. Да ведь они и поставлены-то были прежде всего для этого. Это неизбежно приводило к различного рода коллизиям.
       Иногда бывало так, что никаких конкретных претензий «бдительные» вчерашние боевые товарищи предъявить не могли. Тогда исключали с довольно абстрактной формулировкой «по недоверию». Помощник командующего войсками ЗабВО комдив К. X. Супрун, бывший батрак, кочегар, член партии с 1 мая 1917 г., был 8 марта 1938 г. решением бюро парторганизации штаба ЗабВО исключен из ВКП(б) «как не заслуживающий политического доверия» (305). Член ВКП(б) с 1919 г. командир 143 сп полковник А. И. Щенснович исключен из партии перед арестом «как не внушающий доверия» (306) и т. п. Но, как правило, «вина» подвергшихся партийной репрессии, определялась более конкретно. Михаил Андреевич Шошкин (1893 г. р.) уроженец Тамбовской губернии, из семьи рабочих, 15 лет работал по найму (пас скот). С 1918 г. — в Красной Армии; в этом же году стал членом партии. Активный участник гражданской войны — комиссар кавбригады в Первой Конной армии, затем комиссар дивизии, корпуса. В послевоенные годы избирался делегатом XVI и XVII съездов партии. Получил звание комбрига. Командовал 50-й стрелково-пулеметной бригадой. И вот, по свидетельству его жены — Д. П. Шошкиной, выступая на совещании партактива 9 июня 1936 г., а затем на бригадном митинге 11 июня 1937 г. (в связи с опубликованием сообщения Прокуратуры СССР об аресте группы военачальников во главе с маршалом М. Н. Тухачевским и предстоящем суде над ними), командир бригады «допустил восхваление «врага народа» Тухачевского, характеризовал Тухачевского, как талантливого командира, владеющего 4-мя иностранными языками» (307).
       Такое тогда не прощалось даже бывшим комиссарам Первой Конной. 29 июня 1937 г. «за отрыв от парторганизации и противопоставление себя парторганизации и партполитаппарату, за допущенную пропаганду врага народа Тухачевского, за игнорирование решения Пленума ЦК и указаний тов. Сталина» (308) комбриг Шошкин был исключен из членов ВКП(б). 6 апреля 1938 г. он был арестован, объявлен активным участником военно-фашистского заговора, 4 октября военной коллегией Верховного суда приговорен к ВМН и в тот же день расстрелян. Реабилитирован посмертно 19 мая 1956 г.
       Пример беспощадности и бесстыжести в расправе со всеми хоть когда-то и в чем-то прегрешившими «по части троцкизма» показывала партийная комиссия Политуправления РККА. Военком Военно-воздушной академии РККА, дважды орденоносец, дивизионный комиссар Я. Л. Смоленский такой «грешок» имел. В период партийной дискуссии в 1923—1924 гг. он посмел свое суждение иметь и поддержал платформу тогдашнего нарком-военмора, члена политбюро ЦК ВКП(б) Л. Д. Троцкого. Было Смоленскому тогда всего 24 года. Впоследствии, как записано в его персональном партийном деле, он отошел от троцкизма и защищал генеральную линию партии. В 1933 г. назначен комиссаром Военно-воздушной академии РККА. В 1935 г. ему присвоено персональное военное звание дивизионного комиссара. Но вот началась вакханалия большого террора. И снова все «грехи молодости» ему припоминают и прежестоко. 16 ноября 1937 г. парткомиссия ПУ РККА «за поддержку троцкизма в 1923—1924 гг.» исключает его из рядов ВКП(б)309. 29 декабря 1937 г. Смоленского арестовывают, получают «признательные» показания и 29 августа 1938 г. «судят» и в тот же день расстреливают. Реабилитирован посмертно 23 июня 1956 г.
       В персонально-партийном деле члена партии с 1917 г. командира 14 сд комдива Ж. И. Лаура значилось, что он в 1923 г. на партсобрании выступил в защиту «троцкистской формулировки» об отношении партии к молодежи. Уже в 1924 г. ему за это был по партийной линии объявлен строгий выговор. В дальнейшем, как видно из персонально-партийного дела Лаура, он к антипартийным оппозициям не примыкал и никаких колебаний в проведении политики не имел. Но вот наступил Тридцать седьмой год — год массового вылавливания, выкорчевывания и уничтожения всех «неверных», всех, кто хоть раз когда-то в чем-то колебнулся. И 25 ноября 1937 г. парткомиссией политуправления МВО «за сокрытие от партии принадлежности к троцкизму в 1923 г. (указанный выше случай. — О. С.) и потерю большевистской бдительности комдив Лаур был исключен из партии (310), а менее чем через месяц арестован и 30 сентября 1938 г. осужден к расстрелу. Реабилитирован посмертно.
       За «поддержку троцкизма» в 1923—1924 гг. были в 1937—1938 гг. исключены из партии комдивы Я. Л. Давидовский, Е. С. Казанский, М. М. Ольшанский, С. А. Чернобровкин и многие другие. А начальник штаба ЛВО комдив А. В. Федотов был в 1937 г. исключен из рядов ВКП(б) за то, что в 1924 г. присутствовал на партсобрании, на котором была принята поддерживающая оппозицию резолюция (311). Знай, на какое собрание ходить... А если уж никак нельзя было подтвердить, доказать участие того или иного коммуниста в оппозиции, то такую оппозиционность «творчески» придумывали, т. е. попросту прибегали к вульгарной фальшивке. Член ВКП(б) с 1916 г., награжденный в гражданскую войну двумя орденами боевого Красного Знамени, начальник Ленинградского института инженеров Гражданского Воздушного Флота полковник Я. Д. Узар был исключен из членов партии за то, что он якобы в период дискуссии в январе 1924 г. подписал адресованное в газету «Правда» коллективное письмо в защиту оппозиции. Сразу после исключения полковника, конечно же, арестовали, осудили, расстреляли, через 20 лет посмертно реабилитировали. При дополнительной проверке было установлено, что такое письмо в указанное время в «Правде» вообще не публиковалось (312).
       Начальник Военно-морского инженерного училища им. Ф. Э. Дзержинского в Ленинграде инженер-флагман 3 ранга Ф. К. Рашевич, член партии с 1919 г., партийные чистки 1929 и 1933 гг. «прошел положительно». Но в погромном 1937 году его обвинили в принадлежности (в прошлом) к троцкистско-зиновьевской оппозиции. И хотя, как это было позднее выяснено, по архивным материалам участие Рашевича в оппозиции не было установлено, парткомиссия ВМИУ 28 декабря 1937 г. исключила начальника училища из рядов ВКП(б) (313). По тем временам — человек был обречен. И действительно. Уже 30 декабря инженер-флагман 3 ранга был арестован, на предварительном следствии и в суде «признался», что входил в состав контрреволюционного военно-фашистского заговора, действовавшего в Военно-Морском флоте, «что и требовалось доказать». Приговором военной коллегии Верховного суда СССР от 21 сентября 1938 г. осужден к расстрелу. Реабилитирован посмертно 27 октября 1956 г.
       А если кто не быстро исключал, того самого исключали. 7 января 1938 г. парторганизация штаба ЗабВО исключает из партии заместителя начальника политуправления округа бригадного комиссара В. Н. Русова за притупление классовой бдительности, выразившееся в том, что он якобы «обеспечивал не вскрытие вредительской работы троцкистской организации» (314). А далее 10 февраля 1938 г. Русов арестован, в октябре расстрелян. Посмертно реабилитирован.
