Трагедия РККА 1937. Гл 1.

Трагедия РККА 1937-1938.   Сувениров О. Ф.

       В монографии доктора исторических наук, полковника в отставке О. Ф. Сувенирова сделана одна из первых в отечественной и мировой историографии специальная попытка объективной реконструкции трагического процесса в жизни Красной Армии — массовых репрессий начсостава РККА в 1937—1938 гг. Опираясь на значительный массив не вовлекавшихся ранее в научный оборот документальных источников, автор всесторонне анализирует самый механизм этого процесса и доказывает, что именно трагедия РККА в 1937—1938 гг. во многом создала предпосылки тяжелым поражениям Красной Армии в 1941—1942 гг.

       При изложение текста "Трагедия РККА 1937-1938" в данном формате, т. к. материал большой, то для удобств обработки и чтения текст разделен по главам на 9 частей. Отсутствует здесь только указатель имен и мартиролог, имеющиеся в подлинике.

СОДЕРЖАНИЕ.

Введение. Глава первая. Атмосфера.
В партии.
В стране.
В РККА.

Глава вторая. Часть 1. Арест.
Превращение страны в арестный дом.
Ворошилов: «Берите всех подлецов».
«НКВД зря не арестовывает».

Глав вторая. Часть 2. Всякий донос делал свое черное дело.
Всякий донос делал свое черное дело.
«НКВД никогда не ошибается...».
Техника и масштаб арестов военных.

Глава третья. Часть 1. Предварительное следствие.
«Органы» бдят.
«Они же все сознавались...».
Следовательские фальсификации.

Глава третья. Часть 2. Провокации, угрозы, издевательства.
Провокации, угрозы, издевательства.
Сталин: «Бить и бить».
Куда же смотрели прокуроры?

Глава четвертая. Часть 1. Подобие суда.
Расстреливали и без суда.
Дожить до суда.
Суд идет! (Как судили военных в 1937—1938 гг.).

Глава четвертая. Часть 2. «Именем Союза Советских Социалистических Республик...».
«Именем Союза Советских Социалистических Республик"
В преддверии войны

Глава пятая. Часть 1. Последствия.
Забыть велят.
Масштабы истребления.
Уволить по политическим мотивам.
Страшный, полусмертсльный удар высшему комсоставу
армии и флота.
Резкое снижение интеллектуального потенциала РККА

Глава пятая. Часть 2. Ослабление морального состояния личного состава РККА. Примечания.
Значительное ослабление политико-морального состояния личного состава РККА.
Г. К. Жуков: •Наблюдалось страшное падение дисциплины».
Заключение.
Примечания.

==============================================================================
==============================================================================

ВВЕДЕНИЕ

       ...И как, бы ни был опыт горек, Не смей в молчанье каменеть: Мы слушаем тебя, историк, Чтоб знать, что будет с нами впредь.
                                                                                                                         Семен Липкин

       С немалым трепетом душевным приступаю к написанию этой книги. Хотя события, о которых в ней будет рассказываться, происходили целых 60 лет тому назад, но все еще кровоточат раны. В 1937—1938 гг. по Рабоче-крестьянской Красной Армии коварно и злодейски был нанесен удар такой силы, что в определенном смысле армия до сих пор не может в полной мере оправиться от него (может быть, сама не замечая этого).
Историография массового террора в СССР в 1937—1938 гг. находится в нашей стране пока еще в зачаточном состоянии. Это — естественное следствие царившей долгие десятилетия атмосферы в стране. Чуть ли не до конца 80-х годов во всей советской исторической литературе о большом терроре 1937—1938 гг. не вспоминали так же, как обычно не говорят о веревке в доме повешенного. Быстро промелькнули «оттепелъные» годы сразу после XX съезда КПСС, когда об этом стали хоть заикаться. На одной из последних съездовских волн в томах «Советской исторической энциклопедии» академику Е. М. Жукову удалось «пробить» высочайшее всемилостивейшее соизволение тихонечко упомянуть в конце статьи о соответствующем деятеле: «В 1937 (или 1938) был незаконно репрессирован. Реабилитирован посмертно». И всё! Дело дошло до того, что любыми путями на различных уровнях вытравливали любой сюжет, который хотя бы косвенно мог напомнить о репрессиях.
       Как мудро заметил автор всемирно известного исследования о терроре в СССР английский историк Роберт Конквест, «советский историк не мог провести подобное исследование в связи с тем, что существовал запрет на факты. Только иностранец способен был выполнить эту работу и остаться в живых» (1). Иностранные исследователи имели тогда и то преимущество, что могли опираться на неподцензурную Кремлю источниковую базу.
       Наиболее выдающейся работой зарубежных исследователей этой проблемы является, на мой взгляд, написанная с 1965 по 1968 год книга уже упомянутого Роберта Конквеста «Большой террор». Опубликованная в Западной Европе, в Азии и в Америке, она вышла и в русском переводе — сначала в Италии, а затем в ленинградском журнале «Нева» (1989, № 9— 12 и 1990 № 1—12). Написана она образно и живо, таким непривычным для советского историка раскованным языком поистине свободного исследователя. В своем изложении автор опирается на целый Монблан фактов. Но как он сам справедливо замечает в «Послесловии 1990 года», поскольку подобные исторические изыскания долгое время не могли быть предприняты в СССР, «большую часть сведений можно было получить только из неофициальных, эмигрантских и косвенных источников» (2). В этом и сила, и слабость по-своему классического труда Р. Конквеста. И, конечно же, это не вина его, а беда. И его, и всех других зарубежных исследователей данной проблемы. Тем не менее, кропотливо собранные Р. Конквестом и поныне трудно доступные для российского историка факты и высказанные автором весьма ценные мысли и комментарии с неизбежностью делают его труд одной из несущих опор любого исследователя проблемы большого террора в СССР, в том числе и трагедии РККА в 1937—1938 годах.
       Одним из последних по времени зарубежных изданий по исследуемой
проблеме является книга Виталия Рапопорта и Юрия Алексеева «Измена
Родине: Очерки по истории Красной Армии», вышедшая в 1985 г. в США на английском, а в 1988 и 1989 гг. в Лондоне (двумя тиражами) на русском и изданная, наконец, в Москве (3). Как утверждают сами авторы, написание этой книги было закончено еще летом 1977 г. Понятно поэтому, что многие данные, появившиеся в печати с тех пор, в этой работе учтены быть не могли. И все же надо подчеркнуть, что авторам удалось собрать немало интересных наблюдений, выразить свою жгучую боль за невинно загубленных командиров, возмущение фактом организации сталинской кликой самого настоящего заговора против РККА.
       Приступая к описанию того, что случилось в РККА в 1937—1938 гг., авторы признали: «Мы не имеем возможности нарисовать полную картину происходившего, поэтому вынуждены сосредоточиться на нескольких эпизодах и отдельных аспектах обстановки» (4). Авторы попытались показать погром военных кадров на широком общеисторическом фоне. Но порою они этим явно увлекались и кое-где фон заслонил собою главную проблему книги. Не радует и большое количество фактических неточностей. Можно пожалуй, целиком согласиться с авторской самооценкой этой книги, прозвучавшей в кратком, но отлично написанном вступлении: «Книга эта, нескладная и путаная, со множеством пробелов и неясностей, не лезет в академический ряд. Она только напоминание о великой трагедии. Она — малый камень — в основание будущего памятника Армии, Которой Стреляли в Спину» (5).
       Бесспорной заслугой авторов является их попытка составить список лиц высшего командно-начальствующего состава РККА, погибших в репрессиях 1937—1938 гг., содержащий 620 фамилий (без ВМФ). Сама по себе идея составления своеобразного мартиролога РККА — благородная и давным-давно ее должны были осуществить советские историки. Но даже и ее воплотить до поры можно было только за рубежом нашей страны. Составленный и опубликованный В. Рапопортом и Ю. Геллером перечень погибших может служить весьма полезным ориентиром для исследователей проблемы. Но он не вполне соответствует требованиям высокой достоверности, предъявляемым к подобного рода публикациям. Отсутствие возможности использования первичных документов побудило авторов провести составление этих печальных списков главным образом, на базе сопоставления официальных приказов о присвоении военных (воинских) званий, опубликованных в 1935 и 1940 г. То есть, короче говоря, авторы брали соответствующие приказы о присвоении персональных военных званий, опубликованные в «Красной звезде» в 1935 г., а затем сравнивали их со списком лиц, коим было присвоено генеральское звание в начале июня 1940 г. (списки эти также тогда публиковались). И если в списках генералов они не находили лиц высшего комначполитсостава 1935—1937 гг., то включали их в список погибших в результате террора. Конечно, такой метод изначально не является достаточно корректным в научном отношении. И я прекрасно понимаю, что авторы прибегли к нему не от хорошей жизни. И они отдавали себе отчет, в том, что возможны отдельные неточности в бригадном звене. Но неточностей в этом списке оказалось гораздо больше, чем предполагали сами авторы.
       Прежде всего замечу, что список этот далеко не полон. В него оказались невключенными даже некоторые погибшие тогда комкоры (И. Ф. Ткачев, Л. Я. Угрюмов), комдивы (Н. Н. Бажанов, И. И. Василевич, Н. Н. Васильченко, В. И. Малофеев, К. И. Степной-Спижарный, О. А. Стигга и др.), дивизионные комиссары, комбриги. Во-вторых, в список погибших в 1937—1938 гг. включены многие командиры и политработники, которые были осуждены позднее и не к высшей мере наказания. Так, значащийся в числе погибших в эти годы комдив Ф. П. Кауфельдт был осужден только в 1942 г. и «всего» на 5 лет исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ). В списке погибших оказались военнослужащие, которые действительно были тогда арестованы, но затем оправданы по суду и освобождены из заключения, например, корпусной комиссар Г. Г. Ястребов, дивинженер Е. А. Баркалов, получивший позднее звание генерал-лейтенанта, комбриг М. Д. Соломатин, удостоенный впоследствии звания генерал-полковника, павший в боях в годы Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. комдив Э. Я. Магон. Попали в этот список и некоторые военные, которые вообще не арестовывались и, следовательно, умерли естественной смертью (А. И. Кук, умерший еще в 1932 г., комдив И. А. Томашевич, комбриги И. Ф. Дашичев и С. Л. Мартыновский, дивинженер П. С. Аллилуев и другие). Значительно снижает ценность списка и немалое количество неточностей в определении военных званий, в написании инициалов и даже фамилий репрессированных военнослужащих.
И при всем при том хочется еще раз подчеркнуть заслугу В. Н. Рапопорта и Ю. А. Геллера, составивших и, насколько мне известно, впервые сумевших опубликовать этот, пусть и несовершенный список 620 жертв высшего комначлолитсостава РККА, принесенных на алтарь тоталитарного режима. Откликаясь на любезное приглашение авторов, я счел возможным поместить в этой книге свой (по данным на сентябрь 1993 г.), как мне кажется, более выверенный «Именной список лиц высшего комначсостава Красной Армии и Военно-Морского флота СССР, погибших в репрессиях конца 30-х — начала 40-х годов» (6). Московское издание открывается написанным в октябре 1985 г. прочувствованным отзывом известного правозащитника, бывшего советского генерала П. Г. Григорснко. «Я вполне согласен с авторами, — пишет он, — что пережитая трагедия еще не стала достоянием истории, она все еще кровоточащая рана в сердце народа. Молчать об этом — надругательство над памятью погибших, а также плохая услуга нашим детям и внукам» (7). Мне кажется, нельзя не согласиться с такой, истинно патриотической позицией. (И как отрадно сознавать, что этому беззаветно смелому и на войне и в мирные дни человеку пусть и посмертно, но все же возвращено столь заслуженное им генеральское звание).
К этому разряду исторических источников примыкают и публикации бывших сотрудников органов НКВД СССР в 20 — 30-е годы. На одно из первых мест я ставлю книгу А.0рлова «Тайная история сталинских преступлений». Ее автор (настоящее имя — Л. Л. Никольский) на протяжении многих лет занимал довольно крупные («генеральские») посты в центральном аппарате ОГПУ-НКВД СССР, с 1935 г. — майор госбезопасности, самолично участвовал в процессе «выкорчевывания». Многие ответственные сотрудники НКВД делились с ним как с коллегой личным опытом и наблюдениями. Всю «кухню» массового террора он знал изнутри. А главное, что он был «вхож» на самый «верх». Сталин лично знал его с 1924 г. «Я, — пишет автор в предисловии, — записывал указания, устно даваемые Сталиным руководителям НКВД на кремлевских совещаниях, его указания следователям, как сломить сопротивление сподвижников Ленина и вырвать у них ложные показания, личные переговоры Сталина с некоторыми из его жертв и слова, произнесенные этими обреченными в стенах Лубянки. Эти тщательно скрываемые секретные материалы я получал от самих следователей НКВД, многие из которых находились у меня в подчинении» (8).
       Книга эта по-своему уникальна. Любой крупный чин НКВД, остававшийся тогда в СССР, не то что написать, но и помыслить об этом не смел. Лишь порвавший с системой и чудом уцелевший мог решиться на такое. Написанная отличным языком книга изобилует многими «крупицами правды» и заслуживает доверия читателя. Завершающее книгу* содержательное интересное послесловие Б. Старкова избавляет меня от необходимости сколь-либо подробного ее анализа. Скажу только, что эта книга является ценнейшим источником для изучения атмосферы в середине 30-х годов в стране и в аппарате НКВД — в особенности, подготовки и проведения московских политических процессов (особенно августовского 1936 г., на котором автор присутствовал). К сожалению, относительно расправы с кадрами РККА автор смог поделиться с читателями лишь самыми общими, иногда правда довольно оригинальными, соображениями и некоторыми интересными фактическими деталями.
       Увы! Не могут не огорчать оставшиеся в книге вопиющие неряшливости. Становится как-то не по себе, когда в серьезной книге серьезного автора — вдруг читаешь, что должности политических комиссаров в армии упразднил якобы Ленин еще в конце гражданской войны (с. 231), что ВЦИК — это Всесоюзный Центральный исполнительный комитет и его председателями были последовательно Енукидзе, Акулов и Уншлихт (с. 237), что Ягода свое звание генерального комиссара государственной безопасности получил якобы весной 1936 г. (с. 250). (В действительности же 29 ноября 1935 г.). Есть и еще подобные «перлы». Может быть это как-то простительно (хотя, отнюдь не украшает книгу) автору. Все-таки он — энкаведист, а не профессиональный историк. Но ведь автор-то послесловия — кандидат исторических наук. Куда же он смотрел? Как он мог оставить в тексте подобные «ляпы» без своих комментариев?
       Из советских авторов проблемой массового террора в 30-е годы первым занялся Р. А. Медведев. Характерно, что главное свое исследование, в котором освещались различные аспекты этой проблемы, ему пришлось публиковать за границей (9). И лишь на рубеже 90-х годов его работы стали активно печататься и в СССР (10). Как и всякий первопроходец, Р. А. Медведев, предприняв попытку исследования проблемы террора еще в середине 70-х годов, проявил определенное научное, да и гражданское мужество. Его работы построены на огромном количестве самых разнообразных источников. За исключением одного — документов советских архивов, в которых он в те годы не имел возможности работать.
Своеобразным дополнением, как бы восполняющим этот пробел, является монография Д. А. Волкогонова (11). Именно ему — одному из самых первых советских исследователей — удалось выявить и опубликовать значительное количество важнейших документальных материалов, хранящихся в различных ведомственных архивах. Среди этих документов встречаются и посвященные проблеме массовых репрессий по отношению к личному составу РККА в предвоенные годы.
       Большую ценность для исследования данной проблемы представляет изданная в Москве в 1990 г. книга Б. А. Викторова «Без грифа «секретно»: Записки военного прокурора». Эта своеобразная работа находится на стыке мемуарного жанра и военно-исторического исследования. В течение 1954— 1967 гг. ее автору довелось возглавлять деятельность специально созданного аппарата Главной военной прокуратуры по пересмотру судебных дел прошлых лет, в том числе и всех дел на участников «военно-фашистского заговора». Естественно, что по характеру своей работы автор имел возможность получить и ознакомиться с большим количеством исходных документов Особого отдела Главного управления Госбезопасности НКВД СССР, Главной военной прокуратуры, военной коллегии Верховного суда СССР. И особая ценность книги Б. А. Викторова прежде всего в том и состоит, что немалое количество этих документов он впервые ввел в научный оборот. Наряду с этим надо признать, что многие документы им приводятся «в глухую», без указания номера фонда, описи, дела, листа. Несколько портит впечатление допущенные автором фактические неточности.

§ (Например, он заявляет, что Н. И. Ежов «как известно» был арестован в 1938 г. (с. 229). Но историкам известно другое, что Ежов присутствовал на XVIII партсьезде (март 1939 г.). Командарма 2-го ранга Я. И. Алксниса почему-то неоднократно именует Алкнисом. Как-то даже неудобно в такой в целом весьма содержательной работе читать, что П. Е. Дыбенко был арестован 26 февраля 1938 г. «спустя более года, как были осуждены и расстреляны Рыков, Бубнов, Тухачевский...» (с. 239). Зачем же так-то писать? Зачем хоронить людей раньше времени? Ведь со дня казни Тухачевского к 28 февраля 1938 г. прошло восемь с половиной' месяцев, а Рыков и Бубнов в это время были еще живы.)

       В коллективной монографии «Расправа: Прокурорские судьбы» (М., 1990) профессиональные военные юристы со знанием дела, широко используя ведомственный архив Верховного суда СССР (и его военной коллегии), описывают печальную, а порой и трагическую судьбу некоторых военных прокуроров в годы большого террора. Справедливости ради надо заметить, что страдальцами тогда были далеко не все военные прокуроры. Как убедится читатель в ходе дальнейшего чтения, многие из них (если не большинство) предпочли примкнуть к стану палачей, возглавляемому не только садистом-практиком с «неполным низшим образованием» народным комиссаром внутренних дел СССР генеральным комиссаром государственной безопасности Н. И. Ежовым, но и садистом-теоретиком сравнительно высокоученым генеральным прокурором Союза ССР академиком А. Я. Вышинским.
       Заслуживает внимания высоко профессионально написанная монография члена-корреспондента РАН В. А. Куманева «30-е годы в судьбах отечественной интеллигенции» (М., 1991). На основе привлечения и глубокого анализа не вводившихся ранее в научный оборот архивных документов, автор сумел нарисовать впечатляющую картину трагического по сути положения отечественной интеллигенции в годы массового террора. Что касается судеб военной интеллигенции, то они рассматриваются здесь лишь попутно и в самом общем плане.
       В 1992 г. появилась монография О. В. Хлевнкжа «1937-й: Сталин, НКВД и советское общество». Введя в научный оборот ряд ценных материалов из недоступных ранее фондов политбюро ЦК ВКП(б), автор гораздо более подробно описывает подготовку провозгласившего официальный курс на расширение масштабов и ужесточение репрессий февральско-мартовского (1937 г.) пленума ЦК ВКП(б), анализирует отношение советского общества к репрессиям, показывает зачатки сопротивления им. Вообще, это одна из первых монографий российских авторов, специально посвященных страшному тридцать седьмому году. Естественно, что исходя из темы своего исследования О. В. Хлевнкж армейских сюжетов почти не касается. Более того, он заявляет: «Мы пока не знаем, какие настроения существовали тогда в армии или, скажем, в НКВД».
       Из новейших изданий необходимо назвать книги Н. М. Якупова «Трагедия полководцев» (М., 1992), В. А. Бобренева и В. Б. Рязанцева «Палачи и жертвы» (М., 1993), Н. Г. Павленко «Была война» (М., 1994) и еще одну книгу О. В. Хлевнюка «Политбюро: Механизмы политической власти в 1930-е годы» (М., 1996).
       Специфическим источником являются записки, мемуары, исследовательские работы непосредственных участников — организаторов и исполнителей массового террора в СССР в 1937—1938 гг. Таких публикаций немного, и их и не могло быть много. Хотя бы даже потому, что палачи обычно воспоминаний о своей «работе» писать не любят. А если и пишут, то неизбежно стараются прежде всего как-то обелить себя. Но даже то немногое, что дошло до нас — бесценное для историка свидетельство непосредственного участника событий, которое иногда невозможно заменить и в полной мере компенсировать даже всею совокупностью служебных документов. В своей знаменитой истории Французской революции Томас Карлейль очень мудро заметил о книге бывшего присяжного Революционного трибунала во время якобинского террора: «Книга, полная лжи, но с крупицами правды, которых нигде более не найдешь» (13).
       На мой взгляд, в какой-то мере эту оценку маститого историка допустимо применить к мемуарам Н. С. Хрущева (14). О незаурядности этих записей говорит уже то, что Брежнев и компания долго и тщательно скрывали их от советского читателя. А в этих мемуарах, по моему мнению, Хрущев оказался выше самого себя. В основном они искренни, вызывают доверие и для человека того времени мужественны. (Хотя он, конечно же, «скромно» умалчивает о своей корчевательной работе). В них содержится немало редкостных свидетельств, уникальных наблюдений, помогающих более полно ощутить атмосферу того и героического по-своему и трагического времени, детали беспощадной расправы с некоторыми советскими военачальниками.

§ Убедительная оценка значения этих воспоминаний для изучения истории советского периода содержится в статье А. А. Искендерова «Мемуары Н. С. Хрущева как исторический источник» (Вопросы истории. 1995. № 5—6. С. 95—102).