       Одной из стандартных формулировок причин исключения из партии была: «За связь с разоблаченными ныне врагами народа» (Тухачевским, Гамарником, Уборевичем, Якиром, Блюхером и др.). По такой формуле можно было с ходу исключать почти всех политработников РККА, всех, кто служил в Белорусском, Киевском военных округах, в ОКДВА, да и во всех других военных округах, поскольку все командующие войсками всех военных округов были арестованы. И исключали. По этим мотивам («за связь и неразоблачение») были выкинуты из партии комдивы П. П. Григорьев и В. П. Добровольский; дивизионные комиссары А. А. Гусев, Р. Э. Кавалере, В. В. Серпуховитин, И. А. Свинкин, П. В. Суслов; комбриги Я. М. Жигур, Ф. Ф. Кармалюк, Н. И. Подчуфаров, А. И. Сатин, А. А. Суслов; бригадные комиссары Л. П. Иофин, А. — А. Ю. Киверцев-Китаер, А. М. Круглов-Ланда, полковые комиссары К. В. Вахнов, Т. М. Спире и мн. др. Иногда исключали прямо пачками. По обвинению в связи с лицами, впоследствии арестованными органами НКВД, в Оренбургской военной школе летчиков были исключены из партии бывший начальник политотдела школы бригадный комиссар А. В. Субботин, батальонный комиссар Р. Я. Родау, капитан И. С. Примак, политрук Н. Т. Седов (315). А вообще искали хоть какую-либо «зацепочку». Пусть хоть что-нибудь «неположенное» случилось 15—20 лет тому назад. Все равно годилось. Военком бригады миноносцев КБФ бригадный комиссар А. П. Коновалов был исключен за то, что в 1925 г. он по комсомольской работе «был связан» с лицами, впоследствии репрессированными органами НКВД (316).
       Можно, пожалуй, классическим индикатором атмосферы всеобщей подозрительности и страха перед органами НКВД, царившей в РККА, считать историю, приключившуюся с политруком Рыбниковым. Примерно в конце октября 1938 г. уполномоченный особого отдела по 24 артполку 24 сд (ЛВО) Бутынин заявил комиссару полка батальонному комиссару Гашинскому о том, что особый отдел «забирает» начальника клуба полка политрука Рыбникова. Военком слово «забирает» понял так, что «арестовывает» и немедленно доложил об этом начподиву Писклюкову. А тот, не разобравшись, даже не удосужившись переговорить с начальником особого отдела дивизии, который в это время сидел у него в кабинете, дал указание Гашинскому: «Разобрать Рыбникова на парторганизации и исключить его из партии». В тот же день на партбюро артполка поставили вопрос: доклад Рыбникова о работе клуба. Гашинский предложил исключить его из партии — и все, как послушные роботы, проголосовали за исключение. Однако на следующий день выяснилось, что Рыбников «врагом» никогда не был, что его никто не собирался арестовывать, что особый отдел собирался «забрать» его для работы в органах НКВД и предполагалось послать его на должность начальника райотдела НКВД. Получился настоящий скандал. Полковое партбюро срочно отменило свое решение как ошибочное. Рыбникова в партии восстановили. Уполномоченному особого отдела Бутынину вынесли партийное, а затем и дисциплинарное взыскание (непонятно, за что?).

§ Этот случай был настолько кричащим, что Мехлис упоминул о нем в речи на XVIII партсъезде (Стеногр. отчет. С. 276).

Но с комиссарами и секретарями партбюро этот факт лакейского угодничества некоторых политработников перед органами НКВД так и не стал предметом специального рассмотрения (317).
        Уже в начале июня 1937 г., т. е. еще до официального объявления о «вскрытии» военно-фашистского заговора в РККА, в войсках наблюдаются явно ненормальные процессы. 5—8 июня 1937 г. командующий ВВС СКВО корпусной комиссар М. Ф. Березкин докладывал Сталину и Ворошилову, что «в округе на 900 командиров авиации 90 человек исключенных из партии и 150 человек, имеющих различные социально-политические, как у нас выражаются, хвосты» (318).
       Причем, как неоднократно отмечалось, исключение военнослужащего из ВКП(б) по политическим мотивам означало для него не только политическую смерть, но и крутую перемену в жизни. Соответствующим приказом Ворошилова предписывалось таких людей немедленно увольнять из РККА. А бдительные комиссары внимательно следили за строгим выполнением этого приказа и если где-то случалась затяжка, немедленно сигнализировали. Так, 15 января 1938 г., член Военного совета Биотехнического института бригадный комиссар А. И. Запорожец пишет Мехлису: «В третий раз прошу и. д. начальника Биотехнического института НКО военврача 2-го ранга Хатеневер Л. М., как исключенного из партии по политическим мотивам, немедленно уволить из рядов РККА»319. Надо отметить, что такое рвение Запорожца не осталось незамеченным. Вскоре он был назначен комиссаром Генштаба, затем — членом Военного совета МВО и, наконец, осенью 1940 г. сменил Мехлиса на посту начальника Главного управления политической пропаганды Красной Армии. Но особых деловых талантов на этом посту он не оказал, хотя ему и было присвоено высшее для политработников воинское звание армейский комиссар 1 ранга.
       В ту мрачную пору исключение из партии по политическим мотивам означало не только немедленный «вылет» из РККА, но и практически почти стопроцентный шанс быть арестованным органами НКВД. Ибо «на гражданке» им не нужно было уже никаких санкций от наркома на арест. И с местными прокурорами они, как мы увидим позже, всегда могли договориться. «Брали» по разному, кого как. Иногда через несколько месяцев после исключения из партии и увольнения из армии, чаще через месяц, а то и неделю. Бригадного комиссара М. М. Субоцкого исключили 10 июня 1937 г., арестовали 11-го. Иногда же арестовывали сразу после исключения из партии, буквально в тот же день. Так поступили, например, с начальником отдела агитации, пропаганды и печати политуправления СибВО батальонным комиссаром М. Я. Яковлевым 6 марта 1937 г.320, с начальником политотдела учебного отряда подводного плавания Балтийского флота батальонным комиссаром С. Г. Сиркис 1 октября 1937 г.321 и др.
Но при всем старании не в меру ретивых «исключальщиков», всех тех, кого «надо было исключить», не успевали. Ход массовых арестов военнослужащих (особенно после «вскрытия» военно-фашистского заговора в РККА) значительно опережал процесс исключения из ВКП (б). И сложилось такое положение, что многих военных арестовывали, когда партийные билеты находились еще у них на руках. И тут особисты куражились над партийностью, как только могли. Вопреки элементарным требованиям Устава ВКП (б), они бесцеремонно и нагло забирали себе партбилет у арестованного (потом они все-таки сдавали этот партбилет в политуправление военного округа или в парткомиссию). Именно силою партийный билет был отобран у таких лиц комначполитсостава РККА, как армейский комиссар 2 ранга Г. И. Векличев; комкор И. И. Гарькавый; корпусной комиссар М. Л. Хорош; комдивы Я. И. Зюзь-Яковенко, П. Е. Княгницкий, В. С. Коханский, В. С. Сидоренко, П. Л. Соколов-Соколовский, Н. М. Уваров; дивизионные комиссары В. Е. Зайцев, Ф. Я. Левензон, И. С. Нижечек, В. К. Озол, Я. Т. Царев, комбриги С. Ф. Гулин, В. И. Мернов, С. П. Обысов, П. Р. Потапенко, Д. М. Руденко, С. Г. Хорьков; бригадные комиссары Я. В. Русов, О. И. Спалвин; полковники П. Ф. Беляков, Н. П. Вишневецкий, В. Д. Достойное, А. О. Индзер, А. К. Меднис, X. А. Пунга, Ф. М. Саленек, А. И. Шипунов; полковые комиссары М. А. Илюкович-Строковский, П. В. Мухин; военюрист 1 ранга И. И. Трупчинский, военюрист 2 ранга П. С. Коляда; майоры С. Ф. Назаров, И. Н. Попов; капитан К. И. Гот-Гарт; старший лейтенант И. И. Дамберг и мн. др.
       Но ВКП(б) внешне блюла свою чистоту прямо как Христова невеста. Она же не могла допустить, чтобы расстреливали людей, которые еще числятся в партии. И опять-таки вопреки партийному Уставу, заочно, до всякого судебного решения, по-быстрому и почти автоматически и, пожалуй, стопроцентно армейские партийные организации начали «изгонять скверну» — выкидывать из партии всех арестованных особыми отделами НКВД.
Первого июня 1937 г. обсуждалось персональное партийное дело только что арестованного начальника Автобронетанковых войск ОКДВА, члена ВКП(б) с 1917 г. сорокалетнего комдива С. И. Деревцова. В выступлениях коммунистов говорилось о том, что Деревцов был в молодости батраком, матросом, участвовал в штурме Зимнего дворца, за героизм на фронтах гражданской войны награжден двумя орденами боевого Красного Знамени. Член ВКП(б) Соловьев сказал, что знал Деревцова с 1927 года, однако чего-либо отрицательного за ним не замечал. Было известно также, что за двадцать лет пребывания в партии Деревцов партвзысканиям не подвергался, в оппозициях и антипартийных группировках не участвовал. Выступавшие отмечали некоторые недочеты в его служебной работе, однако никаких фактов враждебной деятельности приведено не было. И тем не менее те же выступавшие, его вчерашние боевые товарищи в партийном строю, заявляли, что раз Деревцов арестован, надо его из партии исключить. И исключили (322). А 25 марта 1938 г. он был расстрелян в Хабаровске.
       Член ВКП(б) с 1917 г. преподаватель Военной академии им. Фрунзе, комдив Г. С. Замилацкий был арестован 3 июня 1938 г. и ровно через неделю — 10 июня — его вчерашними сослуживцами он из партии был исключен в связи с арестом (323). А в Чите действовали еще быстрее. Помощник командующего войсками ЗабВО по ВВС комдив И. И. Карклин был арестован 11 августа 1937 г., а уже 15 августа он был парторганизацией штаба и управления ЗабВО исключен из партии, в которой состоял с 1918 г., как разоблаченный, арестованный органами НКВД враг народа (324). Насколько же однозначна логика того времени. Раз арестован — значит разоблачен. А раз разоблачен — надо расстреливать, что и было исполнено 2 октября 1938 г.
       Командующий военно-воздушными силами УрВО комдив А. Т. Кожевников был арестован 13 февраля 1938 г., а уже через шесть дней постановлением окружной парткомиссии УрВО исключен из рядов ВКП(б)325. Командир Особой кавдивизии им. Сталина комдив Н. И. Точенов состоял членом ВКП(б) с 1919 г. За время командирской службы парторганизация зорко следила за каждым его шагом и спуску не давала. За период 1926— 1933 гг. на него трижды налагались партвзыскания (за невыдержанность и грубость с подчиненными; за неправильный подбор кандидатов в авиашколу; за укрытие факта службы в 1916—1917 гг. рядовым в конно-жандармском дивизионе). Но время шло, уроки извлекались, взыскания снимались... А вот когда комдива Точенова 8 июня 1937 г. арестовали, тут уже было не до обычных взысканий. 11 июля 1937 г. он был исключен из рядов партии в связи с арестом органами НКВД 326).
       Вообще формула «исключен из партии в связи с арестом по настоящему делу» довольно часто встречается в надзорных производствах. Так сказано, например, о бывшем командире 39 сд ОКДВА, члене ВКП(б) с февраля 1917 г. комдиве Д. С. Фирсове (327), а также в делах бывшего помощника командующего ОКДВА по материальному обеспечению, члена ВКП(б) с 1919 г. дивинтенданта Г. А. Дзызы (328), бывшего члена Военного совета Уральского военного округа, члена ВКП(б) с 1918 г. дивизионного комиссара А. В. Тарутинского (329), бывшего члена Военного совета Сибирского военного округа дивизионного комиссара Н. А. Юнга (330) и многих других. Исключение из партии арестованных органами НКВД проводилось сверхоперативно. Некоторые партийные комиссии чуть ли не в «социалистическое» соревнование вступали: кто быстрее исключит... Окружная парткомиссия Уральского военного округа исключила из партии командующего войсками округа ком кора И. И. Гарькавого через шесть суток после его ареста (331), а парткомиссия Амурской военный флотилии сделала это с начальником политотдела флотилии дивизионным комиссаром В. С. Винокуровым уже через пять суток332. Начальник Центрального аэроклуба СССР комбриг М. С. Дейч был исключен из партии через два дня после его ареста333. Абсолютный рекорд поставили в г. Куйбышеве, где арестованного 4 октября 1937 г. заместителя начальника политуправления ПриВО дивизионного комиссара М. П. Баргера сумели исключить из рядов ВКП(б) (в которой он состоял с 1917 г.) в тот же день. Ведь, «НКВД никогда не ошибается».
       Ритуальный механизм обязательного исключения из партии перед осуждением и расстрелом действовал безукоризненно, так словно соборование православного перед кончиной. Из более чем двух тысяч изученных мною надзорных производств, только в одном — на осужденного 2 октября 1938 г. к расстрелу комдива М. Н. Шалимо мне попалась такая запись: «Данных об исключении из партии осужденного не имеется» (334) (но партбилет-то был исправно отобран при аресте и у него).
       Итак, армейские и флотские парторганизации, руководимые и направляемые военными комиссарами и целой сетью политических управлений и отделов, в подавляющем большинстве случаев бросили военных партийцев, попавших под подозрение особых отделов. Хуже того, своими чуть ли не сплошными исключениями «неблагонадежных» из ВКП(б), партийные организации давали, как бы «наводку» особистам: парторганизация РККА в целом не только не встала на защиту своих ложно обвиняемых сынов, но бросила их, обрекла на заключение в застенках НКВД, подобно тому как древних христиан кидали диким зверям на растерзание (335)...
       Еще раз хочу заметить, что подобную ситуацию было бы неправомерно рассматривать как следствие выхода НКВД из-под контроля партии. Здесь надо различать далеко не одинаковые уровни в структуре партии: местные парторганизации, не говоря уже о рядовых коммунистах, и центральное руководство. Так вот, что касается партийного Центра, то из-под его повседневного наблюдения, надзора и полного контроля органы НКВД никогда и ни на минуту не выходили. Политбюро ЦК ВКП(б), и прежде всего такие его члены, как Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Андреев, неослабно контролировали каждый шаг НКВД. Именно они ставили наркомату генеральную задачу по осуществлению массового террора. И так же как они сами абсолютно не считались с волей и пожеланиями партийных низов, то позволили и органам НКВД действовать на местах подобным же образом. Сами же партийные низы, чувствуя свою беззащитность и обреченность, отдавали на заклание товарищей по партии и равнодушно ждали своего смертного часа...
Кто же сохранялся, кто «правил бал» в армейских парторганизациях? Прежде всего те, кто активно выявлял и исключал. Многие из них торжествовали временно. Они, быть может, и не подозревали, что и над их головами уже занесен топор, который и опускался в свой черед. Продолжали функционировать и те, которые, возможно не зная об этом, следовали наставлению Эпикура: «Проживи незаметно». Это молчаливое большинство, покорно выполняющее любые пожелания вышестоящих, vо1епs-по1епs было соучастником погрома в парторганизации РККА.
       Позорная роль армейских и флотских военных комиссаров, политорганов и парторганизаций в трагедии РККА в 1937—1938 гг. была сыграна и собственно закончена в ее первом акте — в процессе беззаконных массовых арестов безвинных военнослужащих с фактического согласия и даже одобрения комиссаров, политорганов, парторганизаций. Теперь, когда птичка оказалась в клетке, мнение партийных организаций уже никого не интересовало. И они — военные комиссары, политработники, парторганизации, как правило, ничего не знали, что творится с выданными ими вчерашними большевиками на предварительном следствии, в суде. Узнавали лишь, и то не всегда, что очередной «враг народа» уничтожен.
       Последняя надежда оставалась на прокуроров, особенно военных. Уж они-то, казалось, на то и поставлены, чтобы строжайшим образом блюсти закон, не допускать безвинного ареста хотя бы одного человека. Прокурором Союза ССР в январе 1935 г. был назначен работавший до того прокурором РСФСР А. Я. Вышинский. Имя этого образованного и опытного профессионала было широко известно в стране и в армии прежде всего по его какой-то исступленной риторике на судебных процессах с непременным требованием смертной казни «врагам народа». Позднее Роберт Конквест метко и справедливо назовет его «режиссером человеческой мясорубки» (336), а тогда Сталин не мог налюбоваться усердием и талантами своего выдвиженца и по некоторым свидетельствам одарил его завидной по тем временам характеристикой: «умный прокурор» (337). За такой высокой словесной оценкой «вождя» воспоследовала высшая награда страны. 20 июля 1937 г. политбюро ЦК ВКП(б) утверждает проект постановления ЦИК СССР: «За успешную работу по укреплению революционной законности и органов прокуратуры наградить т. А. Я. Вышинского орденом Ленина» (338).
       Об истинном отношении Вышинского к праву и законности можно судить по его шифрограмме всем прокурорам в связи с совершенно секретным оперативном приказом Ежова № 00447 от 30 июля 1937 г., в которой, в частности, говорилось: «Соблюдение процессуальных норм и предварительные санкции на арест не требуются» (339). Вот что такое Вышинский без личины. Такая позиция прокурора СССР имела тем более негативное значение, что Главная военная прокуратура тогда в штатах НКО не состояла (числилась в Прокуратуре СССР).