       Особую цену имеют свидетельства людей, на себе испытавших все «прелести» застенков НКВД. Всемирно известно «художественное исследование» А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Недавно опубликовано еще одно выдающееся произведение подобного жанра — книга О. В. Волкова «Погружение во тьму». 28 лет своей жизни автор мотался по тюрьмам, лагерям, ссылкам и пересылкам. И все же выжил. И не просто выжил, а нашел в себе силы поведать миру о пережитом. Со справедливым возмущением он осуждает конформизм и лицемерие таких видных деятелей «социалистической» культуры, как И. Г. Эренбург, А. М. Горький, А. Н. Толстой, В. В. Шкловский, М. М. Шостакович: «...тяжка, безмерно тяжка вина их перед своим народом, перед обманутым ими мировым общественным мнением» (15). В своих мучительных скитаниях по «архипелагу ГУЛАГ» Солженицын и Волков неоднократно встречались с отбывавшими наказание бывшими военными и поделились с читателями своими впечатлениями об этих встречах.
       Как будет видно из последующего изложения, подавляющее большинство командиров, начальников и политработников, обвиненных в участии в военно-фашистском заговоре, немедленно расстреливались. Но какая-то часть их в 1939—1941 гг. избегла «вышки» и оказалась в «исправительно-трудовых» лагерях. А кое-кому из них удалось и на свободу вырваться и даже в армии восстановиться. Но в основном им было не до мемуаров. В довоенные годы о порядках в лагерях даже заикнуться было нельзя. Да и всякий выпущенный «на волю» подписку давал «о неразглашении». И только после смерти Сталина, после разоблачения его культа стали появляться воспоминания некоторых военных, переживших тюрьмы и лагеря.
Появились, например, воспоминания К. А. Мерецкова и К. К. Рокоссовского. Но эти достопочтенные авторы даже словом одним хотя бы упомянули о своем пребывании в застенках НКВД. И только бывший комбриг (а позднее — генерал армии) А. В. Горбатов не убоялся и попытался поведать миру о пережитых страданиях16. И за это чуть ли не анафеме был предан. Как же — нарушил исписанный закон высшего руководства: вспоминать можно только разрешенное этим руководством.
       Этот же «обет молчания» действовал, давил на психику и тех военных мемуаристов, которые служили в РККА в предвоенные годы. На их глазах творилась кровавая расправа с цветом Красной Армии, многие из них сами были буквально на волосок от позорной гибели. Они тогда в основном чудом уцелели. И вот спустя десятилетия теперь они в маршальском чине, и на склоне лет делятся с читателем своими воспоминаниями и размышлениями о пройденном пути, о смысле жизни. Публикуют свои мемуары Маршалы Советского Союза И. X. Баграмян, С. С. Бирюзов, А. М. Василевский, А. А. Гречко, А. И. Еременко, Г. К. Жуков, И. С. Конев, К. С. Москаленко. В основном они пишут о Великой войне, но неизбежно вспоминают и предвоенные годы. И о репрессиях, о нависавшей над их головами секирой смерти — ни звука. Как будто ничего подобного и не было. Хотя некоторым из этих авторов были не чужды угрызения совести. Генерал армии С. П. Иванов вспоминает о таком разговоре с И. X. Баграмяном: «Зная, что я задумал готовить к печати воспоминания, он говорил: — Ты, Семен Павлович, на целых десять лет моложе меня и, наверное, доживешь до того времени, когда, наконец, позволено будет писать о войне более правдиво. Так постарайся же тогда поправить невольные искажения и умолчания тех, кто ушел из жизни слишком рано» (17).
       Очень удобная эта позиция: нам не позволяли писать правду, мы совершали невольные искажения и умолчания. Было, конечно и это. Но была и привычка к холопскому послушанию «капралу с палкой», боязнь рисковать обретенным благополучием и просто жалкая и презренная трусость. Маршалы Советского Союза, дважды (а то и четырежды!) Герои Советского Союза — и герои по фронтовым заслугам, настолько затурканы и запуганы, что в жажде напечататься, готовы закрыть глаза на правду. А ведь как еще Вольтер говорил, умолчание о преступлении, это соучастие в нем.
       Из известных мне военных мемуаристов правдиво и без всякой утайки
рассказали о событиях 1937—1938 гг. и предшествовавшей им обстановке только И. В. Дубинский, командовавший в 1936 г. танковой бригадой, и П. Г. Григоренко, учившийся в эти страшные годы в Академии Генерального штаба РККА (18).
       Большой степенью объективности отличались также воспоминания знаменитого в годы войны наркома Военно-Морского флота Н. Г. Кузнецова. Вращаясь с предвоенных лет в высшем эшелоне руководства вооруженными силами и страной, он было попытался честно поделиться с читателями своими наблюдениями и впечатлениями об атмосфере, в которой творился «разгром военно-фашистского заговора». Но опубликовать эти ценные записи очевидца удалось только через 19 лет после кончины их автора (см. «Военно-исторический журнал», 1993, № 6).
       Хочется, наконец, рекомендовать читателю и книгу воспоминаний последнего председателя КГБ СССР В. В. Бакатина («Избавление от КГБ». М., 1992). Она интересна уже тем, что уникальна — ведь ни один высший руководитель ВЧК—ГПУ—НКВД—КГБ — мемуаров до того не печатал. И хотя здесь автор в основном повествует о перипетиях своей 107 — дневной попытки реформировать КГБ, но иногда делает краткие экскурсы и в прошлое этой организации. И здесь, поскольку автор по своему тогдашнему положению имел фактически неограниченные возможности ознакомления с любым документом КГБ (что и поныне является лишь «хрустальной мечтой» для рядового историка), некоторые его наблюдения и пронизанные демократизмом оценки являются, на мой взгляд, весьма ценными.
       Значение документальной основы для успешного исследования данной проблемы нельзя переоценить. Поистине исключительную роль играют по определению академика В. И. Вернадского «первоначальные источники» (19). Именно их фронтальное изучение позволит произвести реконструкцию исторического процесса по настоящему объективно. Если еще до сих пор объективной (и «достаточной» для историков) у нас считается та информация, которая устраивает начальство нынешнее и даже бывшее, то совокупность «первоначальных источников» позволяет постигнуть исторический процесс во всех его истинных, реальных красках. И тут даже не надо ничего придумывать, нужно только выявить эти документы, получить к ним доступ, а затем тщательно и беспристрастно их изучить. Именно беспристрастно, а точнее даже сказать — бесстрастно. Только сейчас начинаешь понимать всю глубину пушкинского образа старца Пимена, который изучая историю:

          ...Точно дьяк, в приказах поседелый.
          Спокойно зрит на правых и виновных.
          Добру и злу внимая равнодушно,
          Не ведая ни жалости, ни гнева.