       Несмотря на значительные трудности, все же военному ведомству удалось несколько увеличить количество сотрудников военных прокуратур. Если в 1931 г. в стране насчитывалось всего 130 военных прокуроров (вместе с помощниками прокуроров) и 145 военных следователей, то к 1 января 1935 г. их число возросло соответственно до 199 и 234. У военных прокуроров имелся солидный партийный стаж, а 20 человек вступили в партию еще в 1917 г., а то и ранее. Многие имели значительный опыт практической военно-судебной работы. Но подлинным бичом решавших человеческие судьбы военных прокуроров была совершенно неудовлетворительная общеобразовательная подготовка большинства из них. Ведь и их отбирали и назначали не столько по профессиональной подготовленности, сколько по партийности и политической преданности партийной верхушке. Вот и получилось, что через 16 лет после создания РККА 45% военных прокуроров (с помощниками) имели только низшее образование. А у военных следователей таких было даже больше половины (52 %) (340).
       В 1936 г. на службе в РККА состоял довольно значительный отряд военно-юридических работников (883 человека), удостоенных персональных военных званий. Из них 228 человек в званиях среднего начсостава (54 младших военюристов и 174 военюриста), 531 человек — в званиях старшего начсостава (192 военюриста 3 ранга, 139 военюристов 2 ранга и 200 военюристов 1 ранга) и 124 человека — в званиях высшего начсостава (99 бригвоенюристов, 21 диввоенюрист, 3 корвоенюриста и 1 армвоенюрист) (341). На 1 апреля 1938 г. в вое     нных прокуратурах РККА имелось по штату 256 военных прокуроров, их заместителей и помощников и 244 военных следователя (342). В июле 1938 г. главный военный прокурор предложил в целях поднятия престижа в войсках военно-юридических работников, включать их в военно-политический состав. На соответствующей докладной записке ГВП имеется помета: «...т. Щаденко заявил — предложение т. Розовского учтено и юридические работники входят в графу политработников. 9/VIII. Кузнецов» (43). Для пополнения кадров военной прокуратуры к середине февраля 1940 г. областными комитетами ВКП(б) были отобраны и рекомендованы коммунисты в счет «100»  (344).
        К середине июля 1940 г. Главная военная прокуратура (насчитывавшая по штату 159 человек, из них 75  оперативных сотрудников) руководила состоящими в штате НКО 180-ю военными прокуратурами Красной Армии и 96-ю военными прокуратурами войск НКВД и военизированных организаций (железнодорожные, бассейновые) (345). Казалось бы, это большая сила при нормальных условиях вполне могла бы обеспечить соблюдение хотя бы элементарных норм законности. Но это не удалось. Когда внимательно вдумываешься в историю работы военной прокуратуры в РККА, неизбежно приходишь к выводу о том, что чуть ли не с первых дней своей деятельности ей приходилось сталкиваться с нежеланием особых отделов считаться с провозглашенными советскими законами. Уже в 1924 г. старший помощник прокурора Верховного суда СССР по военной прокуратуре Н. Н. Кузьмин докладывал: «Условия, в которых осуществляется надзор за деятельностью органов ГПУ, заставляют желать многого. Часто встречающимися явлениями до сих пор остаются необоснованные аресты, расплывчатость предъявляемых обвинений, преувеличение перспективы дела (346). В ноябре 1925 г. члена партии с 1903 г., дважды награжденного боевым орденом Красного Знамени Н. Н. Кузьмина из военной прокуратуры убрали.
       В феврале 1926 г. вопрос о взаимоотношении особых отделов и военной прокуратуры обсуждался на специальном политсовещании в МВО. В принятой здесь резолюции опять отмечалось нарушение законов представителями ОГПУ. Кстати, на этом совещании имел место весьма многозначительный эпизод. Военный прокурор МВО С. Н. Орловский предложил организовать для работников особых отделов цикл занятий по изучению существующих законов, норм уголовного права и процесса и т. п. Но начальник особого отдела МВО непреклонно заявил: «Мои уполномоченные не нуждаются в инструктировании извне» (347). Очень характерна эта горделивость своей особостью, кастовостью. Никого не подпускать извне, если это даже закон. ОГПУ (так же, как потом НКВД) и так никогда не ошибается…
       Против своеволия органов ОГПУ в РККА в феврале 1928 г. выступает новый главный военный прокурор П. И. Павловский. Он обратил внимание на то, что деятельность ОГПУ регламентируется многими инструкциями и актами, которые вообще закрыты для прокурорского надзора. Павловского также убирают — не возникай... Примерно к концу 1936 г. — эта борьба заканчивается полным поражением военных прокуроров и злорадным торжеством все более наглеющих особых отделов НКВД (им позволили наглеть!). Вот лишь несколько фактов. Военный прокурор БВО диввоенюрист Н. А. Малютин с тревогой сообщает главному военному прокурору о массовых арестах с нарушением «революционной законности» и буквально вопиет: «Мы как военные прокуроры реального ничего сделать не можем». И что же ему ответили из Москвы? «НКВД разберется, нечего особенно в это дело влезать» (348). Военный прокурор МВО Ю. Берман и председатель военного трибунала МВО корвоенюрист Л. Я. Плавнек сообщают главному военному прокурору Н. С. Розовскому о фактах произвола особых отделов и просят его отреагировать. И Розовский «отреагировал» — передал эту докладную записку в особый отдел МВО. Начальник следственного отдела ОО НКВД МВО майор госбезопасности В. Столяров на записке еще не арестованных военных прокуроров высокомерно начертал: «Учесть при следствии» (349). Он знал, что делал — вскоре Берман и Плавнек были арестованы.
Пожалуй, довольно адекватно отразил сложившуюся ситуацию начальник УНКВД по Новосибирской области майор госбезопасности И. А. Мальцев, который как бы по-отчески увещевал военного прокурора военюриста 1 ранга М. М. Ишова: «Вы, Ишов, напрасно пытаетесь идти против НКВД. Ведь государство — это мы и бороться с нами у вас не хватит силенок...» (350). Не знаю, слышал ли Мальцев о Людовике XIV, но знаменитую формулу «короля-солнца» «Государство — это я», он экстраполировал весьма реалистично и удачно в коллективистскую «Государство — это мы, НКВД». При такой формуле прокуратуре места не остается.
       Исключительно неблагоприятное воздействие на деятельность военных прокуроров оказывало и то, что занимавший с 1935 г. по 1939 г. пост главного военного прокурора Н. С. Розовский нередко устранялся от своих прямых прокурорских функций, старался всячески угодить своему шефу Вышинскому и по существу превратил Главную военную прокуратуру РККА в одно из звеньев механизма массового истребления безвинных людей. В основном за это Розовскому было присвоено высшее среди военных юристов персональное военное звание «армвоенюрист».
       Разумеется, на местах находились и такие военные прокуроры, которые протестовали против беззаконий, отказывались давать санкции на арест военнослужащих без должных оснований. По некоторым данным открыто восставали против беззаконий около 80 военных прокуроров (351). На таких прокуроров «нажимали» особисты и не очень щепетильные начальники, тогда они обращались за помощью в Главную военную прокуратуру. Но, как заявляли прокуроры ГВП в апреле 1939 г., «они у нас в Главной военной прокуратуре поддержки не имели и всегда, как правило, при возникновении таких споров снимался или переводился прокурор. Так работники НКВД выжили из ДВК прокурора ОКДВА т. Анкудинова, т. Цыбин переведен из БВО из-за несработанности с органами НКВД, которым отказывал в выдаче санкций на аресты» (352). Но перевод военного прокурора к другому месту службы по тем временам считался не наказанием, а лишь намеком. Наиболее «непокорных» военных прокуроров, пытавшихся бороться против беззаконных арестов, самих запросто арестовывали. Как явствует из доклада главного военного прокурора в апреле 1938 г., из 500 военно-прокурорских работников оказались арестованными 30 человек (6 % к общему штату оперативных работников)

§ В свете этих данных, утверждение Л. М. Заики о том, что в 1937—1938 гг. были репрессированы каждые двое из трех военных прокуроров (Расправа: прокурорские судьбы. С. 94) представляется недостаточно доказанным.

в том числе 8 прокуроров военных округов и 12 корпусных и дивизионных прокуроров (353). В числе арестованных были военные прокуроры военных округов диввоенюристы Ю. Я. Берман (Московского), Н. М. Кузнецов (Ленинградского), Н. А. Малютин (Белорусского), Е. Л. Перфильев (Киевского), Г. И. Оганджанян (Закавказского); военный прокурор ОКДВА В. И. Малкис, прокурор пограничной и внутренней охраны войск НКВД Украинской ССР Н. Н. Гомеров, заместитель народного комиссара юстиции СССР, бывший заместитель главного военного прокурора диввоенюрист А. С. Гродко и др. Были арестованы бригвоенюристы военные прокуроры: Забайкальского военного округа (Г. Г. Суслов), Харьковского военного округа (К. И. Романовский) и его помощник (М. И. Ставицкий), военные прокуроры Краснознаменного Балтийского флота И. К. Гай и И. М. Стурман и Черноморского флота П. С. Войтеко, заместитель военного прокурора МВО А. П. Берзин, военный прокурор войск НКВД МВО Ю. А. Дзервит, а также помощники главного военного прокурора Иоссель и Казаринский и др.
       Насколько глубоко запала ненависть особистов ко всяким попыткам контроля за законностью их действий можно судить по тому, что из всех главных военных прокуроров с 1924 г., своей смертью успел умереть только С. Н. Орловский (да и то, возможно, потому, что он, как бывший секретарь Реввоенсовета 1-й Конной армии, был хорошо известен Ворошилову), а все остальные до единого — Н. Н. Кузьмин, П. И. Павловский, М. М. Ланда — арестовывались (Кузьмин и Ланда расстреляны), Павловский умер, «отбывая наказание».
       Не миновала чаша сия и главного военного прокурора Красной Армии армвоенюриста Н. С. Розовского. Уж как он старался угодить и Вышинскому и его хозяевам, и на места прокурорам давал указания «санкции на арест давать безотказно... не мешать производству арестов» (354), а все же иногда по частным вопросам осмеливался потревожить начальство напоминанием о необходимости соблюдения хотя бы элементарной законности. Сам он принять соответствующие меры не решался, но «ставил вопросы» перед начальником Политуправления РККА. Один из красноармейцев необдуманно заявил своему товарищу, что он не будет принимать военную присягу. «Товарищ» оказался «бдительным» и «антисоветчик» был немедленно арестован. В данном случае военные прокуроры оказались на месте. 7 мая 1939 г. Розовский докладывает Мехлису: «Мною получено сообщение военного прокурора САВО о неправильных действиях военкома 28 отдельного батальона местных стрелковых войск старшего политрука Козловского, выразившихся в незаконном аресте и отстранении от принятия присяги красноармейца ПАНИНА И. Г.» (355).
       Но даже такие робкие попытки Главной военной прокуратуры напомнить о необходимости, хотя бы видимости поддержания законности, надоели сотрудникам особых отделов НКВД. И 17 июня 1939 г. Берия направляет Ворошилову «имеющийся в НКВД СССР компрометирующий материал на работников Главной военной прокуратуры». Ссылаясь на показания ранее арестованных «участников антисоветского военного заговора» (бывшие заместитель и помощники главного военного прокурора А. С. Гродко, Иоссель и Казаринский, бывшие военные прокуроры военных округов: Оганджанян, Берман, Малкис, Малютин, Кузнецов), Берия утверждал, что в Главной военной прокуратуре существует еще не выкорчеванная заговорщическая организация, которую возглавляет сам главный военный прокурор Н. С. Розовский и в которую якобы входят два прокурора ГВП (Л. М. Брайнин и Д. С. Клебанов) и два помощника ГВП (Л. М. Калугин и А. X. Кузнецов). Объективных доказательств виновности Розовского никаких одни голословные обвинения, вроде «насаждал в аппарате ГВП и на местах троцкистские и другие враждебные элементы», или показания арестованного бывшего военного прокурора Черноморского флота Войтеко, что он «слышал со стороны Розовского похабнейшие антисоветские анекдоты и загадки по адресу вождя нашей партии» (356).
В посланном в этот же день Берией Мехлису сообщении о «разоблачении» Розовского было сказано, что главный военный прокурор Красной Армии «уличается показаниями арестованных как участник военно-фашистского заговора в РККА и руководитель заговорщической организации в прокуратуре» (357). Вскоре он был арестован. Следствие длилось почти два года. И только за неделю до начала Отечественной войны он наконец предстал перед военной коллегией Верховного суда СССР, осудившей его по формуле «10+5» (10 лет лагерей и 5 лет поражения в политических правах). Но Розовский протянул недолго, умер в ИТЛ в 1942 г. В декабре 1956 г. военная коллегия частично изменила приговор (посмертно), поскольку никакой заговорщической организации в Главной военной прокуратуре, как и в целом в РККА, не было. Что же касается инкриминируемой ему совершенно недостаточной борьбы против беззакония в отношении военных кадров, то в этом отношении приговор не пересматривался.
       Какие бы беззакония не творились в РККА, в официальных документах всячески пытались их показать, как «законные». Рано или поздно, но все палачества, как правило, освящались тогдашней военной юстицией. Следовательно, несмотря на руководящую роль Центра и руководства НКВД в организации массовых репрессий, многое в судьбе арестованных командиров, политработников, бойцов РККА непосредственно зависело от военных юристов — прокуроров, следователей, членов военных трибуналов и т. п.
Конечно, при существовавшей в стране и армии системе варварского деспотизма, «всяких прокуроров» терпели лишь постольку, поскольку они были безропотными, до холуйства, исполнителями воли вышестоящих начальников и сотрудников особых отделов НКВД. Увы! Надо со всей определенностью признать, что подавляющее большинство военных прокуроров не выполнили своего профессионального долга. В массе своей они действовали по принципу «Чего изволите?» Главной причиной такого позорного явления был всепоглощающий страх перед безжалостной кровавой машиной уничтожения, колесиками которой они сами оказались. Но не только. Была и еще одна немаловажная причина — их совершенно неудовлетворительная профессиональная подготовка, по сути полная профнепригодность. И это не столько их вина, сколько беда. Ведь долгое время — почти два десятилетия военных юристов вообще нигде не готовили. На работу в органы военной прокуратуры нередко посылали людей в порядке партийного поручения.
       Мало того, что профессиональное неумение, трусливое нежелание серьезно противостоять арестам безвинных людей, превратило многих военных прокуроров в фактических пособников злодеяний особых отделов, так среди них находились и такие, которые делали это черное дело с особым рвением. В частности, целый ряд авторов упоминают в связи с этим как патологическую личность начальника одного из отделов Главной военной прокуратуры С. Я. Ульянову. К ним же, очевидно, надо отнести и исполнявшего обязанности военного прокурора ЛВО диввоенюриста Шмулевича. По свидетельству военного прокурора 5-го стрелкового корпуса Федяинова, в этом округе «операции с НКВД проходили огульно. Лес рубят, щепки летят. Шмулевич в одну ночь давал по полторы тысячи санкций на аресты, это разве не огульно?...» (358). Впрочем, и сам Федяинов был «хорош». В докладной записке старшего инструктора ОРПО Политуправления РККА полкового комиссара А. Магида от 25 апреля 1939 г. «О положении дел в Главной военной прокуратуре» о методах работы этого военного прокурора стрелкового корпуса сообщалось следующее. Когда у красноармейца Карачева оказался проколотым радиатор на автомашине, этот не по уму ретивый «правоохранитель» арестовал его, предал суду трибунала и требовал расстрела красноармейца как диверсанта. В другой раз он предал суду как диверсанта старшего лейтенанта Айларова, в подразделении которого пали две лошади. В обеих случаях военный трибунал не внял домогательствам прокурора и прекратил дела. Но на вопрос, заданный Федяинову: почему он «сделал диверсантом» честного и преданного командира, последовал самоуверенный ответ: «Все они преданы, а мы их садим» (359). Казалось бы, за столь грубые нарушения законности такой прокурор должен быть сам предан суду, или по крайней мере отрешен от должности. Но, оказывается, высшему начальству такое рвение нравилось. И оно соответственно поощрялось. Так и Федяинов получил повышение по службе — из прокуроров соединения он был переведен на должность помощника прокурора Киевского военного округа (360).