       Ибо любое пристрастие, как правило, искажает реальную картину исторического процесса. Очень удачно выразился историк из Штутгарта Эбер-хард Экель в изданной в 1969 г. книге «Взгляд Гитлера на мир»: «Бесстрастный портрет Гитлера обладает такой разоблачительной силой, что делает излишним бесконечное употребление уничижительных эпитетов» (20).
       Необходимо сказать и о другой стороне проблемы. Историк, особенно историк новейшей истории, не может быть профессиональным историком, не работая в архивах, так же как певчая птица не может быть таковой, если она не поет. А известный историк В. М. Далин привел по этому поводу даже такое сравнение: «Историк, никогда не работавший в архиве, подобен футболисту, ни разу в жизни не забившему ни одного гола» (21).
Трудности исследования данной проблемы по «первоначальным источникам» исключительно велики. Ведь все первичные документы» связанные с арестом, следствием, судом, приведением приговора в исполнение до сих пор находятся за семью замками и практически недоступны не только для зарубежных, но и для российских историков. Порядок возвращения рассмотренных судами дел в органы НКВД был установлен еще циркуляром НКВД, Прокуратуры и Верховного суда СССР № 01533/3002516 от 21 августа 1934 г. и директивой председателя военной коллегии Верховного суда СССР № 00331748 от 15 сентября 1934 г. Следственные производства по всем расследуемым органами Главного управления госбезопасности НКВД делам подлежали возврату в органы ГУГБ НКВД (22), где они до сих пор и хранятся (если еще хранятся), а по сути укрыты от глаза людского.
       И до сих пор каждого российского историка, попытавшегося разобраться в событиях 1937—1938 гг., прямо-таки преследует какой-то жупел секретности. Я прослужил в кадрах Красной-Советской армии почти четыре десятка лет, в том числе и всю Великую войну безвылазно (кроме времени излечения после ранений) на фронте, в действующей армии, и прекрасно понимаю, что пока мы живем в разделенном мире, неизбежно есть и будут государственные и военные тайны и будут соответствующие степени секретности. Но кто из решающих ныне эти вопросы деятелей может внятно объяснить, почему сейчас, когда во всей мировой (в том числе и нашей) открытой печати публикуются абсолютные данные о вооружении и личном составе сегодняшней Российской армии, немало сведений по истории РККА 30-х годов все еще остаются засекреченными. Действительно, паноптикум какой-то. Но кому-то это нужно. Volens — nolens, наши историки, изучающие советский период истории России выглядят какими-то неполноценными, недоношенными, недопеченными что ли по сравнению с зарубежными коллегами. Вот до сих пор в советских журналах (я уж не говорю о книгах) не появилось даже ни одной основанной на материалах архива КГБ исследовательской статьи о репрессиях в Красной Армии в 1937—1938 гг. И все потому что расстреливать расстреливали, а точных данных об этих расстрелах соответствующие конкретные лица до сих пор историкам не дают: «Не положено!». Как справедливо замечает известный экономист О. Р. Лацис: «Не положено было раскрывать секреты государственной безнравственности».
      Да что там расстрелы. В 1989 г. мне довелось опубликовать в «Военно-историческом журнале» три статьи о состоянии дисциплины в РККА в предвоенные годы. В них я со ссылкой на архивные дела ЦГАСА привел некоторые конкретные данные на сей счет. Даже у военной цензуры это не вызвало возражений — ведь прошло полвека... Однако тогдашний начальник ЦГАСА А. В. Стеганцев не нашел ничего лучшего, как примчаться в Институт военной, истории и потребовать срочного и сурового наказания дерзкого историка, посмевшего в 1989 г. «разгласить секретные сведения» о состоянии дисциплины в армии в 1935—1939 гг. Смешно, да и только. Но смех-то сквозь слезы. И хотя редакция «Военно-исторического журнала» приняла тогда удар на себя, мне все же пришлось писать «объяснительную записку». Я написал в ней, что резолюцию XIX Всесоюзной партконференции «О гласности» принял всерьез и стараюсь ее выполнять. Вроде пронесло, но рубец-то остался...
       Долго бились да и по сию пору иногда бьются историки в шершавых наручниках сталинско-ежовско-бериевских инструкций. И все же лед тронулся. Очевидно не будет преувеличением сказать, что в 1992—1995 гг. наступило самое настоящее половодье — неизвестные дотоле исторической науке документы и факты вырвались из недоступных ранее ведомственных архивных могильников. Бурный поток новизны хлынул на поле советской истории. Нередко он перехлестывает через край, приводит к односторонним трактовкам тех или иных исторических событий. Но, как любил говорить М. С. Горбачев, «процесс пошел».
       Определенным отражением этого процесса явилась публикация ряда документальных материалов, в какой-то мере характеризующих трагедию всего советского народа и его армии в 1937—1938 гг. Прежде всего здесь надо отметить заслуги недолго просуществовавшего журнала «Известия ЦК КПСС». Именно на его страницах уже в 1989 г. были опубликованы такие важные документы, как «закрытое письмо ЦК ВКП(б) от 29 июля 1936 г. «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока», обобщенная справка «О так называемом «параллельном антисоветском центре», «О судьбе членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных XVII съездом партии» и др.
       Наряду с общеполитическими материалами, в этом журнале были опубликованы различного рода документы, имеющие непосредственное отношение к изучению трагедии РККА в 1937—1938 гг. К ним можно отнести такие публикации 1989 г., как доклад Н. С. Хрущева XX съезду КПСС 25 февраля 1956 г. «О культе личности и его последствиях»; обобщенная справка КПК при ЦК КПСС, КГБ СССР, Прокуратуры СССР и Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС «Дело о так называемой «антисоветской троцкистской военной организации» в Красной Армии»; определение военной коллегии Верховного суда СССР № 4н — 0280/57 от 31 января 1957 г. об отмене расстрельного приговора в отношении М. Н. Тухачевского, А, И. Корка, И. Э. Якира, И. П. Уборевича, В. К. Путны, Р. П. Эйдемана, В. М. Примакова и Б. М. Фельдмана; записка Генерального прокурора СССР в ЦК КПСС и КГБ СССР о так называемом «Кремлевском деле»; разъяснение этих же инстанций «О внесудебных органах» и т. п. В течении 1990 г. были опубликованы «Акт о приеме Наркомата обороны Союза ССР С. К. Тимошенко от К. Е. Ворошилова»: справка-доклад заместителя наркома обороны Е. А. Щаденко от 20 марта 1940 г. «О накоплении начальствующего состава и пополнении им РККА»; доклад Л. 3. Мехлиса от 23 мая 1940 г. «О работе Политического управления Красной Армии».
       Наконец-то после почти 30-летнего перерыва снова начал выходить научно-публицистический журнал «Исторический архив». И уже в его первом номере нашлось место для публикации таких важных для изучения проблемы террора в СССР документов, как постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» и письмо Ежова «В политбюро ЦК ВКП(б). Тов. Сталину» с просьбой об отставке с поста наркома внутренних дел.
Жаль только, что в таком авторитетном «научно-публикаторском» издании неправильно указали дату этого письма. Почему-то оно датировано 23 сентября 1938 г. Это явная ошибка. Мне уже давно удалось познакомиться с типографским экземпляром этого письма в Российском центре хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ), и там совершенно четко обозначена дата 23 ноября 1938 г. Да если бы кто-либо из публикаторов (Г. В. Костырченко и Б. Я. Хазанов) или высокочтимых членов Редакционного совета внимательно прочитал хотя бы два первых абзаца этого письма, в котором Ежов ссылается на обсуждение вопроса на политбюро 19-го ноября 1938 г., то сразу бы убедился, что об этом Ежов не мог написать 23 сентября 1938 г. При всем своем палачестве он все же не претендовал на лавры прорицателя. Увы! Есть и другие ложки дегтя в этой бочке меда. Так, расстрелянный 1 августа 1938 г. Я. С. Агранов, если верить публикаторам журнала, дожил до 1939 года (с. 143), известный ленинградский писатель М. Л. Слонимский переименован в Сломинского (там же) и т. п.
       Читатель может сказать: зачем придираться к мелочам? Но ведь историческая наука во многом наука точная и подобные «ляпы» недопустимы вообще в любой печатной работе по истории, а тем более в специальном публикаторском журнале. И об этом надо говорить вслух, чтобы избежать подобной неряшливости в дальнейшем. За публикацию важных материалов по рассматриваемой проблеме в 1993 г. активно взялся «Военно-исторический журнал». В первом номере помещена статья В. И. Ивкина и А. Т. Уколова «О масштабах репрессий в Красной Армии в предвоенные годы». Авторы совершенно правомерно выступили против тех историков (не говоря уже о публицистах), которые, зачисляя всех уволенных в 1937—1938 гг. из армии в число якобы уничтоженных жертв политических репрессий, вольно или невольно искажают истину. Однако сделав обязывающий вывод о том, что «число жертв политических репрессий в РККА во второй половине 30-х годов примерно в 10 раз меньше, чем приводят современные публицисты и исследователи» (23) В. И. Ивкин и А. Т. Уколов в то же время сами вынуждены признать неполноту приводимых ими интересных данных судебной статистики, поскольку они не располагают сведениями о количестве военнослужащих, осужденных в эти годы внесудебными органами, а главное, как они сами скромно отмечают в одном из примечаний, «данные за 1937 год приведены без учета так называемых участников «военно-фашистского заговора» и «право-троцкистских организаций», осужденных военной коллегией Верховного суда СССР» (24). Прочитаешь это и сразу же возникает вопрос: а как же можно рассуждать сколь либо доказательно о масштабах репрессий в Красной Армии «без учета» осужденных «участников так называемого военно-фашистского заговора», да и военнослужащих — «участников право-троцкистских организаций»? Ведь именно они составили основную массу жертв политических репрессий в Красной Армии в предвоенные годы.
       Особой признательности редакция «Военно-исторического журнала» заслуживает за публикацию подготовленной к печати А. С. Степановым «Справки о проверке обвинений, предъявленных в 1937 году судебными и партийными органами тт. Тухачевскому, Якиру, Уборевичу и другим военным деятелям в измене Родине, терроре и военном заговоре». Еще в 1961 г. (решениями президиума ЦК КПСС от 5 января и от 6 мая) была создана специальная комиссия для изучения этого вопроса. И вот после более чем трехлетней работы представительной комиссии обобщающая справка 28 июня 1964 г. была отправлена первому секретарю ЦК КПСС Н. С. Хрущеву. Справку эту подписали: председатель комиссии Н. М. Шверник и члены комиссии А. Н. Шелепин, 3. Т. Сердюк, Н. Р. Миронов, Р. А. Руденко и В. Е. Семичастный, т. е. представители тогдашнего высшего эшелона партийно-государственной номенклатуры. Не думаю, что они сами сидели в архивах и прилежно отыскивали первичные документы. Но они имели такую уйму всякого рода ученых помощников и такие возможности получения наверное абсолютно всех документов, что и в данном виде (опубликованная, к сожалению, с сокращениями) справка представляет исключительную ценность для всякого исследователя истории большого террора в Красной Армии в 1937—1938 гг.
       Значительный интерес для каждого историка, изучавшего предвоенную историю РККА, представляют довольно многочисленные примечания к этой «Справке». Они подготовлены В. И. Ивкиным и А. И. Кокуриным и содержат краткие справочные данные о десятках в основном неизвестных современному читателю лицах, упоминаемых в этой «Справке...». Такие примечания безусловно нужны. Хотелось бы только еще раз обратить внимание и составителей примечаний, да и редакции специального военно-исторического журнала на нежелательность, а если уж прямо говорить — на недопустимость малейших фактических неточностей, а тем более грубых «ляпов». Вот вдруг составители примечаний уверяют читателей, что комкор В. К. Путна был осужден к расстрелу 11 июня 1937 г. (расстрелян 12 июня), а «арестован 20.08.1937 г.», т. е. через 69 суток после расстрела. Это в № 3, с. 78. А в № 5 еще более любопытное примечание. Оказывается, майор госбезопасности М. А. Листенгурт (приведены годы жизни: 1903— 1940), с 1943 г. (т. е. через три года после своей кончины) — стал помощником начальника 5-го отдела ГУГБ НКВД СССР (с. 65). Вот ведь какие чудеса бывают. После этого уже совсем не удивляешься, что нарком юстиции СССР Н. В. Крыленко переквалифицирован авторами примечаний в наркома здравоохранения СССР, а нарком здравоохранения Г. Н. Каминский — в наркома юстиции и т. п. И все это напечатано тиражом в 30 с лишним тысяч экземпляров и разослано подписчикам в самые дальние края России и в страны зарубежья. Тут уж действительно «не вырубить»...
       В этом же журнале в десяти номерах за 1993 г. печатался отрывок составленного мною труда «Мартиролог РККА. 1937—1941 гг.» Эти скорбные списки расстрелянных (а также покончивших жизнь самоубийством и погибших в тюрьмах или в лагерях) командиров, начальников, политработников РККА по обвинению в участии в «военно-фашистском заговоре» распределены по военным званиям на момент ареста «заговорщиков». Я понимаю, что список этот пока еще далеко не полон, даже для высшего и тем более старшего комначполитсостава Красной Армии, а особенно — для среднего и младшего комначсостава (а уж о красноармейцах и краснофлотцах и говорить нечего). Но с чего-то все-таки надо начинать. Этот трагический перечень безвинных жертв РККА публикуется в виде приложения к данной монографии (с соответствующими уточнениями и дополнениями по сравнению с журнальным вариантом).
       Важные документы по данной проблеме были опубликованы в 1994— 1996 гг. в журнале «Источник». В специальной литературе начали появляться исследовательские статьи, анализирующие различные виды архивных документов, в которых содержатся сведения о терроре в Советском Союзе. В первую голову мне хотелось бы отметить статью В. П. Попова «Государственный террор в Советской России. 1923—1953 гг. (источники и их интерпретация)» (26) . В ней автор кстати отмечает, что в НКВД, Наркомате юстиции, в Прокуратуре СССР степень секретности и связанные с нею особенности документирования были на целый порядок выше, чем в других управленческих органах. И вполне резонно, на мой взгляд, В. П. Попов ставит вопрос о необходимости научной критики сведений, фигурирующих в официальной ведомственной статистике карательных и правоохранительных органов 30—40-х годов. Это тем более необходимо, что, как убедительно показано в статье В. Е. Корнеева и О. Н. Копыловой «Архивы на службе тоталитарного государства (1918— начало 1940-х гг.) (27), государственные архивы по крайней мере со второй половины 30-х годов включились в активную работу по выявлению «врагов народа». И в «патриотическом» (как они тогда понимали) рвении фондр-образователей и сотрудников архивов всякое могло быть с научной истиной.
Но как бы то ни было, прежде чем научно оценить достоверность архивных документов и материалов, их сначала надо выявить и получить в свое распоряжение.
       Первостепенное значение в исследовании данной проблемы имеют документы, хранящиеся в Российском государственном военном архиве (далее — РГВА). Именно здесь отложились такие важнейшие первоисточники, как приказы наркома обороны СССР, директивы и приказы начальника Политуправления РККА, довольно регулярные обобщенные докладные записки руководителей военного ведомства по различным вопросам военного строительства (в том числе и сводки «об отрицательных явлениях» в РККА) в адрес секретарей ЦК ВКП(б), председателя Совнаркома СССР, наркома внутренних дел СССР. Здесь же хранятся стенограммы заседаний Военного совета при НКО СССР и Главного военного совета РККА, различного рода всеармейских совещаний, на которых подводились промежуточные итоги процесса выявления и истребления участников «военно-фашистского заговора», а также многочисленные справки, докладные записки, подготовительные материалы Управления по командно-начальствующему составу РККА о ходе и результатах «выкорчевывания».
       Для более полного постижения механизма истребления командиров и политработников РККА поистине неоценима сохранившаяся переписка наркома обороны и начальника Политуправления РККА с Особым отделом Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР. Здесь отложились многочисленные «справки» и «меморандумы» руководителей Особого отдела ГУГБ с предложением (а то и требованием) дать санкцию на арест того или иного военнослужащего (а иногда и целой группы их). И на каждом таком «ходатайстве» сохранилась собственноручная резолюция К. Е. Ворошилова, либо Я. Б. Гамарника, а затем П. А. Смирнова, Л. 3, Мехлиса... Наконец, по сути не поднятой еще целиной являются отложившиеся здесь сотни служебных и внеслужебных доносов, десятки и сотни тысяч писем, заявлений, жалоб жертв сталинского террора, их ближайших родственников, боевых товарищей. В этих запекшихся кровью человеческих документах, говоря словами Н. А. Некрасова — «горя реченька бездонная».
К сожалению, необходимо заметить, что некоторые ценные для исследования данной проблемы документы, выявить пока не удалось. Укажу хотя бы на такой факт. Известно, что 11 мая 1937 г. Маршал Советского Союза М. Н. Тухачевский был освобожден от должности первого заместителя наркома обороны СССР и назначен командующим войсками ПриВО. Уезжая в город Куйбышев, Тухачевский передал работникам 1-го отдела Генштаба РККА документы из своего сейфа, в том числе и его письма Сталину и Ворошилову и ответные их письма (28). Где они хранятся сейчас, выявить пока не удалось. Вполне возможно, что в ведомственном архиве Генштаба, куда, естественно, доступ исследователям чрезвычайно затруднен. (Кстати, удержание в этом архиве исторических документов более чем полувековой давности представляется мне совершенно неправомерным) .
       Еще большей трудностью для исследователя данной проблемы вплоть до последнего времени являлась фактическая недоступность важнейших документов ЦК ВКП(б), хранившихся с грифом «строго секретно». Согласно решению ЦК ВКП(б) от 29 декабря 1938 г. все выписки из протоколов заседаний оргбюро и секретариата ЦК подлежали возврату в ЦК ВКП(б). Ввиду того, что за прошлые годы выписки не учитывались и поэтому не все возвращались в ЦК, техсекретариатом оргбюро было предложено проверить архивы секретной части и секретариата НКО и в случае обнаружения выписок из протоколов заседании оргбюро и секретариата ЦК ВКП(б) возвратить их в секретариат оргбюро. О проверке архива предлагалось составить акт, копию которого надлежало прислать в техсекретариат оргбюро (29). Столь же строго обстояло дело и со всеми материалами политбюро ЦК ВКП(б). Например, 22 февраля 1939 г. заведующий особым сектором ЦК А. Н. Поскребышев обращается в наркомат обороны с просьбой «вернуть числящиеся за тов. Ворошиловым материалы и выписки Политбюро» (30).
       С большой, так понятной каждому историку, радостью необходимо отметить, что в самое последнее время (после краха августовского путча 1991 г.) многие документы политбюро, оргбюро и секретариата ЦК ВКГТ(б) предвоенных лет стали наконец-то доступны для исследователя. Речь идет прежде всего о протоколах заседаний этих высших партийных инстанций, отныне хранящихся в РЦХИДНИ. Фронтальное обследование и объективный анализ этих протоколов и приложенных к ним документов (различного рода справок, текстов постановлений и т. п. ) вполне может обеспечить своеобразный прорыв в изучении подлинной истории жизни народов Советского Союза и особенно содержания и уровня руководства ВКП(б) и советского государства в предвоенные годы. Но только в определенном смысле. В том, что мы узнаем много нового. Однако узнаем далеко не всё. Ибо, как нередко бывало на Руси ранее и бывает и ныне, передача документов ЦК ВКП(б) в РЦХИДНИ была проведена не по-научному, да и не совсем по-честному.
       Дело в том, что во всей работе высших партийных инстанций царила не просто секретность, а можно сказать суперсекретность. И без того на всех материалах политбюро, секретариата, оргбюро ЦК ВКП(б) красовался гриф «строго секретно». Но этого, оказывается было мало. По заведенному тогда порядку почти все решения по вопросам, внесенным в эти инстанции наркоматом иностранных дел, НКО, НКВД, НКЮ и даже Верховным судом СССР, прокурором СССР, отправлялись в «особую папку». Насколько мне удалось установить в эти «особые папки» отправлялось и немало совершенно искусственно засекречиваемых документов. В конце 1936 г. — начале 1937 г. в эти папки под строжайшим секретом были отправлены постановления (решения) политбюро ЦК ВКП(б) по таким «страшно секретным делам», как «Об архиве Маркса — Энгельса», «О крушении поезда», «О горчичных семенах», «О люцерне», «О доме для испанских детей», «О кинооборудовании», «О саженцах для виноградников Грузии», «О дорожных машинах», «Об отпуске средств в редакции журнала «Вестник древней истории» и т. д. и т. п. Но отправлялись в «особые папки» и многочисленные постановления политбюро «Об антисоветских элементах», и решения по вопросам НКВД и НКО, в том числе и все решения, связанные с уничтожением военных кадров.
       Сколько этих «особых папок», в каком они состоянии, историкам пока знать не дано. Известно только, что сейчас они (папки) обретаются вроде бы в «Президентском архиве». Доступ рядовых исследователей сюда крайне затруднен. И до нас, простых смертных, доходят только отдельные документы 50—60-летней давности, которые держатели «особых папок» соблаговолят обнародовать. Вот так и живем... Не по-людски. Да простит меня читатель за несколько фривольное сравнение, но ведь без этих «особых папок» вся остальная документация качественно неполноценна. Так же, как невесты из пушкинской сказки «Царь Никита и сорок дочерей», которым «пустяка не доставало»... И до каких же пор будут действовать запреты, заложенные при Сталине и Берии?
       Если документы РГВА (бывшего ЦГАСА) и РЦХИДНИ (бывшего ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС) с той или иной степенью полноты все же вовлекались в научный оборот, то ведомственные архивы Верховного суда Российской Федерации и особенно военной коллегии Верховного суда РФ по сути дела — самая настоящая целина для историка. А ведь именно здесь хранятся многие сотни тысяч документов, имевших юридическую силу и окончательно решавших судьбу военных людей, попавших в кровавую мясорубку. Здесь отложились приказы, директивы, переписка председателя Верховного суда СССР и председателя военной коллегии Верховного суда СССР, наркоматов внутренних дел и юстиции страны, прокурора Советского Союза и т. д. и т. п.
       Но самое главное, по моему мнению, богатство этих архивов — десятки и сотни тысяч надзорных производств. Это, как правило, совсем небольшое по объему дело, включающее прежде всего два основополагающих документа: 1) представление (заключение — протест) Главной военной прокуратуры в военную коллегию Верховного суда СССР на предмет отмены приговора тому или иному бывшему военнослужащему и 2) определение военной коллегии об отмене приговора и реабилитации неосновательно осужденного. Эти документы составлялись в основном в середине и во второй половине 50-х годов. Особую ценность для исследователя имеет то обстоятельство, что заключения ГВП базировались на тщательном изучении ее офицерами целых массивов до сих пор весьма трудно доступных архивно-следственных дел и иных документов. В надзорных производствах могут встретиться и некоторые другие по сути уникальные документы (письма и запросы родственников, характеристики, данные бывшими сослуживцами и т.п.).
       Как же разобраться в этом океане человеческих судеб? Здесь на помощь приходят заботливо сохраняемые уникальные картотеки. Первая из ких — картотека дел, проходивших через военную коллегию Верховного суда СССР (РФ), как суд первой инстанции (с середины 30-х годов и по настоящее время). По сообщению заместителя начальника одного из отделов этой коллегии полковника юстиции В. М. Полуянова, на конец января 1993 г. она содержала около 50 тыс. карточек. Есть здесь и другая — общая картотека. Она включает данные не только на лиц, осужденных военной коллегией, как судом первой инстанции, но и всех тех, дела которых прошли через военную коллегию, как кассационную инстанцию, а также на осужденных Особым совещанием при наркоме внутренних дел СССР, так называемой «высшей двойкой» (нарком внутренних дел и прокурор СССР) и др. Всего общая картотека на конец января 1993 г. насчитывала около миллиона карточек.
       Проработав с этими картотеками более трех лет, я понял, что без тщательного изучения их просто невозможно сколь либо полно и объективно понять и описать трагедию РККА в 1937—1938 гг. Пользуясь случаем, я хочу еще раз выразить искреннюю признательность нынешнему руководству военной коллегии Верховного суда Российской Федерации (председатель — генерал-полковник юстиции Н. А. Петухов и заместитель председателя — генерал-лейтенант юстиции А. Т. Уколов) за предоставленную мне возможность работы с документами, а также полковнику юстиции Н. А. Дуднику, заведующей Архивом военной коллегии Т. А. Груздевой и сотруднице этого архива Е. Ф. Макеенковой за создание наиболее благоприятных условий для этой работы.
В подавляющем своем большинстве документы, исходящие из КГБ при СМ СССР, из военной коллегии Верховного суда СССР обладают высокой степенью достоверности, но попадаются и своеобразные юридические ребусы.
       27 июля 1956 г. в официальном (на бланке) документе из КГБ, адресованном председателю военной коллегии говорится о судьбе бывшего заместителя начальника Управления связи РККА, бригинженере: «Иудин С. Д. 1899 года рождения, уроженец гор. Киржача, Владимирской области, был арестован 10 марта 1938 года У НКВД по Московской области и осужден 25 августа 1938 г. Военной Коллегией Верховного Суда СССР к ВМН. Приговор приведен в исполнение 25 июля 1938 года» (31). Далее заделана подпись начальника учетно-архивного отдела Комитета госбезопасности при СМ СССР полковника Плетнева, но расписался его заместитель (подпись неразборчива). Вот и суди, как хочешь. То ли опечатка — но ведь не буквенная, не цифровая! То ли бригинженера действительно в июле расстреляли (застрелили!), а в августе «оформили» судебно?
       А вот еще один аналогичный пример. 9 марта 1956 г. председатель военной коллегии Верховного суда СССР генерал-лейтенант юстиции А. А. Чепцов подписывает официальную справку на имя начальника ГУ К МО СССР и начальника Главного политуправления Вооруженных Сил СССР. Речь идет о судьбе бывшего начальника строительно-квартирного отдела МВО бригинтенданта Д. Д. Бодрова. Здесь сказано, что арестованный 7 августа 1937 г. бригинтендант осужден военной коллегией к ВМН 31 октября 1937 г., а «приговор исполнен 1 сентября 1937 года» (32), т. е. за два месяца до вынесения приговора. Вот как хочешь так и понимай!
       Изредка встречаются и явные неточности. Так, в надзорном производстве по делу героя гражданской войны, бывшего командира отчаянно штурмовавшей Сиваш 15-й (позднее Сивашской) дивизии комдива И. И. Раудмец, в подписанном и заверенном официальном донесении военной коллегии в Главное управление кадров и Главное политуправление Министерства обороны СССР утверждается, что он был арестован 11 июня 1936 г. (33). У меня это вызвало недоумение, так как Ворошилов в своем перечислении арестованных в 1936 г. лиц высшего комначсостава РККА Раудмеца не называет. И только тщательное изучение всех документов, содержащихся в надзорном производстве, в том числе заявлений и анкет, собственноручно заполненных его вдовой, позволило установить ошибочность официального доклада военной коллегии и определить, что комдив И. И. Раудмец в действительности был арестован в Киеве 11 июня 1937 г. (34).
       Нуждаются в критическом анализе и сохранившиеся в архиве военной коллегии алфавитные списки на осужденных ею по первой инстанции в 1937 — 1938 гг.35 Почему-то в них отсутствуют фамилии многих военнослужащих, осужденных военной коллегией в эти годы (как это устанавливается по другим источникам).
       И, наконец, еще об одном ведомственном архиве. Речь идет о бывшем Центральном архиве КГБ СССР, а ныне он называется Центральный архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации (ЦАФСБ РФ). По некоторым данным архивы бывшего КГБ включают в себя более 10,6 млн. единиц хранения (36). Несколько месяцев жизни я потратил на то, чтобы «пробиться» в этот архив. В результате — удалось несколько дней поработать с некоторыми неизвестными мне ранее документами (например, оперативными приказами наркома внутренних дел СССР Н. И. Ежова). И все же не то, что полного, а даже частичного удовлетворения душевного нет. Во-первых, потому, что в этом архиве нет элементарнейших условий для работы исследователя. А во-вторых, и это самое главное, — вплоть до середины 90-х годов исследователь фактически был лишен всякой возможности вести научный поиск. В его распоряжении представляли только те документы, которые считали нужным предоставить сотрудники архива. Более того, лишали историка возможности ознакомления и изучения таких первичных документов, как архивно-следственные дела военнослужащих, осужденных во второй половине 30-х годов. При чем эта позиция вполне сознательная. Даже в первой половине 80-х годов тогдашний заместитель председателя КГБ СССР генерал-полковник В. П. Пирожков писал: «Что касается материалов архивных дел, то частных лиц мы с ними не знакомим. И прежде всего по мотивам, связанным с действующим законодательством. Нельзя не учитывать и того, что эти материалы создают нередко искаженное и неверное представление о самом репрессированном, его поведении на следствии и в суде, а также затрагивают интересы других невинно пострадавших лиц. Главное не опорочить так называемыми «признательными показаниями» доброе имя человека, честно посвятившего свою жизнь делу партии, народа и социализма» (37).
       Казалось бы, все правильно. Проявлена «отеческая» забота «компетентных» органов об интересах лиц, давших «признательные показания». Но в действительности это самая настоящая попытка скрыть злодеяния НКВД. Тут необходимо учитывать, как минимум, два обстоятельства. Во-первых, далеко не все давали эти «признательные показания». В ходе дальнейшего изложения я постараюсь назвать имена настоящих героев, которые не сломились даже под гнетом застеночных дел мастеров НКВД и умерли с гордым сознанием сохранения своей чести, не оговорив ни себя, ни своих боевых товарищей. А во-вторых, и об этом будет подробно рассказано в последующих главах книги, все эти «признательные показания» в абсолютно подавляющем большинстве случаев были вырваны у арестованных командиров и политработников РККА в результате применения* к ним давным-давно осужденных всем цивилизованным миром «физических методов воздействия», а попросту говоря, самых настоящих издевательств и пыток. И не допуская историков к изучению этих дел, руководство архива ФСБ вольно или невольно способствует сокрытию правды о злодеяниях ягодовцев, ежовцев, бериевцев.
       Историку, пришедшему в этот архив и «допущенному» для работы в нем, не разрешали даже ознакомиться с описями. Хуже того, сотрудники архива требовали от историка, чтобы он заранее назвал, какие именно документы ему необходимы. А откуда он может знать, какие документы здесь есть? Когда же все-таки «навскидку» называешь те или иные документы, которые должны были бы отложиться в этом архиве, слышишь в ответ: «У нас таких документов нет». Как это проверить и как этому можно поверить?
Вот лишь один пример. Известно, что в свое время Хрущев говорил о 383-х списках, посланных Ежовым Сталину, с просьбой утвердить осуждение содержащихся в списках лиц по первой категории (расстрел), или по второй (10, а потом 25 лет лишения свободы). На мою законную просьбу ознакомиться с этими списками, тогдашний заместитель начальника ЦАМБ РФ с совершенно чистым взором твердо ответил: «А у нас их нет!». А ведь известно, что один экземпляр исходящего секретного документа обязательно остается у учреждения — отправителя.
       Попытался — было я ознакомиться хотя бы с такими документами, как стенограммы партийных собраний и партактивов Главного управления госбезопасности в 1937—1938 гг. и то получил, как выражался шолоховский герой, «полный отлуп». А уж о списках сотрудников Особого отдела Главного управления госбезопасности я и сам заикаться не стал. И все же так хочется верить, что наступит такое время, когда распахнутся тяжелые двери архивов ВЧК—ГПУ—ОГПУ—НКВД... Скорее бы наступило это времечко — «приди, приди, желанное!». А пока, увы, мы в этом плане не очень-то далеко ушли от времен древнего Египта, где, как известно, знания носили тайный характер, всячески укрывались от простых смертных и были достоянием лишь жречества.
       И с предоставлением народу (и его историкам) возможности максимально полного ознакомления с документами его собственной истории надо спешить всемерно.
Ибо чем раньше, полнее и всестороннее современное поколения историков сумеет изучить всю совокупность этого корпуса документов, тем больше вероятность сравнительно адекватного реконструирования исторического процесса. Ведь уже и сейчас, по ныне действующим правилам хранения, в Архиве военной коллегии Верховного суда, например, о целом ряде осужденных в 1937—1941 гг., осталась лишь маленькая картонная карточка с указанием фамилии, имени, отчества и формулой «осужден ВК ВС в 1937 (1938, 1939)». Вот и все, что осталось от человека, некогда активно участвовавшего в строительстве РККА. Кроме того, немалое количество дел отослано из архива в местные органы госбезопасности, что создает дополнительные трудности их выявления и изучения.
       А самая главная опасность состоит в том, что на наших глазах под антитоталитарный перезвон по разным причинам происходит самое настоящее исчезновение бесспорно существовавших ранее многих ценнейших, основополагающих по данной проблеме документов. Так, уже в 1957 г. при дополнительной проверке дела расстрелянного 30 октября 1937 г. бывшего командира 16 ск БВО комдива А. П. Мелик-Шахназарова, сотрудники Главной военной прокуратуры, имевшие зачастую недостижимые даже для современного историка права и возможности, вынуждены были констатировать: «Личного дела на Мелик-Шахназарова разыскать не представилось возможным»38. Объяснения причин здесь не дано. Остается лишь предполагать, то ли времени и терпения у военных прокуроров не хватило, то ли личные дела осужденных «врагов народа» изымались и куда-то отправлялись или же вообще уничтожались?
       Тем более острым становится этот вопрос в наши дни, по прошествии более 60 лет со времени кровопролитных событий 1937—1938 гг. Во всяком случае имеются косвенные данные о том, что, например, в Архиве военной коллегии Верховного суда СССР часть надзорных производств по реабилитации военнослужащих, проведенной в 1957 г., уже уничтожена.
       В печати неоднократно сообщалось, что в ходе августовских событий 1991 г. в архивах ЦК КПСС проводилось массовое уничтожение (специальными машинами) неизвестных общественности документов. А по авторитетному свидетельству В. В. Бакатина еще в 1989—1990 гг. по приказу тогдашнего руководства КГБ при Совете Министров СССР были уничтожены (путем сожжения в печах) 105 томов «Оперативной разработки» по А. И. Солженицыну (значился под псевдонимом '«Паук») и 550 томов по А. Н. Сахарову («Аскет»). Печи после сожжения были проверены, о чем составлены соответствующие акты39. Кто сейчас может поручиться, что и поныне (под самыми различными соусами) не ведется массовое уничтожение документов, невыгодных (неудобных) для той или иной правящей в стране группировки?
       В мировой исторической науке чуть ли не до каждого человека подсчитаны жертвы политических репрессий при Тиберии, в годы инквизиции, при Иване Грозном, в годы Великой Французской революции 1789—1799 гг. А точные данные о загубленных в совсем недавнем прошлом наших родных соотечественниках под различными ухищрениями все еще укрываются от историков, несмотря на совершенно ясный соответствующий Указ Президента Российской Федерации.
       Как и каждый, уважающий читателя и себя автор, я был обязан возможно полно выявить и тщательно изучить всю посильную мне литературу вопроса и уже опубликованные по данной проблеме документы. Без этого всякая попытка исследования была бы просто некорректна. Поэтому я должен и буду опираться на эти публикации. Но используя их, как своеобразные несущие опоры, я отнюдь не собираюсь создавать некую хрестоматию уже опубликованного. К уже напечатанному я буду прибегать, как правило, лишь в самых необходимых для наиболее полного раскрытия проблемы случаях. Самая же главная моя цель — поделиться с людьми теми новыми, еще не публиковавшимися данными (материалами) по исследуемой проблеме, которые мне удалось выявить в результате многолетней работы в архивах — особенно в Российском государственном военном архиве и в Архиве военной коллегии Верховного суда Российской Федерации. И сейчас, когда начинаю все результаты этой работы сводить воедино, я совсем не жалею, а даже доволен, что годы жизни посвятил выявлению, рассмотрению, изучению, переписыванию пожелтевших от неумолимого бега времени пыльных страниц архивных дел. Сказать то и так, о чем и как до тебя не говорили — в этом, очевидно, одна из высших духовных радостей. И не так уж важно, сколь малым тиражом будет издана книга. Важно, чтобы было что сказать.
       В отдельных случаях я позволю себе поделиться с читателем и некоторыми личными воспоминаниями и впечатлениями о том по-своему героическом и безусловно страшном времени. Ведь я в то время жил, учился. В кадрах РККА в эти роковые годы я еще не состоял, но летом 1935 г. принял военную присягу «торжественное обязательство» и в 1935—1936 гг. отслужил два двухмесячных сбора в одной из стрелковых дивизий Ленинградского военного округа (первый сбор — красноармейцем, а второй — командиром отделения). Затем состоял в запасе — сначала в звании помкомвзвода, а с 1940 г. — в среднем политсоставе (без звания). Осенью 1937 г. мне — студенту 4-го курса исторического факультета Ленинградского государственного университета стукнуло 20 лет. И я не был исключением из правила, согласно которому нет человека, довольного своим положением и недовольного своим умом. Во всяком случае была пора в эти лета «сметь свое суждение иметь». По крайней мере университетская обстановка предвоенных лет осталась в памяти на всю оставшуюся жизнь.
       Я долго думал над структурой монографии. Каждый согласится, что здесь возможны самые различные варианты. Но в результате поиска, выявления, сбора и анализа многочисленных первичных документов я пришел к довольно определенному выводу, что наиболее целесообразно построить изложение в соответствии с основными этапами того смертного пути, по которому в 1937—1941 гг. прошли многие тысячи воинов РККА: арест, предварительное следствие, судебная комедия, пуля в затылок. Описанию этих ступеней в ад XX века предшествует краткий анализ социальной атмосферы в партии, в стране, в армии в 1937—1938 гг. А в последней главе постараюсь показать неописуемо губительные последствия беспощадной расправы тоталитарно-репрессивной Системы с рабоче-крестьянской Красной Армией буквально накануне гитлеровского нашествия.
В процессе многолетней подготовительной работы к написанию предлагаемой читателю книги мне удалось в 1989—1996 гг. опубликовать несколько исследовательских статей в журналах «Коммунист», «Вопросы истории КПСС», «Кентавр», «Вопросы истории», «Отечественная история», «Военно-исторический журнал» и небольшой раздел «Трагедия комначсо-става в 1937—1938 гг.» (в моей книге «РККА накануне: Очерки политического воспитания Красной Армии 1929 г.—июнь 1941 г.» М., 1993, с. 193—215). Но все эти публикации освещали в основном отдельные аспекты проблемы и явились лишь своеобразным подступом к монографическому ее рассмотрению.
       И, наконец, о праве на изложение и публикацию своей точки зрения. Не знаю, у кого как, а у меня, родившегося в один год с Октябрьской революцией, только сейчас, на склоне восьмого десятка лет быстро уходящей жизни, впервые появилась реальная возможность действительно свободного научного исследования. Такое нравственное и юридическое право во всем просвещенном мире считалось незыблемым чуть ли не со времен Ренессанса. Уже Мартин Лютер восклицал: «Я здесь стою — и не могу иначе!». Иногда о свободе исследования говорилось и в советский период. Но каждый — и говорящий, и слушающий — прекрасно понимали, что это «слова, слова, слова...». Все мы были скованы железным панцирем «партийных оценок». И не только историки, но и все творческие, хоть чуть-чуть самостоятельно мыслящие люди. Как бился в этих тенетах, как рвался из этих цепей один из немногих поистине великих поэтов уплывающей в прошлое эпохи А. Т. Твардовский, когда писал:

          Вся суть в одном-единственном завете: То, что скажу, до времени тая,
          Я это знаю лучше всех на свете — Живых и мертвых, — знаю только я.

          Сказать то слово никому другому Я никогда бы ни за что не мог
          Передоверить. Даже Льву Толстому — Нельзя. Не скажет — пусть себе он бог.

          А я лишь смертный. За свое в ответе, Я об одном при жизни хлопочу:
          О том, что знаю лучше всех на свете, Сказать хочу. И так, как я хочу.

       Эти вдохновенные строки, выражающие «мечту поэта», написаны в 1958 г. на волне XX партсъезда. Позже Твардовский напишет может быть главную книгу своей жизни — поэму «По праву памяти». Написал так, как он хотел. И как каждый творец, хотел видеть свое творение напечатанным. Но не тут-то было. Это император Николай I «высочайше дозволял» публиковать А. С. Пушкину все, что тот написал. А могущественные генсеки «от имени народа» «не пущали». Так и умер Александр Трифонович, измученный и до глубины души оскорбленный малограмотной,, но зато высоко бдительной всемогущей кремлевской цензурой, не позволившей ему увидеть свои заветные думы обнародованными...
       Я рад, что дожил до времен, когда и на нашей многострадальной Родине можно писать (а если «повезет», даже и публиковать) то, что ты действительно знаешь и так, как ты думаешь и представляешь минувшее.

================================================================================

================================================================================

ГЛАВА ПЕРВАЯ. АТМОСФЕРА.

В ПАРТИИ.

       Атмосфера в ВКП(б) в середине 30-х годов характеризовалась прежде всего повседневно нараставшим всевластием политбюро ЦК ВКП(б), избранного 10 февраля 1934 г., в последний день работы XVII партсъезда. Заранее подобранные прежним руководством ЦК 1225 делегатов сьсзда с решающим голосом, представлявших 1 872 488 членов партии избрали новый (также заранее определенный) состав Центрального Комитета: 71 член и 68 кандидатов.

§ На съезде было представлено также 935 238 кандидатов в члены ВКП(б).

       В этот же день члены ЦК (несколько десятков человек) избрали также предварительно намеченных и предложенных им 10 членов политбюро: А. А. Андреев, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, М. И. Калинин, С. М. Киров, С. В. Косиор, В. В. Куйбышев, В. М. Молотов, Г. К. Орджоникидзе, И. В. Сталин и 5 кандидатов в члены политбюро (А. И. Микоян, Г. И. Петровский, П. П. Постышев, Я. Э. Рудзутак и В. Я. Чубарь)

§ На пленумах ЦК кандидатами в члены политбюро были избраны в 1935 г. А. А. Жданов и Р. И. Эйхе; в 1937 г. — Н. И. Ежов.)