       Заместитель военного прокурора ЛВО Ф. Д. Петровский привлек к уголовной ответственности по ст. 58 УК («за контрреволюционную агитацию») красноармейца за то, что тот, шутя, бросил в тарелку другого красноармейца оловянную пломбу (361). Прокурор БОВО бригвоенюрист Г. Г. Бурцев санкционировал арест одного комсомольца «за подготовку террористического акта над тов. Хрущевым». Эта «подготовка» выразилась в том, что сей комсомолец требовал личного свидания с Хрущевым, угрожал в случае отказа самоубийством, т. е. по существу, он готовил акт против самого себя (362). Все равно — «теракт».
       Вместо арестованного Розовского, исполняющим обязанности главного военного прокурора был назначен бригвоенюрист П. Ф. Гаврилов. Стремясь всемерно угодить особым отделам, он осенью 1939 г. обращается к наркому Ворошилову со следующим предложением: «В связи с обстановкой и оргмероприятиями, проводимыми в Белорусском Особом, Ленинградском и Киевском Особом военных округах, а также в целях ускорения рассмотрения вопросов об аресте и предании суду лиц начальствующего состава, считаю целесообразным представить временно Военным советам и Военным прокурорам названных округов право решать эти вопросы на месте с последующим донесением Вам и в Главную военную прокуратуру РККА. Прошу Ваших указаний». В данном случае нарком обороны оказался большим законником, чем военный прокурор. На его отношении сохранилась резолюция: «Успеем, подождать. КВ. 16/1Х-39» (363).
       Общий печальный вывод состоит в том, что в кровавые 1937 и 1938 годы военные прокуроры по целому ряду причин не смогли и не сумели сколь-либо существенно ограничить беззаконные массовые аресты военнослужащих особыми отделами и тем самым вольно или невольно способствовали своеобразной легитимизации и закреплению столь выгодной правившей тогда сталинской клике формулы «НКВД никогда не ошибается...».

================================================================================

================================================================================

ТЕХНИКА И МАСШТАБ АРЕСТОВ ВОЕННЫХ

       Итак, справка с «обоснованием» необходимости ареста составлена, санкция наркома обороны получена, ордер на арест подписан. Ставится последняя сцена первого акта трагедии РККА — сам процесс арестовывания. Сотрудники особых отделов НКВД понимали, что это не совсем примитивное дело. Ведь речь шла об аресте известных всей армии, да и стране людей, под военным командованием которых находились тысячи, а то и десятки и сотни тысяч вооруженных людей. Поэтому все аресты производились скрытно, в глубокой тайне. Применялись самые различные методы.
       Один из весьма распространенных приемов — ночной арест на квартире — тихо приехали и тихо увезли. На своих квартирах были арестованы комкор Ж. Ф. Зонберг, корпусной комиссар К. Г. Сидоров, комдивы А. И. Бергольц, Г. С. Замилацкий, Д. К. Мурзин, комбриги П. В. Емельянов, И. Т. Карпов, Ф. Г. Мацейлик, бригадный комиссар К. И. Подсотский, полковники И. И. Гуданец, В. Д. Достойное, В. А. Зун, И. С. Павлов, X. А. Пунга и мн. др. Но, пожалуй, наиболее излюбленным методом подготовки ареста, особенно по отношению к командирам и политработникам, занимавшим крупные посты, было предварительное перемещение по службе (как правило, с понижением). Очевидно руководствовались при этом такими соображениями: любого командира легче арестовать не в его родной дивизии (корпусе, округе), где его все и давно знают, слушаются и подчиняются, а там, где он еще никому как следует не известен — значит, заступничества не будет. И сама намеченная жертва, оторванная от давних и крепких корней боевого товарищества, сопротивляться, как правило, не сможет.
       Известно, что маршал М. Н. Тухачевский 11 мая 1937 г. был освобожден от обязанности первого заместителя наркома обороны и назначен командующим войсками ПриВО. 13 мая его принял «сам» Сталин и «успокоил» — мол, дело временное. Тухачевский уехал в Куйбышев. Также были смещены и перемещены маршалы А. И. Егоров и В. К. Блюхер, командарм 1 ранга И. Э. Якир, командарм 2 ранга А. И. Седякин, армейские комиссары 2 ранга Г. И. Векличев и Б. М. Иппо, комкоры С. П. Урицкий и Б. М. Фельдман, корпусные комиссары К. Г. Сидоров и Г. Г. Ястребов, дивизионный комиссар В. К. Озол, комбриг С. П. Обысов. А там, на новом месте, все зависело от расторопности и фантазии сотрудников НКВД, Например, прибывшего в г. Куйбышев маршала Тухачевского попросили по дороге в штаб ПриВО ненадолго заехать в областной комитет ВКП(б). Через некоторое время оттуда вышел бледный командарм 2 ранга П. Е. Дыбенко (которого Тухачевский должен был заменить на посту командующего войсками округа) и рассказал своей жене, что Тухачевский арестован (364). Начальник Оперативного отдела Генштаба РККА, член Военного совета при НКО СССР комбриг С. П. Обысов, внезапно был назначен командиром 20-й ордена Ленина Пролетарской дивизии Донбасса и уже там 18 июля 1937 г. арестован.
       Довольно часто практиковался и способ вызова или командировки лиц комначполитсостава в штаб округа, или в Москву под разными предлогами, в том числе и «для получения нового назначения». Некоторых «брали» прямо в поезде: командарма 1 ранга Якира, командармов 2 ранга И. Н. Дубового (между Харьковом и Москвой) и И. А. Халепского (на ст. Иркутск), комкора А. Я. Сазонтова, командарма 1 ранга И. П. Уборевича арестовали в Москве при выходе из вагона. В Москве были арестованы вызванные в Центр флагман флота 2 ранга Г. П. Киреев, флагман 1 ранга И. Н. Кадацкий-Руднев, комдивы М. М. Бакши, А. М. Перемытов, В. С. Погребной, дивизионный комиссар Н. А. Юнг. А корпусной комиссар А. П. Прокофьев был арестован прямо в приемной наркома обороны СССР.
       По свидетельству вдовы комбрига Ф. К. Доттоль, ее мужа — командира 105 сд — находившегося в районе Константиновки близ Маньчжурской границы, в конце 1937 г. вызвали в Хабаровск и предложили сдать командование дивизией (365). 30 декабря 1937 г. арестовали, а 11 сентября 1938 г. — расстреляли. Судя по письменному заявлению вдовы полковника Д. Д. Довгаль, ее муж, будучи командиром 78 артполка в г. Томске, был вызван «на военную игру» в г. Кемерово и там 10 марта 1938 г. арестован (366). Начальник политотдела 25-й Чапаевской дивизии полковой комиссар А. В. Круль из Полтавы был вызван в Харьков якобы по делу и там был схвачен и арестован прямо на улице (367).
Забирали и из гостиничных номеров. Так были арестованы армейский комиссар 2 ранга Г. С. Окунев, комкор Э. Д. Лепин, дивизионный комиссар Ф. С. Мезенцев, комбриги П. И. Антонов, В. В. Ауссем-Орлов, М. М. Рыженков, И. Я. Самойлов, бригадный комиссар К. И. Озолин. Вот как обычно проходила эта процедура по описанию подвергшегося ей комбрига А. В. Горбатова: «В два часа ночи раздался стук в дверь моего номера в гостинице ЦДКА. На мой вопрос: «Кто?» ответил женский голос: «Вам телеграмма». «Очевидно от жены», — подумал я, открывая дверь. Но в номер вошло трое военных, и один из них с места в карьер, объявил мне, что я арестован. Я потребовал ордер на арест, но услышал в ответ: «Сами видите, кто мы!»... Один начал снимать ордена с моей гимнастерки, другой срезать знаки различия» (368).
       Также в командировке были арестованы комдивы В. В. Тарасенко и М. Н. Шалимо. А иногда в подобных случаях особисты ломали все препятствия, не считаясь даже с решениями наркома обороны. Начальник политотдела XI мехкорпуса в ЗабВО дивизионный комиссар Н. Я. Гладышев был с выдвижением назначен начальником политуправления Киевского военного округа. Выехал с семьей в Москву, но жена вместе с четырьмя детьми собралась в Ленинград (там жила ее сестра) в ожидании родов пятого ребенка. В связи с таким незаурядным событием, нарком Ворошилов (у которого, кстати, собственных детей вообще не было) санкционировал Гладышеву выезд в Ленинград «до разрешения» жены. Но даже в такой ситуации, за пять дней до родов жены дивизионный комиссар Гладышев был арестован (369) (расстрелян 2 октября 1938 г.).
Особая осторожность проявлялась при аресте военнослужащих, находившихся в заграничных командировках. Намеченные НКВД жертвы либо под тем или иным предлогом вызывались в СССР, либо особисты просто набирались терпения, пока истечет срок командировки обреченного. Заместитель начальника 2-го отдела Разведупра РККА дивизионный комиссар Л. А. Борович вернулся из Китая 7 июля 1937 г., а уже 11 июля был арестован и 25 августа расстрелян. Реабилитирован посмертно (370). Также арестовали и многих «испанцев».
       Нередко особисты «забирали» видных военных, там, где последние никак не ожидали этого. Бывшего второго секретаря Гамарника, а затем служившего военным комиссаром Военно-химического управления РККА дивизионного комиссара А. И. Минчука арестовали сразу после торжественного заседания в Большом театре по случаю 20-й годовщины Красной Армии (371). Прославленного героя гражданской войны Г. Д. Гая «взяли» на даче Совнаркома Белорусской ССР, а маршала В. К. Блюхера на ворошиловской даче близ Сочи, где Ворошилов «любезно» предложил отдохнуть Блюхеру вместе с семьей. В разное время во время санаторного лечения были арестованы комкоры Е. И. Ковтюх и В. Н. Левичев, дивизионный комиссар Ф. Д. Баузер, комбриг А. А. Кошелев и др. Военного атташе СССР в Испании комбрига В. Е. Горева арестовали всего через два дня после того, как на специально устроенном торжестве в Кремле «всесоюзный староста» Калинин вручил ему за исключительные заслуги в испанской гражданской войне орден Ленина (372). Известный всей стране председатель Центрального совета Осоавиахима СССР комкор Р. П. Эйдеман 22 мая 1937 г. принимал участие в работе Московской партконференции. В ходе ее работы его вызвали из президиума «на выход» и тут же увезли в НКВД (373).
       Для сотрудников органов НКВД, казалось, нет и быть не может никаких неопределимых преград. Если, по их мнению, кого-то «надо» арестовать, они его «заберут» хотя бы со смертного одра. Вот как описывает арест начальника Управления боевой подготовки РККА комкора К. А. Чайковского его вдова: «Арестован он был в лежачем состоянии (только что привезен был из военного госпиталя) на даче военведа в Покровском-Стрешневе, где должен был находиться на лечении после перенесенного инфаркта миокарда» (374). Арестовать-то арестовали 21 мая 1937 г., но «компромата»-то, видимо, не хватало, а комкор во время следствия скончался в Читинской тюрьме. Так и хочется перефразировать написанную когда-то великим князем К. Романовым песню: «Умер бедняга в больнице тюремной...».
       Могли «забрать» и прямо с больничной койки. Служил тогда в РККА бывший офицер Российской армии С. А. Меженинов. Академию Генерального штаба он окончил еще в 1914 г., на фронтах гражданской войны последовательно командовал тремя армиями. В самый разгар корчевательной вакханалии 10 июня 1937 г. заместитель начальника Генерального штаба 47-летний комкор Меженинов пишет записку: «Я был честным командиром и ни в чем не повинен. Беспечность и отсутствие бдительности довели до потери нескольких бумаг» (375) и пытается покончить жизнь самоубийством. И вот бывает же такое: он дважды выстрелил из пистолета в область груди и головы и все-таки остался жив.
Его поместили в Кремлевскую больницу для излечения. Сразу после покушения Меженинова на самоубийство заместитель начальника Разведуправления РККА комдив А. М. Никонов и ряд сотрудников Разведупра и 1-го отдела Генштаба РККА написали рапорты о том, что якобы Межениновым утеряны (или похищены, или переданы Германии) важные документы. Однако, обращало на себя внимание, что никаких конкретных данных о пропавших документах в этих рапортах нет. А когда уже в 50-е годы была организована дополнительная проверка, то на запрос Главной военной прокуратуры Главное разведуправление МО СССР сообщало, что никакими данными об утере Межениновым в 1937 г. каких-либо секретных документов Генштаба оно не располагает (376). А тогда, по приказу Ежова, не пожелавшего дождаться выздоровления комкора, Меженинов уже 20 июня 1937 г. был арестован прямо в Кремлевской больнице и переведен в больницу Бутырской тюрьмы. Здесь сразу же начались усиленные допросы.
       Подобные варварские «операции» органы НКВД проводили и в последующем. Прямо в Главном военном госпитале в Лефортово был арестован 5 августа 1938 г. командир 45-го стрелкового корпуса комдив Г. И. Кассин. Таким же образом в июне 1941 г. «забрали» находившегося в госпитале после тяжелой операции помощника начальника Генерального штаба Красной Армии по авиации дважды Героя Советского Союза генерал-лейтенанта авиации Я. В. Смушкевича и на носилках отправили в тюрьму(377). Но при всей изощренности и разнообразии приемов особистов, большинство жертв попадало в застенки НКВД, видимо, все же непосредственно с тех должностных мест, которые они занимали к этому роковому моменту. Они честно и самоотверженно «несли службу» на огромных просторах и весях необъятного Советского Союза, в частях и подразделениях, отдельных точках, разбросанных с крайнего севера до Кушки и от западных границ до самых восточных окраин страны; во всяких Шепетовках, Совгаванях, ближних и дальних разъездах... Правда, некоторых пытались предварительно уволить. В заявлении на имя председателя Верховного суда СССР Мария Тимофеевна Потапенко, рассказала об обстоятельствах ареста ее мужа — помощника командира 9-й кавдивизии комбрига П. Р. Потапенко: «За 2 недели до ареста был вызван в Москву в Наркомат обороны, где ему предложили подать в отставку (комбригу только-только перевалило на пятый десяток. — О. С.). На вопрос почему его, старого революционера, ветерана гражданской войны увольняют из рядов РККА, которой отдал около 20 лет своей жизни, ему заявили, что происходит чистка армии, а так как был близок с В. М. Примаковым, который был его старым боевым товарищем и с которым он имел переписку всю жизнь до ареста Примакова, то он должен подать в отставку. По приезде из Москвы на другой день он был арестован и с тех пор никаких известий о его судьбе я не имею» (378).

§ Комбриг Потапенко был арестован 28 сентября 1937 г. и менее чем через 2 месяца осужден к ВМН и в тот же день расстрелян. Реабилитирован посмертно.

       Процесс оформления увольнений требовал определенного времени, а арестовать «надо было» немедленно. По этому нередко «брали» прямо на рабочих местах. Заместитель начальника политуправления СибВО бывший путиловский рабочий дивизионный комиссар Н. И. Подарин арестован в своем служебном кабинете. У себя на службе в Главном артуправлении арестован комдив Ф. И. Ольшевский, в Военной академии Генштаба РККА флагман 1 ранга Э. С. Панцержанский, в Военной академии им. Фрунзе комбриг Ж. К. Ульман и командарм 2 ранга И. И. Вацетис. По некоторым данным он был арестован в перерыве между двумя часами лекции. Когда эта короткая перемена закончилась, комиссар курса объявил: «Товарищи! Лекция продолжаться не будет. Лектор Вацетис арестован как враг народа» (379). На своих рабочих местах были арестованы дивинтендант И. Г. Проплата, полковник И. М. Гуркин. Полковник М. Е. Мальцев арестован в селе Блюхерово, а начальник химических войск Уральского военного округа полковник А. И. Должанский прямо на летних маневрах.
       Авторитет особых отделов НКВД был настолько высоко поставлен партией, и комначполитсостав так был запуган, что во всех многочисленных изученных мною документах я не встретил ни единого упоминания о каких-либо попытках сопротивления аресту. Рассказывающие о некоторых таких попытках авторы (Юлиан Семенов, Еремей Парнов, Виталий Рапопорт и Юрий Геллер и др.) никакими солидными источниками утверждений своих не подкрепляют.