       И вот этот по сути сам себя избравший синедрион высших партийных жрецов бесконтрольно заправлял всем и вся в необъятной стране с огромным населением.
Но фронтальное изучение доступных протоколов политбюро ЦК позволяет сделать вывод, что определенные возможности для делового обсуждения поставленных вопросов здесь все-таки (по крайней мере формально) имелись. На заседаниях обычно присутствовали не только члены политбюро, но и представители других высших коллегии партии. Так, на заседании политбюро ЦК ВКП(б) 4 мая 1934 г. присутствовало 7 членов политбюро (Андреев, Ворошилов, Калинин, Куйбышев, Молотов, Орджоникидзе, Сталин), 1 кандидат в члены политбюро (Микоян), 24 члена ЦК ВКП(б) (в том числе Л. П. Берия, А. С. Бубнов, Н. И. Ежов, А. А. Жданов, Н. С. Хрущев, Г. Г. Ягода) и 15 кандидатов в члены ЦК ВКП(б) (в том числе Л. 3. Мехлис, А. Н. Поскребышев, А. И. Рыков)2.
Еще более представительный характер носили обычно заседания оргбюро ЦК ВКП(б). На его заседании 5 июня 1936 г., например, присутствовало 7 членов оргбюро (А. А. Андреев, Я. Б. Гамарник, Н. И. Ежов, А. А. Жданов, А. В. Косарев, А. И. Стецкий, Н. М. Шверник) 1 кандидат в члены оргбюро (А. И. Криницкнй), а также 14 членов ЦК ВКП(б), 13 кандидатов в члены ЦК ВКП(б), председатель ревизионной комиссии ЦК, 3 члена бюро КПК при ЦК ВКП(б), 6 руководителей групп КПК, 7 заведующих отделами ЦК (В. В. Адоратский, К. Я. Бауман, И. А. Лычев, Г. М. Маленков, О. А. Пятницкий, Б. М. Таль, А. С. Щербаков), 13 помощников заведующих отделами ЦК, 1 помощник секретаря ЦК ВКП(б), 1 представитель газеты «Правда» и начальник политуправления Народного комиссариата путей сообщения СССР3.
       Секретариат и оргбюро ЦК имели немалую власть, но верховным распорядителем — диктатором было политбюро ЦК ВКП(б). Именно оно окончательно утверждало и предложения других коллегий ЦК, и проекты постановлений ЦИК СССР и Совнаркома СССР. Масштаб работы политбюро был поистине всеохватный. На некоторых его заседаниях принимались окончательные решения по сотне, а то и двум сотням вопросов. Например, одно из дел оргбюро ЦК ВКП(б), начатое 23 августа 1938 г. и оконченное 25 декабря того же года, содержит решения по 1727 вопросам4. Среди них немало было, как в свое время говаривал В. И. Ленин, «вермишели». Например, в 1934 г. здесь решались вопросы «Об отпуске гвоздей для стимулирования хлебозакупок» (16 сентября); в 1935 г. «О розничных ценах на мандарины» (8 сентября); в 1936 г. — «О кровельном железе для хлопковых колхозов Таджикистана», а 13 февраля 1939 г. политбюро ЦК ВКГТ(б) утверждает постановление СНК СССР о кастрации излишних быков в колхозах и совхозах5 и т. п. Все это лишь подтверждает, что не было в жизни партии и всей страны такого вопроса, по которому политбюро не могло бы принять своего решения, притом окончательного. Оно считало себя высшим арбитром и в специальных, технических вопросах. 2 сентября 1934 г. политбюро утвердило постановление Совета труда и обороны «Об автосцепке»: «Признать автосцепку ИРТ-3, как удовлетворительно показавшую себя в условиях работы на железных дорогах... В связи с этим дискуссию о типе автосцепки прекратить» (6).
       Убеждение во всемогуществе политбюро ЦК было настолько прочным, что на его утверждение был представлен (судя по контексту) проект решения об изучении русского языка во французских лицеях. И вот появляется такое решение политбюро ЦК ВКП(б) от 5 августа 1937 г.: «Введение преподавания русского языка во французских лицеях предоставить усмотрению французского правительства» (7). Все-таки, очевидно, вслед за щедринским чинодралом поняли, что «сие от них не зависит»...
       А внутри страны политбюро ЦК ВКП(б) было действительно всемогущим. Оно могло назначить любого человека на любой пост, в том числе и выборный. Даже списки кандидатов в депутаты Верховного совета СССР в 1937 г. и кандидатов в депутаты Верховных советов союзных и автономных республик в 1938 г. предварительно, задолго до выборов, утверждались политбюро (8). Оно же могло и снять любого человека с любого поста и даже выборного. До всякого судебного разбирательства, под истошные крики угодничавших пропагандистов о великих свободах, дарованных сталинской конституцией, политбюро ЦК ВКП(б) 20 декабря 1936 г. принимает решение: вывести из состава ЦИК СССР Г. Л. Пятакова, Г. Я. Сокольникова, С. А. Туровского и др. (всего 7 человек) (9). Постановлением политбюро от 20 октября 1937 г. из состава членов ЦИК СССР исключаются 15 человек (10) и т. д. Так оно обращается с представителями законодательной власти. А уж об остальных ветвях власти и говорить нечего. Политбюро назначает (утверждает) и «освобождает» наркомов, прокуроров, председателей Верховного суда, полпредов, присваивает высшие военные звания, награждает орденами и лишает орденов, принимает решение об отпуске и лечении ответственных руководителей.
       Обеспечив назначение «соответствующих» людей, политбюро неукоснительно контролирует практическую работу высших органов советской власти. 13 декабря 1934 г. оно утверждает составы комиссий по руководству VII съездом Советов Союза ССР (13 человек) и по руководству XVI Всероссийским съездом Советов (11). 16 октября 1936 г. политбюро утверждает комиссию по руководству VIII Чрезвычайным съездом Советов (15 человек), 4 января 1937 г. — комиссию по руководству 3-й сессией ЦИК Союза ССР VII-го созыва в составе 17 человек (12). И всюду в этих комиссиях непременно мелькают одни и те же фамилии: Сталин, Молотов, Калинин, Каганович, Ворошилов, Андреев, Ежов...
       Долгие годы в советской литературе имела хождение официальная версия, пытавшаяся объяснить массовые расстрелы 1937—1938 гг. тем, что органы НКВД на какой-то период якобы вышли из под контроля партии. Это утверждение не соответствует действительности. Многочисленные документы неопровержимо свидетельствуют, что партия и НКВД — «близнецы-братья», что на протяжении всей предвоенной истории политбюро ЦК РКП (б)—ВКП(б) неослабно держало под контролем и твердой рукой направляло всю деятельность ВЧК—ГПУ—ОГПУ—НКВД. Я надеюсь сказать об этом более подробно в следующих главах. Здесь же мне хотелось бы обратить внимание лишь на несколько фактов. Решением политбюро ЦК ВКП(б) от 1 апреля 1934 г. Сталин и Ежов включены в комиссию по выработке проекта положения о НКВД и Особом Совещании (13). Решением политбюро от 26 сентября 1936 г. народным комиссаром внутренних дел СССР был назначен Ежов, «с оставлением его по совместительству секретарем ЦК ВКП(б) и председателем Комиссии Партконтроля с тем, чтобы он девять десятых своего времени отдавал НКВД» (14). Именно решением политбюро (опросом) от 28 декабря 1936 г. начальником Главного управления государственной безопасности НКВД СССР был назначен Я. С. Агранов (15).
       Специальным постановлением политбюро от 20 сентября 1938 г. «Об учете, проверке и утверждении в ЦК ВКП(б) ответственных работников Наркомвнудела, Комитета обороны, Наркомата обороны, Наркомата Военно-Морского флота, Наркоминдела, Наркомата оборонной промышленности, Комиссии партийного контроля и Комиссии Советского контроля» устанавливалось, что утверждению в ЦК ВКП(б) подлежали все ответственные работники центрального аппарата вплоть до заместителей начальников отделов, а по Наркомвнуделу даже до начальников отделений. Обязательному утверждению в ЦК ВКП(б) подлежали также наркомы, заместители наркомов и начальники отделов НКВД союзных и автономных республик, начальники краевых, областных и окружных органов НКВД, их заместители и начальники отделов этих органов, начальники городских и районных отделений НКВД (16).
И уж эти кадры партия лелеяла в прямом соответствии с оброненным однажды Сталиным призывом заботиться о кадрах, как садовник заботится о любимом дереве. Весь мир теперь знает, что Ежов был форменным садистом, его по праву называют «кровавым карликом», а вот как о нем буквально по-матерински пеклось политбюро ЦК ВКП(б). 1 декабря 1937 г. оно принимает такое постановление:
«1. Обязать т. Ежова выполнить постановление ЦК об отпуске до 7 декабря с пребыванием за городом и с воспрещением ему появляться в учреждения для работы.
2. Предложить т. Сталину проследить, чтобы настоящее постановление ЦК было выполнено т. Ежовым» (17).
       С другой стороны, наблюдалось не только такое явление, как своеобразный симбиоз, сращивание, переплетение, но и переливание, перемещение кадров из органов НКВД в партийные и советские. Вот лишь некоторые примеры на сей счет. 14 августа 1937 г. политбюро утверждает председателем Совнаркома АССР немцев Поволжья В. Ф. Далингера, с освобождением его от работы наркома внутренних дел этой республики. 16 августа заместитель наркома внутренних дел СССР М. Д. Берман утверждается народным Комиссаром связи СССР (18). А 29 августа того же года принимается решение: «Утвердить исполняющим обязанности первого секретаря Татарского обкома ВКП(б) т. Алемасова, освободив его от работы уполномоченного НКВД по Татарии» (19). И подобные случаи пересаживания с кресла начальника УНКВД в кресло первого секретаря обкома ВКП(б) были далеко не единичны. Дело доходило до того, что 24 сентября 1937 г. политбюро ЦК ВКП(б) принимает решение (опросом) удовлетворить просьбу Курского обкома ВКП(б) об утверждении «в виде исключения» членом бюро обкома ВКП(б) начальника УНКВД Скимановского, который вообще не являлся членом данного обкома (20).

§ Полагаю, что здесь вкралась опечатка. Очевидно речь идет о майоре госбезопасности Симановском Пинхусе Шоломовиче.

       Именно политбюро ЦК ВКП(б) вырабатывало генеральную линию, давало официальную установку органам НКВД, незыблемо авторитетно определяло, кого именно надо изолировать и уничтожить. Мне, например, удалось выявить, что только в июле 1937 г., за один месяц политбюро принимает не менее семи постановлений «Об антисоветских элементах» (9, 11, 14, 16, 23, 28 и 31 июля). Все эти постановления до сих пор недоступны исследователям. Они хранятся в Президентском архиве. Почему? Зачем? Но судя по названию они были прямой «наводкой» для органов НКВД.
       Решением от 14 апреля 1937 г. (опросом) были созданы две «постоянные комиссии при Политбюро ЦК ВКП(б)». Одна — в составе: Сталин, Молотов, Ворошилов, Л. Каганович и Ежов — «в целях подготовки для Политбюро, а в случае особой срочности — и для разрешения вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики» и другая (Молотов, Сталин, Чубарь, Микоян, Л. Каганович) — «в целях успешной подготовки для Политбюро срочных текущих вопросов хозяйственного характера» (21). Это неоспоримо свидетельствует, что и внутри самого политбюро всем дирижировала еще более узкая группа лиц.
       При фронтальном изучении протоколов политбюро ЦК ВКП(б) прямо поражаешься огромному размаху его работы. При таком вселенском охвате с обязанностями члена политбюро можно было справляться либо формально, механически штампуя заранее подготовленные проекты решений, либо трудясь с полной отдачей, не жалея ни времени, ни сил, мобилизуя весь свой опыт и знания. Так что должность члена политбюро не была синекурой. Но труд их зачастую был недостаточно эффективным не только из-за ущербности тоталитарно-репрессивной системы, но и в силу весьма малой образованности членов политбюро. Подбирая состав политбюро «под себя», Сталин исходил из того: пусть будут малограмотные, но «верные». Недоучившийся студент Молотов казался столпом учености; имеющий фельдшерское образование Орджоникидзе руководил всей тяжелой промышленностью страны; ходивший в школу всего «две зимы» Ворошилов целых 15 лет возглавлял вооруженные силы, направляя и развитие военной науки; имевший «незаконченное низшее» образование Ежов — и грозный шеф НКВД, и секретарь ЦК ВКП(б) и председатель Комиссии партконтроля при ЦК партии; а об образовательном цензе одной из ключевых фигур в политбюро — Л. Кагановича вообще ничего не известно... Надо ли удивляться тому, что все они буквально из кожи вон лезли, лишь бы оправдать доверие своего благодетеля, вознесшего их на вершины власти в самой большой на земном шаре стране. И надо ли удивляться тому, что уже в 1932 г. в одном из писем Каганович с лакейской угодливостью величал Сталина «хозяином», от которого «по-прежнему получаем регулярные и частые директивы», а 30 сентября 1936 г. он пишет Орджоникидзе: «Что касается к.- р. дел, то я не пишу тебе, потому что ты был у хозяина и все читал и беседовал» (22).
       Читаешь тайное, ставшее явным, и невольно вспоминаешь, как в далекие студенческие времена известный наш востоковед В. В. Струве цитировал в лекции молитву древнеегипетских рабов: «Молотите, быки, молотите, на хозяина своего...». И члены политбюро (и кандидаты в члены) усердно «молотили». Ведь все они, до единого прекрасно помнили, какая поистине ужасная судьба постигла тех членов и кандидатов высшей партийной коллегии, которые оказались «недостаточно верными». Ведь на их глазах, иногда с их согласия и благословения в разные годы были физически уничтожены 12 бывших членов политбюро ЦК ВКП(б) (Л. Д. Троцкий превращен в политический живой труп, таинственно погибли С. М. Киров и Г. К. Орджоникидзе, М. П. Томский доведен до самоубийства, а Н. И. Бухарин, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, С. В. Косиор, Н. Н. Крестинский, Я. Э. Рудзутак, А. И. Рыков и В. Я. Чубарь — в 1936—1939 гг. расстреляны). Были в 1937—1940 гг. расстреляны и 7 других видных деятелей партии, в разное время избиравшихся кандидатами в члены политбюро ЦК: К. Я. Бауман, Н. И. Ежов, П. П. Постышев, Г. Я. Сокольников, С. И. Сырцов, Н. А. Угланов и Р. И. Эйхе. Легко можно представить себе, какая именно атмосфера царила среди остававшихся (оставленных!) в живых членов и кандидатов в члены политбюро ЦК ВКП(б) и как она, как волна ядовитого тумана наплывала, распространялась вниз, на места.
       Необходимо, наконец, отметить и еще одно обстоятельство — жесткая требовательность «хозяина» к «работникам». Сталин никому, кроме себя, не прощал промахов и ошибок. Современному читателю даже трудно представить, на каком тонком волоске висела судьба ближайших соратников «вождя». Сохранилось интересное свидетельство французского журналиста, участвовавшего в поездке генерала Шарля де Голля в Советский Союз в декабре 1944 г. После официальных переговоров состоялся банкет. Сталин был в приподнятом настроении, много шутил и неоднократно произносил «оригинальные» тосты. Так, он предложил выпить за здоровье наркома путей сообщения Лазаря Кагановича. Все дружно захлопали в ладоши. Сталин продолжал: «Каганович — храбрый человек, он знает, что если поезда не будут приходить вовремя, его расстреляют!» Все смеялись (23). Все подумали что «король забавляется». Но давно известно, что в каждой шутке есть доля истины.
       Безропотно признав Сталина своим всемогущим «хозяином», члены политбюро внесли немалый вклад в дело его всемерного восхваления, возвеличения. Неприкрыто соперничая друг с другом, они старались на перегонки убедить всех до единого коммунистов в небывалой еще в истории гениальности «вождя и учителя всех времен и народов». Первым таким, доходившим до неприличия, шквалом панегирических восхвалений Сталина были статьи членов политбюро и секретарей ЦК в связи с его 50-летием в декабре 1929 г. А дальше уже пошло — поехало...
       Одним из важных направлений в фабрикации мифа «о великом вожде» было всемерное возвеличивание заслуг Сталина в гражданской войне. Сейчас можно с полной уверенностью утверждать, что это неблаговидное дело творилось с подачи самого Сталина. Каждому понятно, что любой мало-мальски сообразительный политик прежде всего стремится создать себе имидж этакого великого скромника и всякие личные попытки своего обожествления всемерно старается утаить от глаз людских. Но рано или поздно правда все-таки пробивается на свет. Из недавно опубликованного документа явствует что еще 8 сентября 1927 г. Сталин не постеснялся заявить на объединенном заседании политбюро ЦК ВКП(б) и президиума ЦКК: «Имеется ряд документов и это известно всей партии что Сталина перебрасывал ЦК с фронта на фронт в продолжение трех лет на юг и восток, на север и запад, когда на фронтах становилось туго» (24). Эта сталинская идея о Сталине, как творце побед Красной Армии в гражданской войне «на все четыре стороны света» была тут же подхвачена одним из преданнейших его вассалов, им же выдвинутым на пост наркома по военным и морским делам и председателя Реввоенсовета СССР. В своей опубликованной в «Правде» 21 декабря 1929 г. печально знаменитой льстивой и довольно лживой статье «Сталин и Красная Армия» Ворошилов повторил эту сталинскую мысль, но «своими словами»: «В период 1918—1920 гг. т. Сталин являлся, пожалуй, единственным человеком, которого Центральный комитет бросал с одного боевого фронта на другой, выбирая наиболее опасные, наиболее страшные для революции места».
       Об общей направленности этих «исторических изысканий» и об отношении Сталина к исторической истине можно судить и по такой детали — Сталин был ознакомлен с текстом этой статьи о нем еще в рукописи и сделал ряд замечаний. В частности, по утверждению ворошиловского адъютанта Р. П. Хмельницкого, в этой рукописи еще признавалось, что в период гражданской войны «имелись успехи и недочеты, у И. В. Сталина ошибок было меньше, чем у других». Эта фраза, как сообщил Хмельницкий, зачеркнута красным карандашом и рукою Сталина написано: «Клим! Ошибок не было, надо выбросить этот абзац. Ст.» (25) Что, конечно, и было сделано.
       Очередным этапом непрерывной кампании по возвеличению Сталина явился XVI съезд ВКП(б) летом 1930 г. Все громче и громче звучали здесь льстивые здравицы в честь вождя из уст советских и зарубежных деятелей коммунистического движения. Пожалуй, наиболее отличился, или вернее, задал тон председатель Центральной Контрольной Комиссии и председатель Рабоче-Крестьянской инспекции Г. К. Орджоникидзе. Считающийся по должности «совестью партии», он восклицал: «Партия в лице т. Сталина видит стойкого защитника генеральной линии партии и лучшего ученика Владимира Ильича, (Аплодисменты). И поэтому наша партия и рабочий класс вполне правильно отождествляют т. Сталина с генеральной линией нашей партии, ведущей СССР от победы к победе. Именно за это партия с таким воодушевлением и восторгом встречает т. Сталина. (Аплодисменты)» (26).
       Но подлинным партийным апофеозом Сталину явился XVII партсъезд. Причем тон в почти языческом восхвалении «гениального вождя» задавали прежде всего опять-таки лица из его ближайшего окружения. Имя Сталина упомянули в своих выступлениях на всесоюзном партийном форуме: Ворошилов — 19 раз, Киров — 22 раза, Постышев — 24, Орджоникидзе — 33, Косиор — 34, Микоян — 41 раз. Своеобразный рекорд побил Л. М. Каганович, исхитрившийся воспеть фамилию своего «хозяина» аж 64 раза. Всего же, по подсчетам В. А. Куманева, на XVII Всесоюзном съезде ВКП(б) имя Сталина прозвучало 1580 раз (27). Вот уж поистине, окружение делает короля.
       А уж как изощрялись высокопоставленные делегаты съезда в отыскании наиболее ярких и запоминающихся формулировок и эпитетов. Вот признанный оратор партии Киров провозглашает Сталина лучшим продолжателем дела Ленина, лучшим кормчим великой социалистической стройки. Полупрощенный «любимец партии» Бухарин без малейшего стеснения величает вчерашнего своего друга Кобу славным фельдмаршалом пролетарских сил, лучшим из лучших... Неукоснительно следуя примеру «старших братьев» стремятся не отстать от них в провозглашении дифирамбов и представители зарубежных компартий. В своем выступлении от компартии Испании «товарищ Долорес» с присущей ей яркой эмоциональностью назвала Сталина «...любимым и непоколебимым, стальным и гениальным, вашим и нашим вождем, великим вождем пролетариев и трудящихся всех стран и национальностей всего мира» (28). А ведь это лишь январь — начало февраля 1934 года. То ли еще будет!
       По всей стране развернулось изучение сталинского отчетного доклада о работе ЦК ВКП(б) XVII партсьезду. Вспоминается как весною 1934 г. усердно зазубривали совсем не рассчитанные на юношеский ум положения этого доклада и мы в девятом, тогда выпускном (десятые классы вводились лишь с осени 1934 г.) классе 1-й Образцовой школы Василеостровского района гор. Ленинграда. Угодничество ответственных редакторов ведущих газет страны Мехлиса и Бухарина приняло столь неприличный характер, что политбюро ЦК ВКП(б) вынуждено было постановить: «Принять следующее предложение т. Сталина: объявить выговор редакции «Правда» и «Известий» за то, что без ведома и согласия ЦК и т. Сталина объявили десятилетний юбилей книги т. Сталина «Основы ленинизма» и поставили тем самым ЦК и т. Сталина в неловкое положение» (29).
Объективности ради я должен сказать и о другом аналогичном документе. 19 декабря 1934 г. политбюро ЦК ВКП(б) принимает следующее решение:
       «Заявление т. Сталина.
       Уважить просьбу т. Сталина о том, чтобы 21 декабря в день пятидесятипятилетнего юбилея его рождения никаких празднеств или торжеств или выступлений в печати или на собраниях не было допущено»30.
       Мне представляется, что подобная просьба Сталина была не только очередным проявлением его доведенного до высшей степени совершенства патентованного фарисейства, но и результатом довольно адекватной оценки конкретной ситуации. Ведь по стране в эти декабрьские дни катили волна за волной очередные порции классовой ненависти «к убийцам Кирова», призывы к физической расправе с «троцкистскими агентами» и т. п. И Сталин, очевидно, просто счел не совсем удобным именно в эти дни напоминать массам об очередном своем юбилее. Тем более, что и без такого напоминания, кампания по прославлению и возвеличиванию Сталина, раз начавшись в связи с его 50-летием в декабре 1929 г., так уже и не затихала.
       Необходимо совершенно четко представлять, что всё более нараставшая многообразная, широко разветвленная, всеохватная кампания фактического обожествления Сталина совсем не была стихийным порождением мысли «благодарных народов» Советского Союза. Нет и нет. Она была рождена в недрах партийного аппарата, возглавлялась, направлялась и неукоснительно проводилась в жизнь под неослабным наблюдением и неусыпным руководством правящей партийной верхушки, и прежде всего политбюро ЦК ВКП(б) и самого Сталина. Все члены и кандидаты в члены политбюро ЦК, секретари ЦК ВКП(б) как начали еще с 50-летия Сталина в декабре 1929 г. всячески восхвалять Сталина буквально на всех перекрестках, так и не могли (да и боялись!) остановиться в этом совсем неблаговидном деле. Усердствовали все. Особо выделялся личный друг Сталина К. Е. Ворошилов. Уж как только он не изощрялся. Накануне присвоения военного звания Маршала Советского Союза (которое 20 ноября 1935 г. получили Блюхер,Буденный, Егоров, Тухачевский и сам нарком), в своем выступлении на первом Всесоюзном совещании стахановцев, Ворошилов величал Сталина и «первым маршалом социалистической революции», и «великим маршалом побед на фронтах и гражданской войны и социалистического строительства и укрепления нашей партии», и «маршалом коммунистического движения всего человечества», и «истинным Маршалом Коммунизма» (31). И все это в присутствии самого «великого»...
       Несмотря на извечные трудности с бумагой, на острую нехватку, а то и отсутствие основных учебников, и школьных и вузовских, на практическую невозможность свободного приобретения книг классиков русской и мировой литературы, для массового издания произведений Сталина в стране отыскивалось всё. И моментально. Книга Сталина «Вопросы ленинизма» вышла десятью изданиями. С 1926 по 1934 год включительно она была издана на 17 языках общим тиражом 8 млн. 340 тыс. экземпляров. Отчетный доклад ЦК ВКП(б) XVI партсъезду — на 24 языках, тиражом 11 млн. 355 тыс., а XVII съезду — уже на 50 языках тиражом 14 млн. 316 тыс. экземпляров. Всего же за 15 лет (1921—1935 гг.) произведения Сталина под 160 наименованиями были напечатаны на 75 языках народов СССР с умопомрачительным общим тиражом 115 миллионов 940 тысяч экземпляров! (32) Высшее руководство ВКП(б) сделало все возможное и невозможное, чтобы эти сухие и нередко косноязычные, а то и лживые сталинские строки навязать народам Советского Союза в качестве новой Библии. И чем дальше, тем больше нарастал этот процесс. И очередные сталинские святцы — его доклад на VIII чрезвычайном съезде Советов СССР в ноябре 1936 г., в котором всячески восхвалялись права и свободы советских граждан, провозглашенные в новой союзной Конституции, был напечатан в количестве уже 20 миллионов экземпляров. Как с гордостью утверждалось в центральном органе НКО — в газете "Красная звезда" за 28 ноября 1936 г.: «В таком тираже еще никогда в мире не издавалась ни одна книга».
       Когда-то М. Е. Салтыков-Щедрин писал в «Губернских очерках» об одной княжне, которая несмотря на всю грубость и, так сказать вещественность лести, все-таки «поддавалась ей: до того в ней развита была потребность фимиамов». Увы! В 30-е годы XX века эта «потребность фимиамов» прямо-таки отравила мозг и самого «вождя» партии пролетариата и его ближайшего окружения. Один из самых приближенных сталинских опричников, тогдашний редактор «Правды» Л. 3. Мехлис как-то «отечески» пожурил молодого пролетарского писателя А. О. Авдеенко за то, что тот, благодаря советскую власть, не упоминает Сталина. Авдеенко с ходу уловил «генеральную линию» и свою речь на XVI Всероссийском съезде советов в январе 1935 г. назвал: «За что я аплодировал Сталину» и закончил её таким сверхверноподданническим пассажем: «Когда у меня родится сын, когда он научится говорить, то первое слово, которое он произнесет, будет «Сталин».
       Безудержное восхваление и непомерное почитание Сталина все более приобретают ритуальный характер. По сообщению Р. А. Медведева, Л. М. Каганович еще при жизни Кирова во всеуслышание выразил глубочайшее удивление тем, что «в Ленинграде на собраниях и митингах присутствующие не встают при упоминании имени Сталина, тогда как в Москве это давно стало правилом» (33). Утвердилась практика «избрания» так называемых почетных президиумов во главе со Сталиным, непременного в каждом выступлении упоминания и прославления фамилии или имени и отчества «вождя», «единодушного» принятия приветствий и писем в его адрес и т. д. и т. п. Подобно своеобразной пандемии искусно регулируемая кампания по прямо-таки языческому обожествлению Сталина принимала все более повсеместный и зачастую просто исступленный характер. Насквозь пропитанный европейской культурой, бесспорно талантливый и мудрый наблюдатель и свидетель отдельных звеньев этого дикого процесса Илья Эренбург, только что вернувшийся из-за границы, был приглашен на заседание первого Всесоюзного совещания стахановцев. И вот как он позднее вспоминал очередное проявление массовой истерии уже в конце 1935 года: «Вдруг все встали и начали неистово аплодировать: из боковой двери, которой я не видел, вышел Сталин, за ним шли члены Политбюро... Зал аплодировал, кричал. Это продолжалось долго, может быть десять или пятнадцать минут. Сталин тоже хлопал в ладоши. Когда аплодисменты начали притихать, кто-то крикнул: «Великому Сталину, ура!» — и все началось сначала. Наконец все сели, и тогда раздался отчаянный женский выкрик: «Сталину слава!» Мы вскочили и снова зааплодировали» (34). Может быть, вспоминая именно об этом случае массового психоза и своего участия в нем, Эренбург напишет на склоне своих дней горькие строки:

          Пора признать, хоть вой, хоть плачь я.
          Но прожил жизнь я по-собачьи.
          Не за награды, — за побои стерег закрытые покои,
          Когда луна бывала злая, я подвывал и даже лаял...

       Твердо направляемая хорошо скоординированная кампания по всемерному возвеличению Сталина проводилась не только в столице, но охватила все города и веси российской глубинки, все союзные республики. С осени 1935 г. взметнулась волна приветственных писем Сталину от трудящихся различных республик. Для того чтобы не было перебора и в то же время, чтобы поддерживать постоянное ровное горение «всенародной» любви к вождю, каждой республике был отведен «свой» месяц. В октябре 1935 г. публикуется письмо трудящихся Казахстана. Оно было «составлено, обсуждено и принято» в пяти тысячах колхозов и на рабочих собраниях. Подписали его по поручению общих собраний 626 436 ударников республики. В конце письма они просили Сталина: Ты себя для нас береги. Наш любимый, вечно живи!
       В ноябре 1935 г. настала очередь публикации письма Сталину от трудящихся Армении. Его подписали 150 тысяч человек. Но, очевидно, это кому-то показалось недостаточным. И когда в декабре публикуется аналогичное письмо трудящихся Азербайджана, его подписывают уже 1 064 976 человек. Раз речь идет о проявлениях «всенародной любви», то и счет «подписантов» должен исчисляться миллионами. По-своему логично. И неуклонно проводилось в жизнь. Письмо трудящихся Советской Грузии (опубликовано в феврале 1936 г.) подписали уже 1580 тыс. трудящихся, а письмо белорусского народа (опубликовано в июле 1936 г.) — два миллиона человек (35). Легко себе представить, как в ходе повсеместного составления, обсуждения и подписания этих по сути холопских писем весь народ необъятной страны должен был застыть в молитвенном экстазе перед новым Богом.
И чего только не писалось в этих письмах. Так, трудящиеся Советской. Грузии лебезили перед своим земляком:

          ...Счастье выковал народам, дал нам новое рожденье
         Сталин — символ нашей мощи, Сталин — жизни пробужденье...

Самые светлые казалось бы самые гордые поэтические умы бились над тем, как бы еще возвысить «вождя», как бы найти такие эпитеты и сравнения, которые другие их собратья по литературному цеху еще не успели напечатать. Над текстом письма белорусского народа напряженно трудились (и вполне возможно, что почитали это за честь для себя) Янко Купала и Якуб Колас, Петрусь Бровка и Петр Глебка и другие; а с белорусского языка письмо перевели Александр Безыменский и Михаил Голодный, Михаил Исаковский и Алексей Сурков. И вот что получилось на «выходе»:

          ...Ты, мудрый учитель, средь гениев гений! Ты солнце рабочих! Ты солнце крестьян!           Ты солнце для нас, что весь мир осветило, Ты слава и гордость семьи трудовой,
          Ты рек полноводных могучая сила,
          Прозрачность криницы, — наш вождь дорогой,
          ...Ты наших садов и полей красованье,
          Ты песня победы, — наш вождь дорогой и т. д. и т. п.

       …Читаешь и перечитываешь все эти безудержные и совершенно неприличные славословия и невольно поражаешься удивительной научной точности и предельной самокритичности в оценке сути подобного процесса, данной А. Т. Твардовским:

          ...Когда кремлевскими стенами
          Живой от жизни огражден,
          Как грозный дух он был над нами, —
          Иных не знали мы имен.
          Гадали, как еще восславить
          Его в столице и в селе.
         Тут ни убавить.
          Ни прибавить, —
          Так это было на земле...

       Всячески старался отличиться в этом «промывании мозгов» и народный комиссар внутренних дел СССР генеральный комиссар госбезопасности Н. И. Ежов. В начале 1938 г. он направляет в политбюро ЦК ВКП(б) и в президиумы Верховных советов СССР и РСФСР проект представления о переименования города Москвы в город Сталинодар. «По просьбе трудящихся», конечно. Но на сей раз у Сталина хватило ума. Он высказался категорически против этого предложения (36). Москва осталась Москвой, А ведь могла бы...
       В общий хор прославляющих Сталина вливались голоса и некоторых всемирно известных деятелей культуры Европы. Анри Барбюс в январе 1935 г. закончил написание книги «Сталин». Содержание ее и направленность сформулированы уже в подзаголовке: «Человек через которого раскрывается новый мир». Трудно сейчас в полной мере понять все мотивы, которыми руководствовался тогда французский писатель. Но написал он не объективный биографический очерк, а самый настоящий восторженный панегирик, заканчивающийся словами: «Вы не знали его, а он знал вас, он думал о вас. Кто бы вы ни были, вы нуждаетесь в этом друге. И кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках того другого человека, который тоже бодрствует за всех и работает, — человека с головою ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата». Барбюс не пожалел усилий, чтобы всемерно «утеплить» образ своего героя, усердно цитирует высказывания о «его открытой сердечности», «его доброте», «его деликатности», «его веселости». И сам Барбюс уверяет читателя, что Сталин «смеется, как ребенок». Как опытный автор, Барбюс не обходит тему террора, но решает ее своеобразно: «Однажды я сказал Сталину: «А знаете, во Франции вас считают тираном, делающим все по-своему, и притом тираном кровавым». Он откинулся на спинку стула и рассмеялся своим добродушным смехом рабочего». Вот и вся аргументация! В заключительной главе Барбюс утверждает: «...ни в ком так не воплощены мысль и слово Ленина, как в Сталине. Сталин — это Ленин сегодня» (37). Сотворение этой порочной и опасной формулы принесло неисчислимый вред народам нашей страны, да и всей планеты

§ По представлению Е. Д. Стасовой политбюро ЦК ВКП(б) 9 февраля 1936 г. обсудило вопрос «О надмогильной плите к памятнику Анри Барбюса в Париже»

      Подобный прессинг по всему «идеологическому полю» уже встречался в мировой истории. После Первой мировой войны пальма первенства в этом неблаговидном деле принадлежала пожалуй, фашистской диктатуре в Италии. «Последние новости» П. Н. Милюкова еще в 1926 г. перепечатали заметку из итальянской газеты «Империо» в связи с возвращением Бенито Муссолини в Рим: «С сегодняшнего вечера нужно покончить с дурацкой утопией тех, которые считают, что каждый человек может мыслить своей собственной головой. Италия имеет только одну голову, фашизм имеет один только мозг. Эта голова, этот мозг — наш вождь. Инакомыслящим мы отрубим головы без всякой пощады» (38).
       Вот такое же единомыслие (под другими, конечно, лозунгами, чем в Италии) устанавливалось и в Советском Союзе. Устанавливалось всею силою и всеми немалыми возможностями огромного и все более разбухавшего партийного, карательного, государственного, профсоюзного, комсомольского и прочая, прочая аппарата. И это не могло не оказывать своего вредоносного воздействия. Особенно восприимчива была к этому пропагандистскому яду только что входящая во взрослую жизнь неискушенная, незакаленная молодежь. Но культовая пропаганда и агитация были настолько настырными и всепроникающими, что воздействовали на сознание многих представителей и старшего поколения. В ноябре 1935 г. центральные газеты неоднократно смаковали такой эпизод. Среди прибывших в столицу на ноябрьские праздники была и Канавина — старая ткачиха Глуховской фабрики, проработавшая у ткацкого станка 61 год из 71-го года жизни. И вот когда стахановцы были на экскурсии в Кремле, к ним подошли Сталин и Орджоникидзе. Судя по газетному описанию, ткачиха подошла к Сталину, «крепко пожала руку и говорит: — Батюшки, наконец-то я увидела нашего мудрого, великого... От радости она не могла говорить. Товарищ Сталин улыбнулся и, пожимая руку старухе, проговорил: «Добро какое! Самый обыкновенный человек...». Тов. Канавина со слезами на глазах говорит: Теперь и умирать можно» (39).
       Весь ужас подобного расчеловечивания, самой настоящей аннигиляции личности страна познает почти немедля. Здесь мне хочется подчеркнуть, что подобная тенденция напрочь рвала с любыми гуманистическими воззрениями прошлого. Как писал известный в XIX веке славянофил П. В. Киреевский: «Говорят, что не может быть народ без единого самовластного правителя, как стадо не может быть без пастуха. Но пастух над стадом — человек... Бездумно было бы надеяться на целость стада, если бы стадом быков правил бык, или стадом баранов баран... Чтобы человеку стать на это место, нужно — либо ему возвыситься до Бога, либо народу унизиться до степени «животных» (40). В истории создания культа Сталина причудливо смешалось и то, и другое.
      Добившись широкого внедрения в общественное сознание представления о Сталине как харизматическом лидере, партийная верхушка предпринимает лихорадочные усилия «по укреплению чистоты» ВКП(б) как главного орудия обеспечения безраздельного господства этой верхушки во главе с «хозяином». Почти на четыре года был прекращен прием в партию, в 1933—1935 гг. проведена очередная генеральная чистка ВКП(б), затем проверка партийных документов, потом их обмен. Одна кампания сменяла другую — и всё для того, чтобы превратить коммунистов в безропотные нерассуждающие винтики, готовые по первому зову бестрепетно выполнить любой приказ «великого вождя». Троцкий как-то правильно заметил, что Сталин пошел дальше Людовика XIV. Он мог сказать не только «Государство — это я», но и «Общество — это я».
       И чтобы окончательно искоренить всякое даже мысленное поползновение на какое-то самостоятельное мнение, началось пока еще выборочное физическое истребление «вчерашних вождей», когда-то (теперь уже в прошлом) посмевших свое суждение иметь, не убоявшихся высказать несогласие с «самим» Сталиным. Различного рода ссылки и высылки в «места не столь отдаленные», а то и водворение в различного рода «политические изоляторы» своих совсем недавних «партаигеноссе» начали активно применяться сразу же после XV съезда ВКП(б), принявшего в декабре 1927 г. постановление об исключении из партии 75 активных деятелей троцкистской оппозиции и 23 человек группы Т. В. Сапронова (41).
       Но ведь исключенный, и даже сосланный, это все-таки еще не умерщвленный. Уже летом 1930 г. на XVI съезде партии Л. М. Каганович в докладе «Организационный отчет ЦК ВКП(б)» свирепо обрушился на только что напечатанную (но так и не увидевшую тогда свет) книгу А. Ф. Лосева «Диалектика мифа». Выхватывая и цитируя отдельные, не понравившиеся ему места из книги философа, которого ныне многие считают
«Платоном XX века», малограмотный в общем-то Каганович беспардонно обзывал его «философом-мракобесом», «реакционером и черносотенцем». Каганович, правда, признал, что книга была выпущена самим автором. Но тут же добавил, что «у нас, в Советской стране, в стране пролетарской диктатуры, на частном авторе должна быть узда пролетарской диктатуры. А тут узды не оказалось. Очень жаль» (42). И вот эстафету травли подхватил известный тогда драматург В. М. Киршон. Изгаляясь над коммунистом — работником Главлита, мотивировавшим необходимость разрешения печатать книгу Лосева тем, что это «оттенок философской мысли», очередной «инженер человеческих душ» не постеснялся заявить с самой высокой партийной трибуны: «А я думаю, нам не мешает за подобные оттенки ставить к стенке» (43). Поражает не только пещерная кровожадность одного писателя, но первобытно-стадная реакция делегатов всесоюзного партийного съезда, как отмечено в стенографическом отчете «(Аплодисменты. Смех)». Правильно говорят, что ничто на земле не проходит бесследно. Пройдет всего несколько лет и «у стенки» окажется сам столь безразличный к чужим жизням Киршон.
       «Расстрелъная психология» овладела душами партийных руководителей и сотен тысяч рядовых коммунистов не сразу, не в одночасье. Даже Л. Д. Троцкого расстрелять не решились и поспешили выпроводить за границу со всем его архивом. Первым членом партии, казненным за нарушение новых внутрипартийных установок об отношении к оппозиции был Я. Г. Блюмкин. Ответственный сотрудник ВЧК, он — активный участник убийства германского посла графа В. Мирбаха в июле 1918 г., каким-то таинственным образом был прощен за убийство (он же бросал бомбу в классового врага). Более того, оставлен на работе в ОГПУ, выполнял ответственные задания за рубежом. Но когда он при очередном возвращении на Родину в 1929 г. заехал в Турцию к только что высланному Троцкому и посмел захватить от него письмо, то этим самым в новых условиях внутрипартийного режима подписал сам себе смертный приговор. Письмо это он передал К. Б. Радеку, а тот не преминул «доложить» об этом факте Сталину. И, как позднее сообщил Троцкий, Сталин лично приказал расстрелять Блюмкина. Всегда угодливо послушный ему заместитель председателя ОГПУ Г. Г. Ягода даже не посоветовавшись со своим непосредственным начальником В. Р. Менжинским, поспешил выполнить этот беспрецедентный в истории РСДРП (б) — РКП (б) — ВКП(б) приказ. Исаак Дойчер комментирует этот факт следующим образом: «Правило, что большевики никогда не должны повторять фатальной ошибки якобинцев и не прибегать в своей внутренней борьбе к казням, до тех пор уважалось по крайней мере формально. Теперь это правило было нарушено» (44).
       Но, как известно, одна ласточка еще не делает весны. В 1932 г. Сталин требовал расстрела М. Н. Рютина, но большинство членов политбюро его не поддержало. И в 1933 г. на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) Л. М. Каганович печалится: «Мы мало расстреливаем» (45). Злодейское убийство С. М. Кирова позволило партийной верхушке значительно пополнить список коммунистов, расстрелянных «за участие в подготовке покушения». Но это в основном была сравнительно мелкая партийная сошка. Летом 1936 г. дело дошло и до бывших партийных китов. В августе 1936 г. на «открытом» процессе «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьев-ского блока» были приговорены к высшей мере уголовного наказания и немедленно расстреляны все 16 обвиняемых во главе с многолетними соратниками В. И. Ленина — Г. Е. Зиновьевым, Л. Б. Каменевым, И. Н. Смирновым, имена которых на протяжении многих лет были известны абсолютно каждому партийцу.
       И если уж стало возможным походя, совершенно запросто отстреливать таких, безусловно заслуженных, деятелей большевистской партии, то о судьбе менее чиновных оппозиционеров и говорить нечего. По утверждению бывшего ответственного функционера НКВД Л. Л. Никольского, вскоре после «расстрела шестнадцати» Сталин велел Ягоде и Ежову отобрать среди заключенных «старых большевиков» пять тысяч наиболее активно действовавших (в свое время) в оппозиции и тайно всех их расстрелять. Российские историки до сих пор не допущены к документам, которые могли бы опровергнуть или подтвердить это утверждение. А может быть этих документов и вообще не существовало, а акция была проведена? Во всяком случае майор госбезопасности Никольский со знанием дела и с полной уверенностью заключает: «В истории СССР это был первый случай, когда массовая смертная казнь, причем даже без предъявления формальных обвинений, была применена к коммунистам» (46). Каждый партиец, который тогда узнал об этом, содрогнулся.
       Политбюро ЦК ВКП(б) не ослабляет свой истребительный курс и 29 сентября 1936 г. утверждает директиву «Об отношении к контрреволюционным троцккстско-зиновьевским элементам». Уже само название директивы говорило само за себя. В нем по сути все «троцкистско-зиновьевские элементы» чохом объявлялись «контрреволюционными». Как поступать с «контрой», большевики были достаточно обучены в годы гражданской войны, во время НЭПа, сплошной коллективизации. Теперь политбюро ЦК давало категорическую установку на практическое поведение всех партийных организаций. В директиве говорилось:
«а) До последнего времени ЦК ВКП(б) рассматривал троцкистско-зиновьевских мерзавцев, как передовой политический и организованный отряд международной буржуазии. Последние факты говорят, что эти господа скатились еще больше вниз и их приходится теперь рассматривать, как разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе.
б) В связи с этим необходима расправа с троцкистско-зиновьевскими мерзавцами, охватывающая не только арестованных, следствие по делу которых уже закончено, и не только подследственных вроде Муралова, Пятакова, Белобородова и других, дела которых еще не закончены, но и тех которые были раньше высланы» (47).
       Вот чем должна была строго и неукоснительно руководствоваться вся Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков) с конца сентября 1936 г. На смену неоднократно раздававшимся призывам к усилению внутрипартийной демократии, критики и самокритики предписана категорическая установка организации войны на истребление «неверных» в своих собственных рядах. Каждый внимательный читатель сам все поймет. Здесь все так ясно изложено. Мне хочется особо подчеркнуть лишь два момента. Во-первых, лексический, «троцкистов» и «зиновьевцев» иначе как мерзавцами в этом официальном документе политбюро ЦК ВКП(б) уж и не называют. А во-вторых — юридический. Руководящий орган политической партии ни секунды не колеблясь присваивает себе право вершителя жизни и смерти недавних членов этой партии, прямо требуя расправы с ними.
       И пусть читателя не смущает, что в документе вроде бы речь идет лишь о тех троцкистах и зиновьевцах, которые уже арестованы или были раньше высланы. Многие другие последующие документы неопровержимо свидетельствуют, что речь шла о расправе со всеми оппозиционерами — прошлыми, настоящими и эвентуально возможными будущими. С действительными оппозиционерами и со всеми теми, кого вышестоящим было угодно причислить к ним. Вот лишь один из подобных документов. 2 января 1937 г. политбюро ЦК ВКП(б) опросом принимает постановление «Об ошибках секретаря Азово-Черноморского крайкома т. Шеболдаева и неудовлетворительном политическом руководстве крайкомом ВКП(б)». В констатирующей части этого постановления сказано: «ЦК ВКП(б) устанавливает, что Азово-Черноморский крайком ВКП(б) и его первый секретарь т. Шеболдаев проявили совершенно нетерпимую политическую близорукость по отношению к врагам партии (контрреволюционерам, террористам и вредителям — троцкистам, зиновьевцам, «левакам», правым), в результате чего на основных постах в ряде крупнейших городских и районных парторганизаций до самого последнего времени сидели и безнаказанно вели подрывную работу заклятые враги партии, шпионы и вредители — троцкисты» (48).
       Из этого постановления можно сделать, как минимум три важных вывода. Прежде всего к врагам партии ЦК относит не только тех троцкистов и зиновьевцев, которые уже арестованы или когда-то высылались, но и тех, которые «засели» на различных партийных постах. Во-вторых, врагами партии объявлены уже не только троцкисты и зиновьевцы, но и «леваки», и правые, т. е. кто когда-то хоть в чем-то посмел иметь свое, отличное от предписанного свыше, мнение. И, наконец, поскольку «враги партии» квалифицируются по этому постановлению как «вредители и шпионы», то политбюро ЦК ВКП(б) фактически превращает их во «врагов народа» по отношению к которым, следовательно, необходима не только партийная экзекуция, но и беспощадная расправа карательных органов.
Очередным актом расправы над инакомыслящими явился проведенный в конце января 1937 г. опять-таки «открытый» процесс по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра». Широко известные в партии Г. Л. Пятаков, Л. П. Серебряков, Н. И. Муралов и др. приговариваются к расстрелу. Г. Я. Сокольникову и К. Б. Радеку жизнь вроде бы сохранили (осудили «всего» на 10 лет лишения свободы), но в мае 1939 г. они были убиты сокамерниками.
       Именно этот курс на политическую смерть и физическое истребление всех инакомыслящих (или могущих быть таковыми) коммунистов был закреплен февральско-мартовским (1937 г.) пленумом ЦК ВКП(б) в докладах Сталина, Молотова, Кагановича, Ежова и принятых по этим докладам резолюциях. А затем эта волна жгучей ненависти, прямого призыва к погрому внутри партии широко разлилась по всей ВКП(б) в процессе многочасового, а иногда и многодневного обсуждения решений февралъско-мартовского пленума ЦК. Поскольку оно проводилось на закрытых партсобраниях, беспартийные массы могли только догадываться. Но сигналы доходили и до них. Прошло более 60 лет, а я до сих пор помню, как майским днем 1937 г. после моего не очень стандартного выступления на бюро шел вместе с Мишей Копыловым в студенческую столовую. Будучи членом ВКП(б), Миша был делегирован секретарем бюро ВЛКСМ нашего 3-го курса истфака. И вот он оглянулся кругом. Никого не было. И он мне сказал: «Олег, если бы ты знал, что творится сейчас в партии»...
       В 1992 — 1995 гг. журнал «Вопросы истории» впервые осуществил публикацию стенографического отчета и других материалов февралъско-мартовского (1937 г.) пленума ЦК ВКП(б). Теперь каждый читатель этого журнала может лично убедиться в том, какой смертоносный заряд был заложен на этом пленуме и под партию, и под Красную Армию, да и вообще под все народы необъятной нашей Родины.

================================================================================

================================================================================

В СТРАНЕ

       Общественно-политическая атмосфера в стране с начала 30-х годов была сложной и противоречивой. Официальная пропаганда неустанно трубила о «великих победах» первой (а затем и второй) пятилетки, о новых гигантских стройках, о «неустанной заботе ВКП(б)» о повышении благосостояния каждого советского человека, о его якобы неколебимой уверенности в завтрашнем дне, о недоступных остальному, не успевшему вкусить благ социализма, человечеству политических свободах. Своего рода символом всепроникавшей казенной бравурной пропаганды и агитации были слова из повсюду распеваемой тогда, сочиненной В. И. Лебедевым-Кумачем песни:

          ...Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек!

       Как современник тех лет, вместе со своими однокашниками-студентами Ленинградского университета проходивший 7 ноября 1935 г. по Дворцовой площади в «колонне ровесников Октября», свидетельствую, что в официальной пропаганде далеко не все было ложным. Были и действительные успехи в выполнении первых пятилетних планов по определенным позициям, были и новостройки, была отмена продовольственных карточек, создавались действительно небывало широкие возможности для получения образования. Но было и много необычайно тяжелого в жизни советских людей в 30-е годы. Катастрофически плохо было с жильем, особенно в .городах. Миллионы ютились в плохо приспособленных (нередко барачного типа) общежитиях. Квартиры «бывших» давно порасхватали, строительство нового, особенно благоустроенного жилья велось в мизерных размерах. А городское население неудержимо росло. Не буду заниматься статистикой, расскажу о собственном житье-бытье. Отец работал грузчиком в Ленинградском торговом порту, мать — учительницей, я — студент, три младшие сестренки — школьницы. Каким-то чудом сумели добыть комнату (в коммунальной квартире) площадью 13,88 кв. м. Я дома только ночевал, обычно до 12 ч. ночи работал в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина. На ночь укладывались следующим образом. Одна кровать — для отца с матерью. Отдельная койка — для меня. Еще одна койка — здесь спали две младшие сестренки «валетом». А еще одной сестре — стелили на стульях и табуретках... Вот так и жили более десяти предвоенных лет и были по-своему счастливы. Главное — все учились: даже мама в 45 лет окончила вечерний педтехникум. Но теснотища-то страшенная. Ведь даже знаменитые «Бутырки» были построены на 3500 чбловек из расчета 2,5 кв. м на заключенного (49), а у нас получалось немножко меньше 2,33 кв. м. на свободного, вольно дышащего человека. И вот я помню как от имени семьи лично написал «вождю» ленинградских большевиков А. А. Жданову с просьбой: «Помогите!». Ответ мы получили, но безрадостный: «не представляется возможным». Я пишу об этом и отчетливо понимаю, что наша семья жила еще далеко не в самых худших условиях, что многие миллионы рабочих и их семей безнадежно страдали больше нашего.
       Но кроме жилья человеку необходима и пища. Так уж он устроен природой. А ведь с пищей дело обстояло совсем плохо. Зимой 1932—1933 г. самый настоящий голод охватил районы Украины, Казахстана, Нижней и Средней Волги, Северного Кавказа. По некоторым данным, только в Казахстане умерло от голода до 1750 тыс. человек (50). А на Украине от «голодомора» тогда погибло страшной смертью от 5 до 7 млн. человек (по различным данным.

§ По сообщению А. Вишневского, за один лишь голодный 1933 год число умерших по СССР выросло по сравнению с тоже не очень благополучным 1932 годом в 2,4 раза, или на 6,7 млн. человек // Знамя. 1993. № 8. С. 185

       Зорким писательским взглядом смотрел Михаил Шолохов на то, что происходило тогда на Дону: «...вокруг творится страшное..., — писал он 30 апреля 1933 г. И. Г. Левицкой. — Я мотаюсь и гляжу с превеликой жадностью. Гляжу на все. А поглядеть есть на что. Хорошее: опухший крестьянин-колхозник, получающий 400 грамм хлеба пополам с мякиной, выполняет дневную норму. Плохое: один из хуторов, в нем 5 хозяйств. С 1 февраля умерло около 150 человек. По сути — хутор вымер. Мертвых не заховают, а сваливают в погреба. Это в районе, который дал стране 2 300 000 пудов хлеба. В интересное время мы живем! До чего богатейшая эпоха!» (51).
       Впроголодь жила и весьма значительная часть интеллигенции, особенно учащиеся техникумов и вузов. Прошло более 60 лет, а до сих пор помнится насколько примитивен и убог был так называемый «студенческий рацион». И это не где-нибудь в Тьмутаракани, а в колыбели революции, в том самом Университете, который за четыре с лишним десятилетия до этого экстерном окончил Владимир Ульянов. Немногим лучше питался и сам «класс-гегемон». Данные бюджетов индустриальных рабочих 1932—1935 гг. свидетельствуют о том, что их потребление было ниже, чем потребление среднего промышленного рабочего в Петербурге в начале XX века (52). На восемнадцатом году после победы Октябрьской революции Совнарком СССР и ЦК ВКП(б) 23 ноября 1934 г. разрешают свободную продажу французских булок (тогда еще «не догадались» переименовать их в «городские») дополнительно (к Москве и Ленинграду) в 69 городах (53). Через месяц СНК и ЦК установили твердые нормы выдачи сахара для служащих городов — семейным служащим (независимо от количества иждивенцев) 750 г в месяц, а не семейным — 500 (54). Мучили вечные бесконечные очереди за всем. Кто-то метко заметил: пропущенный через очередь советский человек становился фаршем...
       И все же при всей своей тяжести материальная нужда, пожалуй, еще не была главной бедой. Не скажу за старшие поколения, но что касается «ровесников Октября» то могу засвидетельствовать, что подавляющее большинство моих сверстников относилось ко всем этим нехваткам поистине стоически. Во-первых, потому что так жили все родные, знакомые, все люди кругом, вся страна. Другой жизни молодежь не видела, и свое полунищенское, полуголодное существование считала нормой жизни, делом вполне естественным: «Все так живут!» Более того. Многие из нас вполне искренне считали, что мы живем лучше всех на свете, во всяком случае лучше зарубежных товарищей по классу, изнывающих под гнетом беспощадной капиталистической эксплуатации и начисто лишенных возможности даже грамоте как следует научиться. Совершивший в 1936 г. путешествие по Советскому Союзу знаменитый французский писатель Андре Жид вспоминал: «Один вполне грамотный рабочий спрашивает «есть ли у нас тоже школы во Франции» (55). "Железный занавес" был почти непроницаем.
       А во-вторых, молодежь-то ведь была в самом начале жизненного пути. Казалось, все у нее впереди. Бурлила юная алая кровь, искали выхода неисчерпаемые силы. «Мы все добудем, поймем и откроем!», лихо пели мы тогда. И еще: «Нам не страшны ни льды, ни облака!». До разносолов ли было в такую-то пору жизни. Лишь бы было хоть что-нибудь «пошамать», да что-либо накинуть на расцветающее мужающее тело. Чуть ли не заветной мечтой многих моих сверстников была тогда футболка и белые парусиновые туфли (чистили их мы зубным порошком — не в пример дням нынешним, он был тогда доступен всем). Понятие «стиляги» в 30-е годы еще не употреблялось, а аналогичных молодцев называли «гогочками». Галстук носить считалось почти неприличным, и именовался он не иначе как «гаврилка». И только в 1936 г. прозвучала вдруг в песне новая идеологическая установка:

          Можно галстук носить очень яркий И быть в шахте героем труда.

       Самой мрачной реалией была, как мы теперь понимаем, полная, тщательно контролируемая унификация сознания. Предписывались, разрешались (или не разрешались) не только поступки, слова, но и мысли. И большинство населения страны покорно (а многие даже радостно) впитывало официальную духовную благодать. И большинству современников это сознание казалось тогда наверное нормальным, даже оптимистическим... Со стороны, говорят, виднее. И вот как в 1936 г. оценил его прославленный в Европе писатель: «...не думаю, чтобы в какой-то другой стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано (терроризировано), более порабощено» (56).
       И далее, как один из примеров такой запутанности сознания, Андре Жид свидетельствует: «Имя Есенина произносится шепотом» (57). Так было в 1936 году. Но так же было и позднее, вплоть до конца 30-х годов, о чем я могу судить по собственному опыту. Проучился я почти" пять лет на историческом факультете ЛГУ и несмотря на все поиски в глаза не видел ни одного напечатанного стихотворения Сергея Есенина. И вот весной 1939 г. при подготовке первой в жизни печатной работы, мне понадобился один сборник воспоминаний о гражданской войне. Но он оказался в спецхране (там были воспоминания П. Е. Дыбенко и других «врагов народа»). Добыл я туда допуск и, работая в спецхране Публичной библиотеки, как-то в одном из книжных шкафов разглядел корешки четырехтомного собрания сочинений Есенина. У меня аж сердце обмерло. И я таким омерзительно заискивающим голосом робко вопросил заведующую спецхраном: «А мне можно посмотреть эти томики?». И она, очевидно, сжалившись над моими духовными страданиями, снизошла: «Отчего-же нельзя? У Вас есть официальный допуск для работы в спецхране. Можете посмотреть и Есенина». Я отложил в сторону все свои записи по гражданской войне, буквально трясущимися руками схватил эти тома в обложке черного цвета и целую неделю почти целиком переписывал их к себе в общую тетрадь. И только в 1940 г. в университете состоялось выступление одного из самых замечательных чтецов — Владимира Яхонтова, который впервые на моем веку публично прочитал несколько есенинских стихотворений. Выступление Яхонтова произвело подлинный фурор. Мы были на седьмом небе. Как же, дожили до такой степени демократии, что даже стихи Есенина вслух произносить можно. Вот она, сталинская конституция, в действии.
       В нашей литературе до сих пор нередко пишут о беззаконных репрессиях, о беззаконии сталинщины и т. п. Мне бы хотелось высказать свою точку зрения по этому вопросу. Прежде всего и Российская империя далеко не была образцом в соблюдении законов. Очевидно, такие понятия, как «законность» и «абсолютная монархия» — трудно совместимы. Всегда остается возможность верховного произвола. Недаром же А. С. Пушкин проницательно заметил:

          В России нет закона.
          Есть столб. А на столбе — корона.

       Что же касается времен сталинщины и вообще советского периода российской истории, то элементов произвола при абсолютной и никому не подотчетной власти политбюро ЦК РКП (б)—ВКП(б)—КПСС было более чем достаточно. Но все же необходимо заметить, что партийные диктаторы стремились «и в подлости хранить оттенок благородства». Многие акты террора против народа собственной страны творились и по различным (иногда и доныне неизвестным историкам) сверхсекретным директивам. Но в своих публичных выступлениях и Ленин, и Сталин и их эпигоны неустанно пытались выдать себя за поборников законности. Правда, законности специфической — сначала «революционной», а затем «социалистической». И поэтому подведение соответствующей законодательной базы под массовое насилие органов советской власти по отношению к миллионам людей было одной из насущнейших и повседневных задач большевистского руководства с первых дней захвата власти в стране.
      Но вообще-то говоря любая диктатура (в том числе и диктатура пролетариата) принципиально, по определению, не совместима с реальной законностью. Ленин четко сформулировал эту мысль еще в 1906 г.: «Диктатура означает — примите это раз навсегда к сведению, господа Кизеветтеры, Струве, Изгоевы и К — неограниченную, опирающуюся на силу, а не на закон, власть» (58). С установлением диктатуры пролетариата ставка большевистского руководства на силу, не считающуюся ни с какими законами, проявляется в огромном количестве официальных (в том числе и ленинских) документов. Вот лишь один из них — телеграмма В. И. Ленина А. К. Пайкесу в Саратов от 22 августа 1918 г. в 12 часов 05 минут: «...Временно советую назначать своих начальников и расстреливать заговорщиков и колеблющихся никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты...» (59). Ленин неоднократно пытался оправдать такую беспредельную жестокость на базе беззакония интересами подавляющего большинства народа. А ближайший соратник Ленина Троцкий пошел еще дальше. Выступая перед лицом представителей мирового коммунистического движения на полном серьезе заявил: «Такая беспощадность и есть высшая революционная гуманность уже потому, что, обеспечивая успех, она сокращает тяжелый путь кризиса» (60). Думается, что это одна из вершин столь мастерски применявшейся Троцким софистики. Нет, недаром, совсем недаром в свое время Ленин называл Троцкого «Иудушкой», а тот в ответ (правда, в частном письме) квалифицировал Владимира Ильича как «профессионального эксплуататора всякой отсталости в русском рабочем движении». Они лучше чем кто-либо знали и понимали друг друга.
       С переходом на мирное положение стало ясно, что на одном «голом» насилии даже диктатура пролетариата долго не протянет, что трудно дальше жить по принципу: сила есть, законов не надо. Возобновились разговоры о необходимости создания новой, социалистической законности, началась разработка и принятие различных законов. По некоторым данным, за первые 70 лет советской власти всего было принято 320 законов, 430 указов, а органами управления изданы сотни тысяч постановлений и инструкции (61). Среди них встречались разные — и абсолютно необходимые, и демократические. Но многие из них отличались особой жестокостью — Уголовный кодекс 1926 года включал 46 «расстрелъных статей». Но уже с конца 1929 г. сталинское руководство партией и страной открыто стало попирать изданные им же законы, по сути объявило самую настоящую войну крестьянству. И опять вся надежда, вся опора на силу. Выступая в 1930 г. на XVI партсъезде Сталин, подхватывая эстафету у Ленина и Троцкого, заявляет, что «Репрессии являются необходимым элементом наступления». Правда, он тут же добавляет, что они являются «элементом вспомогательным, а не главным» (62). Однако и в данном случае Сталин ведет речь об усилении темпа развития промышленности и т. п., а отнюдь не о строжайшем регламентировании любых репрессий законами. И очень скоро появились такие законы, которые все больше превращали каждого советского гражданина в полубесправное существо. Достаточно вспомнить пресловутое постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», названное народом за его необычайную жестокость «законом о колосках» (когда беспощадно судили даже за подобранные «социалистические» колоски).
       Именно в этом постановлении ЦИК и СНК СССР реанимировали понятие «враг народа». Его родословная таится в глубине веков. Во всяком, случае есть свидетельства, что его в своей политической борьбе не брезговал применять еще Юлий Цезарь. Через восемнадцать с лишним столетий оно всплыло во Франции. Марат именовался «другом народа» (как и издаваемая им газета), а его противники, естественно «врагами народа» (во Франции тогда чаще употреблялся термин «враг свободы»). Через сотню лет Генрик Ибсен одну из своих пьес назвал «Враг народа». Так что это понятие было как бы на слуху у определенной части интеллигенции. Большевистское руководство воспользовалось им сразу же после захвата власти, объявив специальным декретом «врагами народа» руководителей кадетской партии. Но в те годы этот термин как-то не прижился и в основном был заменен таким, очевидно более доступным для самых широких масс, как «контрреволюционер» (или в просторечии «контра»). И вот теперь, согласно тексту закона от 7.8.1932 г., любое лицо, совершившее хищение социалистической собственности (независимо от размера похищенного, личности виновного и т. п.), признавалось врагом народа.

§ Этот закон был признан «утратившим силу» лишь Указом Президиума Верховного Совета СССР от 13 апреля 1959 г.

       Теперь-то мы знаем, какие неисчислимые беды всем народам Советского Союза принесло изощренное государственное манипулирование этим термином, понимаем, сколь неоправданно жестоким было это постановление ЦИК и СНК СССР. А вскоре после его издания Сталин в январе 1933 г. заявил: «Этот закон есть основа революционной законности в настоящий момент» (63). Надо полагать, что именно под впечатлением беспощадного применения этого варварского закона, Осип Мандельштам в ноябре 1933 г. напишет стоившие ему самому жизни строки:

          ...Как подкову, дарит за указом указ —
          Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
          Что ни казнь у него — то малина
          И широкая грудь осетина.

       Новым шагом в ужесточении действовавших в стране законов было решение политбюро ЦК ВКП(б) от 4 мая 1934 г. «О включении в законы СССР статьи, карающей за измену Родине». На заседании политбюро 26 мая того же года было постановлено: «В основном принять внесенный тт. Акуловым и Крыленко проект статей и передать их на окончательное редактирование комиссии в составе тт. Сталина, Куйбышева, Акулова и Крыленко» (64). Через две недели — 8 июля 1934 г. был принят Закон «Об измене Родине», по которому расстрел «полагался» не только тем, кто «изменил», но и тем, кто знал, но не доложил, или не предотвратил. Суровая кара предназначалась даже лицам, хоть и ничего не знавшим о готовящейся «измене», но являющимся родственниками изменившего.
Еще более жестокие законы появляются после убийства С. М. Кирова. Наши публицисты не без удовольствия укоряют американскую Фемиду, не сумевшую до сих пор вскрыть все нити убийства президента США Джона Кеннеди в ноябре 1963 г. Но эти критики нередко умалчивают о том, что народ нашей страны и поныне не знает всей правды об убийстве Кирова 1 декабря 1934 г. Сейчас подавляющее большинство историков склонны считать, что это убийство было заказным, что оно спланировано, организовано и проведено под непосредственным патронажем высших структур НКВД по заказу Сталина. Но ни российские, ни тем более зарубежные, историки пока не имели возможности доступа ко всей совокупности связанных с этим убийством документов. Не ставя перед собой цели специального исследования истины в гибели Кирова, хочу только поделиться сведениями об одном источнике, насколько мне известно, еще не вовлекавшемся в научный оборот.
       Речь идет о надзорной жалобе, с которой 4 сентября 1978 г. в адрес председателя Верховного суда СССР Л. Н. Смирнова, председателя КГБ при Совете Министров СССР Ю. В. Андропова и генерального прокурора СССР Р. А. Руденко обратился 79-летний Прокопий Максимович Лобов. В конце 1934 г. он служил помощником начальника особого отдела Ленинградского военного округа и был в курсе многих событий тех дней. Более того, в ночь с 1-го на 2-е декабря 1934 г. начальник УНКВД Ленинградской области Ф. Д. Медведь назначил его вторым следователем по делу Л. В. Николаева (убийцы Кирова), в помощь уже назначенному ранее для этой цели заместителю начальника особого отдела ЛВО Янишевскому. И вот Лобов через 44 года пишет: «Убийца Николаев ни Янишевскому, ни мне так ничего и не показал существенного, ограничившись одной многозначительной фразой: «Это не вашего ума дело»..., которую он произнес несколько раз и добавил еще, что охрана С. М. Кирова в 1934 году дважды задерживала его (Николаева) и доставляла в здание УНКВД, откуда его вскоре освобождали, даже без личного обыска, хотя у него был портфель с наганом и заметки о наблюдении за Кировым С. М.» (65).
       Лобов сообщает и еще один весьма интересный факт. 2 декабря 1934 г. он был приглашен в качестве одного из понятых при обыске в квартире Николаева, «Там, — пишет Лобов, — в столе Николаева я нашел дневник, написанный Николаевым с злобными и резкими обвинениями Сталина против узурпации им власти. Этот дневник взял руководитель обыска — работник Оперода НКВД СССР и больше я этого документа никогда не видел» (66).
       Факт убийства Кирова был использован незамедлительно. Уже в самый день убийства (Киров был застрелен в 16 ч. 30 минут) Президиум ЦИК Союза ССР принял постановление, в котором предлагалось:
1. Следственным властям — вести дела обвиняемых в подготовке или
совершении террористических актов ускоренным порядком.
2. Судебным органам — не задерживать исполнение приговоров о вы-
сшей мере наказания из-за ходатайств преступников данной категории о
помиловании, так как Президиум ЦИК Союза ССР не считает возможным
принимать подобные ходатайства к рассмотрению.
3. Органам Наркомвнудела — приводить в исполнение приговоры к
высшей мере наказания в отношении преступников названных выше ка-
тегорий немедленно по вынесении судебных приговоров.
Это сообщение было опубликовано в газетах 4 декабря 1934 г. Вся страна содрогнулась и замерла. А на завтра был опубликован еще один, помеченный 1-м декабря 1934 г. документ. Это подписанное М. И. Калининым и А. С. Енукидзе постановление ЦИК Союза ССР, в котором в развитие предыдущей директивы устанавливались небывалые ни в одном действительно цивилизованном государстве «законодательные» нормы ведения судопроизводства: «Внести следующие изменения в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик по расследованию и рассмотрению дел о террористических организациях и террористических актах против работников Советской власти:
1. Следствие по этим делам заканчивать в срок не более десяти дней.
2. Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до
рассмотрения в суде.
3. Дела слушать без участия сторон.
4. Кассационного обжалования приговоров, как и подачи ходатайств о
помиловании не допускать.
5. Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немед
ленно по вынесении приговора»

§ Сейчас установлено, что это особенно активно использовавшееся в 1937—1938 гг. постановление ЦИК подготовлено собственноручно Сталиным уже через несколько часов после получения известия о выстреле в Смольном. И введено в действие оно было фактически единоличным распоряжением Сталина, поскольку политбюро ЦК ВКГКб) одобрило его только 3 декабря 1934 г. (Хлевнюк, О. В. Политбюро: Механизмы политической власти в 30-е годы. С. 142).

       Очевидно именно в результате ознакомления с этими очередными драконовскими законами, решил обратиться с письмом к правительству страны академик И. П. Павлов. Гордость мировой науки, живое российское национальное сокровище, он с мучительной болью видел, какие необратимые разрушения в генофонде отечества совершаются под знаменем строительства «нового мира». Надо сказать, что характер у академика Павлова как подлинно великого ученого был кремневый. Несмотря на заботу советской власти о создании благоприятных условий для работы Ивана Петровича, он откровенно писал Ленину: «Я не социалист и не верю в Ваш опасный социальный эксперимент». А в 1929 г. свою речь, посвященную 100-летию со дня рождения И. М. Сеченова, он закончил так: «Мы живем под господством жестокого принципа: государство, власть — все, личность обывателя — ничто... Без Иванов Михайловичей с их чувством достоинства и долга всякое государство обречено на гибель изнутри, несмотря ни на какие Днепрострои и Волховстрои».
       В своем письме в Совет Народных Комиссаров СССР от 21 декабря 1934 г. он так оценивал атмосферу в стране уже к концу 1934 г.: «...Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия... Я всего более вижу сходство нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий. А у нас это называется республиками... Надо помнить, что человеку, происшедшему из зверя, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приученным участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства.
Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что оставался и остаюсь среди нея.
« Не один же я так чувствую и думаю.                                                                                            Пощадите же родину и нас.
Академик Иван Павлов» (67).
       Арестовать Павлова тогда не посмели. Хотя за такую дерзкую "антисоветчину"
пришпилили бы любого. Впрочем, по некоторым новейшим данным, и академику Павлову все же вскоре вроде бы помогли «скоропостижно» скончаться.
       Характеризуя новый порядок судопроизводства, вводимый Центральным Исполнительным Комитетом СССР, один из героев романа А. Н. Рыбакова «35-й и другие годы» совершенно справедливо говорил: «Это постановление о неконтролируемом уничтожении невинных и беззащитных людей. Это закон о массовом беззаконии». Многие считали тогда, что постановление ЦИК от 1 декабря 1934 г. это уже апогей беззакония, что большего варварства быть уже не может.

§ Кстати заметим, что основные положения постановления ЦИК СССР от 1 декабря 1934 г. не были оригинальными. Еще 1 июля 1921 г. декретом ВЦИК и СНК «О мерах борьбы с хищениями из государственных складов и должностными преступлениями, способствующими хищениям» за подписью .Ленина. Калинина и Енукидзе устанавливалось, как правило, упрощенное судопроизводство без допущения защиты и свидетелей; кассационные жалобы и ходатайства о помиловании не допускались; приговор приводился в исполнение в течение 24-х часов по его вынесении (СУ РСФСР. 1921. № 19. Ст. 262).

       Но они явно недооценивали прямо-таки дьявольскую изощренность заправил сталинского режима в отыскании все новых и новых методов скорейшего истребления всех неугодных. Теперь речь шла о детях. Стоустая пропаганда твердила на всех перекрестках, что советские дети — единственный привилегированный класс. Я сам рос в это время и неоднократно видел и в печати, и на стадионах, и чуть ли не на всех заборах лозунг: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!». И чего греха таить, верил в чистоту этого призыва. И ведь, действительно, для многих детей немало хорошего делалось. Но дети-то разные были. Крупный функционер НКВД утверждает, что еще в 1932 г., когда сотни тысяч беспризорных детей, гонимых голодом, спасаясь от гибели, буквально забили железнодорожные станции и крупные города, Сталин негласно издал приказ, по которому те беспризорники, которые были схвачены при разграблении продовольственных складов или краже из железнодорожных вагонов, а также «подхватившие» венерические заболевания, подлежали тайному расстрелу (68). Вот таким, «сталинским» путем к лету 1934 г. проблема беспризорных детей была «решена».
Но преступность-то подростковая и детская оставалась. Тогда было решено и в борьбе с нею применить испытанный расстрельный метод, распространив его и на малолетних детей (этого не было даже в гитлеровской Германии). «В целях быстрейшей ликвидации преступности среди несовершеннолетних» ЦИК и Совнарком СССР 7 апреля 1935 г. постановили: «1. Несовершеннолетних, начиная с 12-летнего возраста, уличенных в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или в попытках к убийству, привлекать к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания» (69). Читая это, люди не хотели верить собственным глазам. Чтобы в мирное время, в ходе успешного, как заверяли все средства массовой информации, выполнения второго пятилетнего плана прибегать к таким беспрецедентным мерам? С разных сторон посыпались недоуменные запросы. И тогда 20 апреля 1935 г. на заседании политбюро ЦК ВКП(б) было принято вот такое постановление:
«Утвердить проект следующего секретного разъяснения органам суда и прокуратуры:
«Ввиду поступающих запросов, в связи с постановлением ЦИК и СНК СССР от 7.1У. с. г. «О мерах борьбы с преступностью несовершеннолетних», разъясняем:
1) К числу мер уголовного наказания, предусмотренных ст. 1 указанного постановления, относится также и высшая мера уголовного наказания (расстрел).
2) В соответствии с этим надлежит считать отпавшими указанные в примечании к ст. 13 «Основных начал уголовного законодательства СССР и Союзных республик» и соответствующие статьи уголовных кодексов со юзных республик (22 ст. УК РСФСР и соответствующие статьи УК других Союзных республик), по которым расстрел к лицам, не достигших 18-лет него возраста не применяется.
...4) При предании уголовному суду несовершеннолетних по статьям закона, предусматривающим применение высшей меры наказания (расстрела), дела о них рассматривать в краевых (областных) судах в общем порядке» (70).
И хотя в пункте 3 этого постановления политбюро ЦК ВКП(б) говорилось, что высшую меру следует применять к несовершеннолетним лишь в исключительных случаях и под особо тщательным контролем, подобного позорного документа не было, насколько мне известно, за весь период новой и новейшей истории ни в одной хоть мало-мальски цивилизованной стране. Весть об этой акции потрясла даже самых горячих наших сторонников за рубежом.
       Чем же объяснить, что политбюро ЦК ВКП(б) рискнуло пойти на такую каннибальскую меру? Одно из вполне рациональных, по моему мнению, объяснений дает майор ГБ Л. Л. Никольский. Он считает, что главная цель решения о расстреле детей с 12-летнего возраста состояла в том, чтобы оказать воздействие на психику старых революционеров, на их привязанность к детям и внукам. По его свидетельству, секретарь ЦК ВКП(б) Н. И. Ежов, тогда еще только курировавший деятельность НКВД, лично распорядился, чтобы текст этого закона лежал перед следователями на всех допросах. «Многие старые большевики, — пишет Никольский, — готовые умереть за свои идеалы, не могли переступить через трупы собственных детей — и уступали насилию» (71). (Правда, автору факты применения этого закона неизвестны. — О. С.)
       В дальнейшем происходит еще большее ужесточение. А пока «на законном» основании чинятся в стране суд и расправа во все более нарастающем масштабе. Некоторые процессы (Шахтинское дело, процесс Промпартии и др.) проходят открыто. Они широко используются для нагнетания «классовой ненависти» к «белогвардейцам, вредителям» и вообще ко всякой «контре». Но весьма значительное количество советских людей уже в начале 30-х годов осуждаются тайно, в «закрытом» порядке. И прежде всего постановлениями коллегии ОГПУ. Вот лишь некоторые штрихи репрессивной ее деятельности в ту пору.
       Какое-то понятие о существовании в стране атмосферы беспощадной расправы за малейшие критические замечания даже до убийства Кирова можно получить на основании изучения следующего дела. В апреле—мае 1932 г. в Москве были арестованы киноактер киностудии «Межрабпомфильм» Н. Я. Романов, электромонтер А. А. Калошин и артист Малого театра В. В. Головин. Все они были обвинены в том, что якобы являлись
участниками антисоветской группы молодежи, проводили антисоветскую агитацию — критиковали политику партии, обсуждали на собраниях вопросы борьбы против советской власти. Постановлением коллегии ОГПУ в августе 1932 г. первые двое были осуждены к заключению в лагерь на 5 лет, а Головин — даже к расстрелу с заменой заключением в лагере на 10 лет. Но в 1937 г. его все-таки «достали» и в соответствии с постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 25 ноября он был расстрелян. Все трое полностью реабилитированы 5 сентября 1961 г. (72)
       Уже в эти годы под недреманным оком ВКП(б) карательными органами в глубочайшей тайне «организовывались» такие дела, которые втягивали в свою смертоносную воронку десятки, сотни и даже тысячи людей. В августе 1933 г. коллегия ОГПУ рассмотрела обвинительное заключение по делу контрреволюционной повстанческой организации (с центром в Новосибирске) под названием «Белогвардейский заговор», якобы действовавшей в 44 населенных районах Западно-Сибирского края. Руководителями этой организации были названы бывший генерал-лейтенант В. Г. Болдырев, бывший
полковник X. Е. Бутенко, профессор Н. П. Шавров, бывший товарищ министра финансов правительства Колчака Г. А. Краснов, преподаватель института Г. И. Черемных и бывший капитан И. А. Лаксберг. Всего по этому делу было арестовано 1759 человек. И хотя при последующей проверке никаких объективных доказательств вменяемой обвиняемым попытки организации антисоветского вооруженного восстания в деле обнаружить не
удалось (поскольку их и не было), а многие из арестованных категорически отрицали какую-либо свою виновность, по «Белогвардейскому заговору» было осуждено 1310 человек. Десятки людей были приговорены к расстрелу (в том числе Болдырев, Бутенко, Краснов и Лаксберг), а остальные к различным срокам тюремного заключения (от десяти до трех лет). В результате дополнительной проверки дела в 50-х годах было установлено, что главное обвинение в создании антисоветской организации «Белогвардейский заговор» не подтвердилось и 31 мая 1958 г. главный военный прокурор генерал-майор юстиции А. Г. Горный обратился в военную коллегию Верховного суда СССР с протестом об отмене постановления коллегии ОГПУ и прекращении дела по п. 5 ст. 4 УПК РСФСР. Одним из оснований такого решения вопроса послужило и то, что бывшие ответственные работники постоянного представительства ОГПУ Западно-Сибирского края Заковский, Залпетер, Жабрев, Попов и Чистов, арестовавшие Болдырева и других лиц, к этому времени сами были осуждены за массовые необоснованные аресты советских граждан, искусственное создание антисоветских организаций и за другие нарушения «социалистической законности» (73).
       В июле—сентябре 1933 г. постановлениями коллегии ОГПУ и тройки постоянного представительства ОГПУ по Западной области по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре в сельском хозяйстве было осуждено 48 человек, в том числе 13 — к 10 годам лишения свободы, а семеро — к расстрелу. Все это «дело» оказалось очередным плодом необузданной фантазии и злонамеренной карьерной лжи сотрудников ОГПУ, что и подтверждено 5 июля 1957 г. полной реабилитацией всех осужденных по этому делу (74).
       Не обходили своим вниманием и промышленность. На спичечных фабриках «Везувий», «Маяк», «Белка», «Пламя» и др. по разным причинам произошли в 1933 г. пожары. Чтобы «зло пресечь», постановлением коллегии ОГПУ от 15 марта 1934 г. по этому делу было осуждено 36 человек, в том числе 13 — к 10 годам лишения свободы, а пятеро — к расстрелу. В ходе предварительного следствия все они (кроме троих) «признались». Дополнительная проверка (через 20 с лишним лет) показала, что все осужденные по данному делу лица к тем пожарам никакого отношения не имели и все они в октябре 1956 г. были реабилитированы (75).
       Качественное ухудшение и до того тяжелой атмосферы в стране происходит после убийства С. М. Кирова. Срочно организуются новые процессы, широкой волной растекся «кировский поток» по тюрьмам и лагерям, увеличилось количество расстрелов. Все это делало атмосферу в стране еще более мрачной и безусловно унавоживало почву для произрастания уже в ближайшем будущем большого террора, который охватит своим пламенем все города и веси необъятного Советского Союза.
       Все это не могло не тревожить совесть писателей и поэтов. Ведь как глубоко заметил Валерий Брюсов еще в 1903 г.: «Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза...». Но люди-то разные: были такие, «которых сажали», и такие, «которые сажали». НКВД в эти годы все больше набирает силу. Среди его функционеров заметно выделялся Я. С. Агранов. Еще в начале 20-х годов он «отличился» организацией расстрела поэта Николая Гумилева. С тех пор он активно вращался в поэтической среде. Даже револьвер, из которого застрелился Владимир Маяковский, был передан ему Аграновым. А партруководство по-отечески пеклось о здоровье такого «друга поэтов». Например, 1 июня 1935 г. опросом членов политбюро ЦК ВКП(б) было принято постановление: «Направить т. Агранова Я. С., согласно заключению врачей, на лечение во Францию на 1.1/2 месяца с отпуском валюты до 1300 рублей» (76). А в ноябре 1935 г. ему было присвоено специальное звание «комиссар государственной безопасности 1 ранга», в декабре 1936 г. — назначен начальником Главного управления государственной безопасности СССР. И было немало поэтов, которые с радостным блеском в глазах воспевали «очистительную» работу «сталинских чекистов» и, возможно, искренне считали, что они находятся «с людьми».
Но были и другие поэты, остро чувствовавшие боль тех, которых уже «сажали» и суровыми реалистическими красками запечатлевшие черты наступившего времени. Осенью 1935 г. Анна Ахматова в тайне пишет вступление к ставшему теперь широко известным «Реквиему». И вот как она описывает атмосферу в стране:

          Это было, когда улыбался
          Только мертвый, спокойствию рад.
          И невольно привеском болтался
          Возле тюрем своих Ленинград.
          И тогда обезумев от муки.
          Шли уже осужденных полки,
          И короткую песню разлуки
          Паровозные пели гудки.
          Звезды смерти стояли над нами,
          И невинная корчилась Русь
          Под кровавыми сапогами
          И под шинами черных марусь.

       Это не только поэтический, но и исторический источник. Так воспринимала сложившуюся уже тогда ситуацию в стране верная долгу поэта, долгу женщины, у которой безвинно расстреляли бывшего мужа Н. С. Гумилева, долгу матери, у которой безвинно бросили в темницу сына, бывшего нашего однокашника по истфаку ЛГУ Леву Гумилева.
В 1936 г. масштабы правительственного террора против народа возрастают. «Судят» не только поодиночке, но устраивают и групповые процессы. Прекрасно понимая всю надуманность и вздорность предъявляемых обвинений, руководители НКВД и судебных органов боятся гласности, как огня, и не рискуют проводить открытые (хотя бы и срепетированные заранее) процессы. «Судили» в тайне, в «закрытом порядке». Осуждены к расстрелу, как «участники террористических групп»:
— 7 октября 1936 г. — в Москве — 7 человек (в том числе помощник прокурора гор. Москвы С. А. Девенишский, киносценарист Б. А. Майский и др.);
— 10 октября 1936 г. — в Ленинграде — 12 человек (в том числе бывший председатель спецколлегии Ленинградского областного суда И. В. Минин и др.);
— 11 октября 1936 г. — в Ленинграде — 12 человек (в том числе директор института истории АН СССР в Ленинграде А. И. Малышев, бывший заместитель директора С. Г. Томсинский, ученый секретарь научной библиотеки С. С. Горловский, один из редакторов «Истории фабрик и заводов» И. И. Меламед, преподаватели и руководящие сотрудники комвуза
им. Сталина Е. А. Дмитриев, Р. И. Изак, М. Е. Орлов, Я. К. Пальвадре и др.) (77) и т. д. и т. п.
       По обвинению в участии в якобы существовавшей в Академии Наук СССР в г. Ленинграде контрреволюционной троцкистско-зиновьевской организации перед судом военной коллегии Верховного суда СССР 23 декабря 1936 г. предстали семь человек: старший специалист Института истории АН СССР и профессор Ленгосуниверситета И. М. Троцкий, начальник Административно-хозяйственного управления АН СССР Д. Б. Альтер; научный сотрудник Института русской литературы АН СССР Г. Ю. Юрьев; научный сотрудник АН СССР Э. Л. Груздев-Радин; профессор Ленинградского индустриального института С. Ф. Васильев; ст. ученый специалист Института философии АН СССР X. И. Гарбер; ученый специалист Института востоковедения АН СССР Г. К. Папаян. Даже в протоколе судебного заседания записано, что все подсудимые «утверждали, что в контрреволюционной организации не состояли, о существовании таковой не знали и антисоветской деятельности не проводили» (78). Однако всех их осудили по 10 лет тюрьмы и 5 лет поражения в правах.
       После суда от шестерых осужденных поступили жалобы, в которых они категорически отрицали правильность обвинения их в антисоветской деятельности. Но разбираться не пожелали и в соответствии с приговором суда всех их отправили в тюрьму. И тут наступил Тридцать седьмой год. И все семеро — без всякого производства предварительного следствия, по постановлениям тройки У НКВД по Ленинградской области от 9 и 10 октября 1937 г. — были расстреляны. Приговор этот был отменен и все безвинно расстрелянные были посмертно реабилитированы 14 июля 1956 г.79
       Как бы власти не «секретили» факты этих судилищ и расстрелов, люди о них все же узнавали. А уж об арестах и говорить нечего. Легко себе представить какое ужасное воздействие все это оказывало на самочувствие ученых. Примерно в середине апреля 1937 г. мне довелось сдавать очередной экзамен по «Истории СССР» члену-корреспонденту АН СССР Б. Д. Грекову (он на истфаке ЛГУ вел этот курс). И я тогда был страшно удивлен его видом — он сидел, вперив взор в окно, вроде слушал и не слышал. И вообще впечатление было такое, что он не экзамен принимает, а думает свою, какую-то горькую думу. Он уже тогда был сед, а мне шел всего 20-й год и это впечатление быстро рассеялось. А вот совсем недавно все сошлось... По сообщению доктора исторических наук Н. А. Горской, в начале апреля 1937 г. к директору Историко-археографического института АН СССР в Ленинграде Б. Д. Грекову пришел секретарь парторганизации Г. В. Абрамович со страшной вестью: накануне ночью были арестованы сразу несколько сотрудников института. Потрясенный этим, Борис Дмитриевич, обращаясь к секретарю парторганизации и указывая на портрет Сталина на стене (а эти портреты тогда где только не висели), воскликнул: «Вы же партийный человек, объясните мне, что происходит, что ему надо!» (80).
       Проходит менее трех месяцев и всемирно известный физик П. Л. Капица 10 июля 1937 г. пишет в письме И. В. Сталину: «С наукой у нас неблагополучно. Все обычные заверения, которые делаются публично, что у нас в Союзе науке лучше, чем где бы то ни было, — неправда. Эти заверения не только плохи, как всякая ложь, но еще хуже тем, что мешают наладить научную жизнь у нас в стране» (81). Написать на бумаге такое Сталину и остаться в живых мог в то время наверное лишь один Петр Леонидович Капица. И его документальное свидетельство бесценно. Такое вот в те годы было положение, такая атмосфера царила в советской науке.
       Об атмосфере в промышленности можно судить хотя бы по ростовскому заводу «Ростсельмаш». Уже в ноябре 1936 г. здесь был арестован начальник цеха уборочных машин Г. И. Иванков, в январе 1937 г. — начальник конструкторско-экспериментального отдела В. И. Алексеев, начальник спеццеха № 1 М. Т. Борщев, заведующий техническим отделом спецотдела В. А. Каленко, механик сталелитейного цеха А. Г. Козлов, помощник заведующего производством М. Г. Нестеренко, исполняющий обязанности директора завода С. С. Равва. В апреле 1937 г. новая «порция» арестов — старший мастер инструментального отдела Я. И. Борценко, начальник инструментального цеха К. П. Бреславский, главный бухгалтер завода Н. А. Гринштейн, начальник колесного цеха Г. М. Любович, заместитель начальника механического цеха Г. И. Марголин. В мае—июне 1937 г. арестовываются начальник технического отдела А. А. Барятинский, начальник смены колесного цеха И. Н. Кухарец, начальник отдела капитального строительства Г. Л. Мацеевич, начальник отдела технического контроля цеха комбайнов П. А. Наседкин, главный механик завода В. А. Тихомиров, начальник конструкторского бюро инструментального отдела А. Н. Хобта; в июле—августе: главный энергетик завода Е. В. Митрофанов, старший технический инспектор цеха комбайнов Д. Г. Никулин, заместитель начальника кузнечно-прессового цеха С. В. Смирнов, мастер секции «Аяксов» кузнечно-прессового цеха И. И. Трубчашшов. И все до единого эти ответственные руководители жизненно важных подразделений завода были расстреляны в 1937 г. И все они посмертно реабилитированы (82). И это еще далеко не полный перечень безвинно арестованных и осужденных на одном только заводе. Вот и представьте себе, дорогой читатель, какая же именно атмосфера уже в ноябре 1936 г. установилась на этом прославленном ростовском заводе, среди остававшихся «на свободе» большинства заводчан...
       Справедливости ради необходимо заметить, что уже осенью 1936 г. Сталин и ЦК были очевидно в какой-то мере напуганы самым настоящим шквалом ненависти, взметнувшимся на местах против многих хозяйственных руководителей — «вредителей». Осенью 1936 г. из ЦК ВКП(б) была дана специальная телеграмма, осаживающая Днепропетровский обком КП(б)У, под призывы о бдительности которого чуть-чуть не расстреляли в августе 1936 г. директора Криворожского металлургического комбината Я. И. Весника. Когда в Перми стали «добираться» до директора другого завода, туда полетела такая вот телеграмма: «Пермь, секретарю горкома т. Голышеву, копия завод N... Побережскому» и лично сообщил первому секретарю Свердловского обкома ВКП(б) И. Д. Кабакову, что: «До ЦК дошли сведения о преследованиях и травле директора моторного завода Побережского и его основных работников из-за прошлых грешков по части троцкизма. Ввиду того, что как Побережский, так и его работники работают ныне добросовестно и пользуются полным доверием у ЦК ВКП(б), просим вас оградить т. Побережского и его работников от травли и создать вокруг них атмосферу полного доверия. О принятых мерах сообщите незамедлительно в ЦК ВКП(б). Секретарь ЦК Сталин. 25 декабря 1936 г.» (83).
Однако в данных случаях даже телеграммы ЦК ВКП(б) за подписью самого Сталина спасли уже намеченные жертвы лишь на какое-то время. Я. И. Весник был расстрелян в ноябре 1937 г., бригинженер А. И. Побережский в июле 1938 г. осужден к 10 годам заключения и умер там в 1944 г.
       Уже к концу 1936 г. нередко живые стали завидовать умершим. Варлам Шаламов вспоминал как в декабре 1936 г. его родственница на поминках только что умершего мужа сказала задумчиво:
« — В сущности Володя был счастливый человек.
— Почему вы так думаете?
— Ну, никогда в тюрьме не сидел» 84.
       Ощущение какой-то безнадежности, беспомощности перед надвигавшимися событиями, невозможности изменить свою жизнь охватывало и некоторые слои лишенной паспортов сельской молодежи. Вот лишь одна российская вариация вечной темы о Ромео и Джульетте образца Тридцать седьмого года. В деревне Заозерье Лужского района Ленинградской области работала младшим конюхом колхоза А. А. Пожарнова. 26 марта 1937 г. она подала заявление с просьбой отпустить ее «в школу летного дела». Но правление колхоза отказало ей «за отсутствием средств и рабсилы в колхозе». В это время в краткосрочный отпуск прибыл ее друг-краснофлотец М. А. Багров. 1 апреля они пошли якобы на охоту, а в действительности, как говорилось в спецсообщении особого отдела НКВД, «легли, обнялись и Багров сначала выстрелил в сердце и убил Пожарнову, а вторым выстрелом убил себя». И был-то у них лишь старенький проржавевший наган с тремя патронами. На месте их гибели нашли пять предсмертных записок. Миша и Тося просили похоронить их в одном гробу. Краснофлотец Багров, имевший за время службы лишь благодарности, писал своему другу Васе: «Навсегда до свиданья, я больше жить не хочу». В одной из записок Тоси Пожарновой говорилось: «Дорогие родители, почему я вас покидаю, так как в этом колхозе жить продолжать не могу. Неужели я за шесть лет лет не заслужила справки, и я больше кончаю жить на свете...». И подобная трагедия не была исключением. Только в одном этом сельсовете за год с небольшим зарегистрировано 13 самоубийств, из них лишь одно без смертельного исхода (85).
       По свидетельству армейского комиссара 2 ранга Г. С. Окунева, весной 1937 г. Сталин пришел к выводу, что «мы находимся в состоянии полу войны» (86). Очевидно, в виду имелась международная военно-политическая обстановка. Что же касается оценки внутриполитической ситуации, то можно с полной определенностью сказать: приступив к повсеместной организации большого террора, высшее партийно-государственное руководство СССР вступило с народом своей страны в самую настоящую войну.

================================================================================
================================================================================

В РККА

       Личный состав Рабоче-крестьянской Красной Армии жил своей специфической, во многом обособленной, жизнью, руководствуясь соответствующими уставами, наставлениями, инструкциями, а главное — приказами и распоряжениями наркома и прежде всего своих непосредственных командиров и начальников. Он повседневно и напряженно занимался своим главным делом — повышением боевой и политической подготовки. Но в то же время бойцы и командиры РККА были самым теснейшим образом, можно сказать — неразрывно связаны с местными советскими, партийными, хозяйственными, комсомольскими, органами, со всем гражданским населением необъятной страны. И все более сгущавшаяся мрачная атмосфера подозрительности, доносительства, массовых арестов, страха, окутывавшая жителей страны, не могла не оказывать своего вредоносного воздействия и на атмосферу в армии и на флоте.
Тем более, что для подобного нагнетания атмосферы страха в армии существовали и внутриармейские основания. Наряду с целой системой политорганов, партийных организаций с первого дня создания Красной Армии неустанно следили за каждым шагом военнослужащих и зоркие очи штатных и секретных сотрудников ВЧК—ГПУ—ОГПУ—НКВД. Целая сеть особых отделов в армии и на флоте действовала буквально «без сна, без отдыха». Так было в годы гражданской войны, так продолжалось и после ее окончания. Особенно пристально они наблюдали за классовой принадлежностью военнослужащих, стремясь выявить всех «классовочуждых». А затем, с помощью политотделов, принимали меры по удалению их из армии.
       В специальной докладной записке Центральному Комитету ВКП(б) «О командном и политическом составе РККА» (май 1931 г.) Я. Б. Гамарник сообщал о проведении большой работы по тщательному выявлению и очистке политсостава от лиц, служивших хотя бы и короткие сроки (два-три месяца) в белых армиях. Всего за 1928—1930 гг. уволено было из армии 242 человека «бывших белых», в основном — политруки, завбибы (заведующие библиотеками), учителя. В течение апреля—мая 1931 г. проводилось увольнение (или передача в резерв) последней оставшейся группы около 150 человек, в том числе около 50 человек старшего и высшего политсостава. Кроме увольнения из армии, за 1929—1931 гг. свыше 500 человек, служивших ранее у белых, были сняты с работы на политдолжностях и переведены на административно-хозяйственную и командную работу. (Такова была специфика подбора кадров политработников в то время). Эти мероприятия, докладывал начальник Политуправления РККА, «позволили полностью очистить политсостав во всех звеньях от бывших белых» (87).
       По крайней мере с конца 20-х годов особые отделы сообщают руководству военного ведомства о наличии в РККА различного рода контрреволюционных организаций. Достоверность всех этих докладов нуждается в дополнительной проверке, но тогда они сомнению не подвергались и принимались как данность. Но те «дела», которые в 50-х годах удалось проверить Главной военной прокуратуре, оказались сфабрикованными сотрудниками особых отделов.
       Постановлением коллегии ОГПУ при СНК СССР от 27 февраля 1927 г. 23 человека, либо состоявших на воинской морской службе, либо до революции служивших «в царском флоте» были осуждены за участие в якобы существовавшей контрреволюционной монархической организации на Балтийском флоте. Из них 20 человек приговорены к заключению в лагерь на различные сроки (в том числе семеро — на десять лет каждый) (88). Командир 1-го дивизиона эсминцев Балтфлота Н. А. Вартенбург был осужден к лагерному заключению сроком на три года. Его этапировали в Соловецкий лагерь. А затем, как писала позднее его вдова, «на 3 года в Сибирь и по истечении этого срока на 3 года минус З» (89)

§ «Минус три» по терминологии карательных органов того времени означало запрещение: проживания в трех определенных городах.

В 1948 г. он умер в Ленинграде. Лишь 25 сентября 1956 г., по протесту генерального прокурора СССР, военная коллегия Верховного суда СССР отменила постановление коллегии ОГПУ при СНК СССР, и все ее последующие постановления по этому делу, а самое дело предписала производством прекратить «за отсутствием состава преступления» (90).
       Командир и военный комиссар 44-й стрелковой дивизии член ВУЦИК, 35-летний Ярослав Антонович Штромбах, уроженец Чехословакии, член ВКП(б) с 1918 г., награжденный орденом Красного Знамени, был арестован 4 декабря 1930 г. К моменту его ареста органы следствия никаких материалов не имели. Но некий А. А. Водседалкж «показал» на Штромбаха. Впоследствии он от своих показаний отказался, но черное дело было сделано. Штромбаха обвинили в том, что он шпион чехословацкого Генштаба, неизвестным нам путем получили «признательные» показания и по постановлению коллегии ОГПУ от 20 мая 1931 г. он был присужден к расстрелу. И только в мае 1959 г. это постановление было отменено. Штромбах был посмертно реабилитирован, ибо в ходе дополнительной проверки установлено, что никаких данных о его причастности к агентуре разведорганов бывшей буржуазной Чехословакии в соответствующих архивах КГБ— НКВД СССР и Чехословацкой Народной Республики не имеется (91). Не имелось их и в 1931 г. Но истина тогда никого из членов коллегии ОГПУ не интересовала...
       С июля 1930 г. по май 1931 г. особым отделом ОГПУ Морских сил Черного моря был арестован 21 человек за участие в контрреволюционной организации, якобы существовавшей в Морских силах Черного моря. Все обвиняемые по этому «делу» были выходцами из дворянской среды или других привилегированных сословий старого режима и в большинстве своем служили офицерами царского флота. Теперь они занимали важные посты на флоте. Среди арестованных были командир дивизии крейсеров Г. Г. Виноградский, командир дивизиона эскадренных миноносцев Ю. В. Шельтинг, главный корабельный инженер Севастопольского Главного военного порта С. Н. Котылевский, командиры подводных лодок: № 13 — Б. С. Сластников, № 14 — К. К. Немирович-Данченко, № 15 — В. К. Юшко и др.
       Все они на следствии показывали только о том, что собираясь вместе у кого-то на квартире в семейной обстановке, занимались распитием спиртных напитков, танцами и вели разговоры на бытовые темы (об очередях за дефицитными товарами, о случаях некультурного обслуживания покупателя, о взаимоотношениях на службе с начальниками и т. п.). Особый отдел однако расценил это по-другому — как обсуждение мероприятий партии и правительства с враждебных позиций, высказывание недовольства положением, в котором находились старые военные специалисты. И все это квалифицировал как наличие контрреволюционной организации в Морских силах Черного моря. И особисты настолько энергично действовали, что сумели добыть у 15 человек арестованных «признательные показания» о принадлежности к ней (шестеро все-таки устояли). По постановлению коллегии ОГПУ от 6 июня 1931 г. трое были приговорены к расстрелу, 12 человек — к заключению в ИТЛ на 10 лет каждый и т. д. Позднее это постановление было пересмотрено, 15 человек были досрочно освобождены из заключения. Однако полностью они были реабилитированы лишь 29 мая 1958 г. (многие посмертно) (92).
       В спецсообщении особого отдела от 21 февраля 1931 г. говорится о ликвидированной «контрреволюционной организации» в Инженерном управлении РККА. Здесь же называются некоторые ее члены: Н. И. Терлецкий, Маевский, Симонов, Чистяков (93). Были, очевидно, «вскрыты» и другие подобные организации в Красной Армии, но судя по некоторым документам, самой крупной акцией особых отделов в начале 30-х годов была ликвидация в 1930—1932 гг. «антисоветской военной организации «Весна». Ликвидация эта проводилась в глубокой тайне и даже в совершенно секретных (по тому времени) документах о деле «Весна» упоминается чрезвычайно редко. Как теперь стало известно, поводом для ее проведения послужили материалы, полученные в разное время от секретных сотрудников ВЧК—ОГПУ бывшего генерала царской армии А. М. Зайончковского (сексот с 1921 г.) и особенно его дочери — Зайончковской (сексот с 1922 г.).
       По делу «Весна» было арестовано более 3000 офицеров и генералов бывшей царской армии, служивших на различных должностях в РККА в Москве, Ленинграде, на Украине, в Белоруссии94. Среди них оказалось немало подвизавшихся на штабной, преподавательской и военно-научной работе (А. А. Балтийский, А. И. Верховский, В. Н. Егорьев, А. Г. Лигнау, А. Д. Малевский, В. А. Ольдерогте, С. А. Пугачев, А. А. Свечин, А. Е. Снесарев и др.). По-разному вели себя эти люди на допросах. Большинство из них (особенно А. И. Верховский и А. А. Свечин) не посрамили чести русского офицера. Но некоторые по неизвестным нам причинам дрогнули. Так арестованные преподаватели Военной академии Н. Е. Какурин и И. А. Троицкий (стал сексотом после ареста) в августе-сентябре дали компрометирующие М. Н. Тухачевского показания. О них доложили Сталину и тот в письме к Орджоникидзе от 24 сентября 1930 г. высказал мысль о политической нелояльности Тухачевского: «Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру...» (95).
Для проверки показаний Какурина и Троицкого была организована очная ставка их с Тухачевским в присутствии Сталина, Ворошилова, Орджоникидзе и других членов политбюро ЦК. Какурин и Троицкий подтвердили свои «уличающие» показания и на очной ставке. Но 1930-й год еще далеко не 1937-й. Было решено опросить тех видных военных деятелей, которые хорошо знали Тухачевского по совместной работе в РККА. Как позднее вспоминал Сталин: «Мы обратились к тт. Дубовому, Якиру и Гамарнику. Правильно ли, что надо арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали нет, это должно быть какое-нибудь недоразумение, неправильно.
Ворошилов: Мы очную ставку сделали.
Сталин: Мы очную ставку сделали и решили это дело зачеркнуть» (96).
Тухачевский тогда уцелел, но более трех тысяч командиров Красной Армии все-таки было осуждено (97). Хотя расстрельные приговоры, насколько мне известно были тогда сравнительно редким явлением

§ Это мое утверждение носит скорее предположительный характер из-за сохраняющейся до сих пор недоступности и недостаточной изученности документов ОГПУ тех лет. Так, совсем недавно стало известно, что «за вредительскую контрреволюционную деятельность в Артиллерийском управлении РККА» Коллегией ОГПУ 16 октября 1930 г. были приговорены к расстрелу сразу десять ответственных сотрудников этого управления (А. С. Бараблин, В. П. Бойко-Родзевич, С. Г. Брычков, Г. М. Гапонов, В. Д. Костин, В. Р. Руппенейт, В. И. Сергеев, И. И. Соколовский, Д. В. Сухарев и И. К. Ястребов). Все они беспартийные, восемь из них с высшим образованием (двое со средним), опытные специалисты в возрасте от 38 до 65 лет. Расстреляны 20 октября 1930 г. Реабилитированы посмертно 27 декабря 1957 г. (См.: Расстрельные списки. Вып. 2. Ваганьковское кладбище. 1926—1936 гг. М., «Мемориал», 1995. С. 99—101).

а многие арестованные через сравнительно короткое время были освобождены, самый факт ареста и осуждения в любой момент по фальсифицированным обвинениям оказал исключительно неблагоприятное воздействие ка десятки тысяч командиров и начальников Красной Армии — бывших военных специалистов. Тем более, что некоторых из них (например, будущего маршала Б. М. Шапошникова) уже тогда «таскали» на всякого рода очные ставки.
       Ныне точно установлено, что все эти дела «о заговоре бывших офицеров» в начале 30-х годов были сфабрикованы по фальсифицированным обвинениям. Но необходимо заметить, что отдельные руководящие работники ОГПУ еще в 1931 г. считали дела на военных специалистов «дутыми», искусственно созданными и выражали недоверие к показаниям арестованных. Вместо того, чтобы попытаться установить истину, политбюро ЦК ВКП(б) 6 августа 1931 г. приняло постановление об изменениях в составе ОГПУ, т. е. об изгнании посмевших высказать собственное мнение. В тот же день Сталиным было подписано директивное письмо, в котором предписывалось: «Поручить секретарям национальных ЦК, крайкомов и обкомов дать разъяснение узкому активу работников ОГПУ о причинах последних перемен в руководящем составе ОГПУ на следующих основаниях:
а) Тт. Мессинг и Вельский отстранены от работы ОГПУ, тов. Ольский снят с работы в Особом отделе, а т. Евдокимов снят с должности начальника секретно-оперативного управления... на том основании, что...
б) они распространяли среди работников ОГПУ совершенно не соответствующие действительности, разлагающие слухи о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является «дутым» делом;                                                                                             в) они расшатывали тем самым железную дисциплину среди работников ОГПУ... ЦК отметает разговоры и шушуканья о «внутренней слабости» органов ОГПУ и «неправильности» линии их практической работы, как слухи, идущие, без сомнения, из враждебного лагеря и подхваченные по глупости некоторыми горе-«коммунистами» (58).
А чтоб неповадно было военным «совать нос не в свое дело», решением политбюро ЦК ВКП(б) от 5 августа 1931 г. Реввоенсовет СССР лишался права давать Особому отделу задания и осуществлять контроль за их выполнением, «с тем, чтобы Особый отдел был непосредственно подчинен ОГПУ» (99)... Так еще раз было подтверждено, что исключительные права особых отделов в Красной Армии и Флоте были определены и санкционированы политбюро ЦК ВКП(б).

§ Все упомянутые здесь ответственные сотрудники ОГПУ, попытавшиеся хоть как-то выступить против явной фальсификации дел в отношении комначсостава РККА, позднее были расстреляны: С. А. Мессинг и Я. К. Ольский — в 1937 г., Л. Н. Бельский — в 1939 г., Е. Г. Евдокимов — в 1940 г. Реабилитированы посмертно.

       Значительный всплеск отрицательных (как их тогда квалифицировали особые отделы) настроений среди личного состава РККА произошел весной—летом 1933 г. Страшный голод на Украине, тяжелое продовольственное положение в стране в целом не могли не сказаться и на настроениях красноармейцев. И новобранцы приходили в казармы с «нездоровыми» впечатлениями. И письма из родных деревень поступали совсем нерадостные (если в апреле 1933 г. в армию было доставлено писем положительного характера лишь 2,8%, то отрицательного — 15,4%, а в июне соответственно 3,1% и 19, 5% (100). Во многие воинские части (особенно территориальные и национальные) наблюдался наплыв родственников со своими жалобами и печалями — за один месяц по Азербайджанской дивизии было учтено 154 случая посещений красноармейцев родственниками. Дело дошло до того, что многие красноармейцы стали часть своего армейского пайка (преимущественно сахар и сухари) посылать на родину в посылках. Только по 5-му территориальному стрелковому полку за июль 1933 г. было послано 250 таких продовольственных посылок (101).
Наряду с некоторыми другими обстоятельствами, все это способствовало усилению «отрицательных» настроений и недовольства личного состава РККА (см. табл. № 1).

Таблица 1 Составлена по: РГВА. Ф. 9. Оп. 29. Д. 178. Л. 65, 147

УЧТЕННЫЕ ОСОБЫМИ ОТДЕЛАМИ ФАКТЫ «ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ» НАСТРОЕНИЙ И НЕДОВОЛЬСТВА ЛИЧНОГО СОСТАВА РККА.



Период Общее количество учтенных фактов В процентах к IV кварталу 1932 г

IV квартал 1932 г.
69689 100

I квартал 1933 г.

89774 128

II квартал 1933 г. 101389 145

III квартал 1933 г. 103301 148

Iv квартал 1933 г. 52247 75

       В «Отчете об отрицательных явлениях в РККА за 1933 год» приведена специальная диаграмма, отражающая динамику и характер отрицательных проявлений (высказываний) в армии. Из нее явствует, что общее количество отрицательных высказываний с 313762 в 1932 г. выросло до 346 711 в 1933 г. Львиную долю среди них (61,8% в 1932 г. и 60,5% в 1933 г.) занимали антиналоговые, антиколхозные и другие высказывания против политики партии и правительства, главным образом в области переустройства деревни, однозначно квалифицированные Особым отделом, как «антисоветские». Были «засечены» и такие высказывания, как угрозы начсоставу — они сократились на 10% (с 6191 факта до 5574). Уменьшилось на 18% и число повстанческих высказываний (с 5054 фактов до 4148). Характерно, что довольно часто фиксировавшиеся в 1932 г. антисемитские проявления, в 1933 г. были лить единичными (102). Всего в течение 1933 г. были замечены в отрицательных высказываниях 230 080 красноармейцев и краснофлотцев, 48706 человек младшего начсостава и 55 777 лиц среднего комначполитсостава103, т. е. до 60% по отношению ко всему личному составу РККА в то время.
       Именно в 1933 г. резко возросло количество изъятого из частей РККА «социально чуждого элемента»: с 3889 человек в 1932 г. до 22 308 человек. По социальному положению и мотивам изъятия в 1933 г. они распределялись следующим образом: кулаков — 11 103 человека, бывшее духовенство.— 427, политически неблагонадежный элемент — 8828 и прочих — 2400 человек. По служебной принадлежности больше половины изъятых составляли красноармейцы переменного состава (12 199 человек), красноармейцев кадра было изъято 7143, младшего начсостава — 1361 и начсостава — 1125 человек (104).
Анализ практики военно-судебных органов в РККА за первый квартал 1933 г. показал значительный рост (по сравнению с первым и четвертым кварталами 1932 г.) судимости кадрового состава в РККА, в особенности начсостава. 10 июля 1933 г. военная коллегия Верховного суда СССР и Центральная военная прокуратура рассылают циркуляр № 0016/00103, в котором указывается, что такое явление «находится в несоответствии с решающими успехами социалистического строительства». «Надо помнить, — говорилось в циркуляре, — что нам нужна четкая классовая политика в репрессиях, что «нам нужно репрессивные меры применять таким образом, чтобы при наименьшем применении их достигнуть наибольшего эффекта. А это значит, что «репрессия должна быть крепка и метка» (Постышев). Мы должны реализовать в нашей работе ленинский лозунг «Лучше меньше, да лучше»... Военно-судебные органы должны изжить проявляющееся в отдельных звеньях судебной системы увлечение такими острыми формами репрессии, как расстрел, к которым сейчас мы должны, как правило, прибегать лишь в исключительном случае.... Слишком широко применяется Военно-судебными органами лишение свободы на большие сроки. Надо шире практиковать применение мер репрессий, не связанных с лишением свободы (особенно в отношении начсостава), например, условное осуждение» (105).
       Этот документ убедительно доказывает, что проведение массовых репрессий по отношению к различным категориям личного состава РККА практиковалось повсеместно и в первой половине 30-х годов. И вместе с тем, было бы неправильно работу особых отделов НКВД в это время изображать в одном черном цвете. Страна наша действительно находилась в неприкрыто враждебном капиталистическом окружении и являлась объектом непрерывной «работы» зарубежных разведок. Особое внимание уделялось приграничным военным округам — Украинскому, Белорусскому, Ленинградскому и Дальневосточному Краю. Только за один 1933 г. по этим округам в общей сложности была вскрыта 51 диверсионно-повстанческая организация и 106 шпионских резидентур, было арестовано 20 133 человека, в том числе 445 агентов разведок, прибывших непосредственно из-за кордона (106). Всего же за 1933 г. по линии особых отделов за шпионаж и диверсионно-повстанческую деятельность, связанную с работой иностранных разведок, было арестойано 23 190 человек, из них военнослужащих — 224 (0,9% к общему числу арестованных) по сравнению с 8599 (из них военнослужащих 113 человек, или 1,3%) в 1932 г. (107)
      Трудно сейчас, спустя 60 с лишним лет, без специального исследования определить, насколько правомерны были все эти аресты. Но пока совершенно бесспорным является то, что японская, финская, польская и германская разведки в эти годы вели усиленные действия, направленные на Советский Союз в целом, на Красную Армию в особенности. В то же время никакими достоверными данными, которые свидетельствовали бы о каких-либо извращениях в деятельности особых отделов по противодействию «работе» иностранных разведок в эти годы мы в настоящее время пока не располагаем. Это обстоятельство важно подчеркнуть. Оно помогает читателю понять, что к середине 30-х годов особые отделы не только обладали по сути неограниченными и неконтролируемыми полномочиями, но и накопили определенный деловой авторитет.
Тем более гнетущее впечатление на высшее руководство страны производили систематические доклады ОГПУ о «вскрытии» в РККА различных новых «контрреволюционных группировок». Если число военнослужащих, арестованных за «шпионаж и диверснонно-повстаяческую деятельность», было в 1932 г. сравнительно незначительным (113 человек), то общее количество военнослужащих, привлеченных «за различные контрреволюционные преступления», в этом году составили 2811 человек, а количество ликвидированных контрреволюционных группировок» — 208. В 1933 г. общая численность привлеченных военнослужащих несколько уменьшилась (2390 человек), но количество ликвидированных контрреволюционных группировок возросло до 369108. Одной из таких «раскрытых и ликвидированных» в 1933 г. была «контрреволюционная группа в МВО», именовавшая себя «Русской фашистской партией», во главе которой стоял член ВКП(б) с 1918 г. преподаватель Военно-инженерной академии РККА В. Н. Ахов (ранее работал начальником моботдела ВСНХ СССР) (109).
       Размах политических репрессий в РККА значительно возрос после убийства С. М. Кирова.   В непосредственном участии в этом убийстве никто из военнослужащих вроде бы не обвинялся, но всех, кто позволил себе сказать, о нем не строго по официальной версии, как правило, «забирали». Мне пока не удалось выявить, сколько же их было в этом «кировском потоке», но судя по некоторым документам счет шел на десятки и на сотни человек.
       Присвоение персональных военных званий в 1935—1936 гг. явилось важным этапом в укреплении положения комначсостава РККА. Но по мнению многих командиров, оно явилось и своеобразной чисткой армии. Значительно сужен был контингент лиц, отнесенных к командному составу. Сюда теперь входили командир, его заместитель по строевой части и начальник штаба. Все остальные получали военные звания интендантского, инженерного и т. п. состава. У профессиональных военных это вызывало значительное недовольство. Многие получили персональные военные звания в соответствующие им знаки различия значительно ниже носимых ранее по занимаемой должности и соответствующей ей служебной категории. Преподаватель Военно-химической академии Какоулин заявил по этому поводу: «Молодею с каждым днем, скоро буду лейтенантом» (110). Недовольство высказывалось и в сфере высшего комсостава. Начальник кафедры тактики Военно-транспортной академии В. С. Лазаревич был явно раздосадован тем, что ему присвоили звание «только» комдива. На просьбу дать материалы для командирской учебы, он заявил: «Я теперь комдив и с меня спрашивайте только как с начальника кафедры, больше я ничего не знаю» (111).
       Остро ощущались и переживания многих командиров, связанные с неизменным проведением «классового подхода» в явно гипертрофированной форме. Начальник Инженерного управления РККА Н. Н. Петин получил высокое звание «комкор». Но ведь все познается в сравнении. Его коллеге — начальнику АБТУ РККА И. А. Халепскому присвоили еще более высокое звание командарма 2 ранга. И Петин жаловался своему заместителю Смирнову: «Разве нам с тобой, Сережа, можно было ждать чего-нибудь хорошего, ведь ты поп, а я бывший офицер» (112).
       Весьма болезненно реагировали командиры, особенно молодые, на проявление откровенной грубости, а то и неприкрытого хамства со стороны старших начальников. Это началось буквально с первых дней создания армии «нового типа». Многие искренно полагали, что с отменой военных званий и знаков различия, ликвидацией титулования всякая вежливость является чуть ли не дурным тоном. Негативно влиял и чрезвычайно низкий общеобразовательный уровень подавляющего большинства выдвинутых «с низов» командиров, даже не представлявших себе, что обращение начальника с подчиненным может быть вполне вежливым. И когда кое-кто все-таки высказывал сетования по поводу излишней грубости со стороны тех или иных начальников, они не без гордости отвечали: «