       Перехожу, наконец, к заключительному сюжету этой главы — о масштабе политических арестов военнослужащих РККА в предвоенные годы. Проблема эта в российской, а тем более в мировой военно-исторической науке не только не разработана, но по сути даже и не ставилась. Во всех публикациях проблема ареста отождествлялась или подменялась понятием «repressio». Однако, этот латинский термин, означающий «обуздание» (книжн.), или карательную меру, наказание, — довольно расплывчат, абстрактен и не дает четкого разъяснения тому, что же именно было учинено в 1937—1938 гг. по отношению к личному составу РККА.
       В самом деле, говорят: он был репрессирован. Что это означает: расстрелян, умер в тюрьме, или «отсидел» и вышел, «только» арестован, а затем освобожден? А может, просто изгнан из армии и закончил свой век подсобным рабочим, но не арестовывался? А ведь это все репрессии различного типа. Нельзя далее объединять одним маловнятным термином «репрессирован» людей с совершенно различной судьбой, — от уволенного до расстрелянного. Давно пора перейти к исследованию совершенно конкретных и четких аспектов рассматриваемой проблемы, а именно: сколько военнослужащих было арестовано по политическим мотивам? Сколько из них было освобождено до суда или оправдано по суду? Сколько из осужденных были приговорены к ВМН — расстрелу, сколько погибло в лагерях и тюрьмах, сколько выжило? и т. д. и т. п.
       Увольнение комначполитсостава из РККА носило в эти годы массовый характер, эта мера обрушилась прежде всего на арестованных особыми отделами и на исключенных из ВКП(б) по политическим мотивам. По указанию Сталина они должны были быть немедленно уволены из армии (как неблагонадежные). Интересно заметить, что на исключенных из партии по уголовным делам это указание не распространялось; очевидно, они считались «социально близкими». Увольнение проводилось и по различным другим причинам. Многие авторы склонны всех уволенных в эти годы из армии относить к числу репрессированных. На мой взгляд, это совершенно неправомерно, ибо в это общее число включались и уволенные «по политико-моральным» причинам (пьяницы, морально разложившиеся, расхитители государственной собственности), а также исключенные из списков по болезни, по инвалидности и даже за смертью. Спрашивается: зачем же их-то включать в число «жертв сталинского террора»?
       Но я убежден, что в это число нельзя огульно включать и всех уволенных из РККА по политическим мотивам. Дело это было, особенно по тем временам, весьма неприятное и опасное, но арестовывали все-таки далеко не каждого из них. По данным начальника Управления по начсоставу РККА Е. А. Щаденко, с 1 марта 1937 г. по .1 марта 1938 г. из общего количества уволенных из РККА по политическим мотивам (17 413 человек) арестовано и осуждено 5329 человек (380). К настоящему времени опубликованы самые различные данные о количестве репрессированных (без четкого указания содержания этого понятия в данном случае) и уничтоженных, погибших в застенках военнослужащих. Свою позицию по этому вопросу я надеюсь изложить в пятой главе («Последствия»), а пока вернемся к проблеме масштаба арестов.
       Прежде всего замечу, что количество арестованных было большим, нежели количество осужденных (а тем более расстрелянных) и в тоже время оно, как уже отмечалось меньше, чем общее число уволенных из армии по политическим мотивам. Исчерпывающе полной статистики арестов военнослужащих по политическим мотивам за эти годы мне в архивах (в которых довелось работать) выявить не удалось. И не потому, что я леность проявил, а потому что этих документов не дают. Попадались иногда интересные, но отдельные детали. Так, на одном из совещаний начальник УКНС РККА Щаденко жаловался, что вот уволили из армии 12 тыс. лейтенантов, а арестовали из них всего 2 тысячи (381). Недоработочка получается: либо арестовывайте всех, кого увольняем, либо не требуйте, чтобы мы увольняли тех, кого арестовывать все равно не будете.
       Наиболее важным для исследуемой проблемы надо признать данные, представленные тем же Щаденко в ЦК ВКП(б), из которых явствует, что в РККА (без ВВС) в 1937 г. было арестовано по политическим мотивам 4474 лица начсостава, в 1938 г. — 5032, а в 1939 г. — 73. Всего за 1937— 1939 гг. 9579 человек (382). Как уже отмечалось, эти данные не учитывают арестованных по политическим мотивам в Военно-воздушных силах РККА. Насколько мне известно, они пока не публиковались. Сообщалось лишь об общем количестве уволенных из кадров ВВС. В 1937—1939 гг. оно составило 5616 авиаторов (383). Прежде всего постараемся вычислить, сколько из них было уволено по политическим мотивам. Аналогичный показатель для РККА (без ВВС) в 1937 г. составил 85 %384. Простым арифметическим действием мы получаем расчетную цифру уволенных из ВВС по политическим мотивам в 1937—1938 гг. — 4773 человека. А теперь попробуем определить примерное количество арестованных в ВВС. Для этого используем по аналогии соотношение арестованных по РККА за 1937—1938 гг. (9579 человек) к общему числу уволенных по политическим мотивам (28 685 человек). Получится 33,4%. Следовательно, вполне резонно можно предположить, что по ВВС за эти три года было арестовано примерно 1590 человек. Кроме того, здесь нет полных данных по Военно-Морскому Флоту. Таким образом, общее количество военнослужащих РККА, арестованных по политическим мотивам в 1937—1939 гг. складывается из 9579 лиц комначполитсостава РККА (за 1937 г. вместе с ВМФ), примерно 1590 военнослужащих ВВС, а также из неизвестного нам числа арестованных органами НКВД красноармейцев, краснофлотцев и лиц младшего начсостава РККА, лиц комначполитсостава ВМФ за 1938—1939 гг. и, наконец, из командиров и политработников, уволенных из армии в 1937—1939 гг. (или ранее) по политическим мотивам и уже «на гражданке» арестованных органами НКВД.
       Отсутствие этих данных тормозит научную разработку проблемы, способствует определенным неточностям в публикациях даже таких профессионалов-историков высокого класса как Роберт Конквест. В своей знаменитой книге он, например, утверждает, что «по меньшей мере 20 000 политработников было арестовано или погибли — «по меньшей мере» — ибо здесь не приняты в расчет замены, которые уже могли быть сделаны» (385). Автор в данном случае не указывает источника своих сведений, считая, очевидно, их бесспорными, так сказать, аксиоматичными — ну кто же этого не знает? Я полагаю, что теперь после публикации отчета Щаденко, подобного утверждения он уже не сделал бы. Почему? Да потому, что там официально заявлено, что за 1937—1939 годы из РККА всего было уволено 5953 человека политсостава (386). Ясно, что и они-то далеко не все были арестованы. Например из уволенных в 1937 г. 2194 политработников, арестовано было 876 (387). Утверждение о 20 тысячах арестованных политработников повисает в воздухе.
       Арестовывали пачками военнослужащих различных (по сути — всех) категорий, но особой силы удар был обрушен прежде всего на высший комначполитсостав. В эти страшные, трагические для РККА, годы всего было арестовано 3 маршала Советского Союза, 5 командармов 1 ранга, 1 армейский комиссар 1 ранга, 10 командармов 2 ранга, 5 флагманов флота 1 и 2 ранга, 14 армейских комиссаров 2 ранга, 63 комкора и по неполным данным — 30 корпусных комиссаров, 151 комдив, 13 флагманов 1 и 2 ранга, 86 дивизионных комиссаров, 20 дивизионных интендантов, 12 диввое-нюристов, 243 комбрига, 143 бригадных комиссара, 28 бригинженеров, 19 бригинтендантов, 20 бригвоенюристов, 19 капитанов 1 ранга. Серьезно пострадало и полковое звено: по далеко неполным данным было арестовано 318 полковников, 163 полковых комиссара (только по март 1938 г.), 23 военинженера 1 ранга, 28 интендантов 1 ранга и т. п.
Итак, многие тысячи военнослужащих РККА, в том числе и сотни вчера еще всячески прославляемых командиров и политработников, возглавлявших не только полки, дивизии, корпуса, но и командовавших войсками военных округов, флотами, руководивших центральными управлениями Наркомата обороны, в одночасье оказались за тюремной решеткой, превратились в заурядных арестантов, до всякого суда и даже предварительного следствия обозванных врагами народа... Погребально лязгнули железные замки и засовы застенков НКВД. У каждого арестованного, кто когда-то читал Данте, наверное вспыхнули в мозгу его бессмертные строки: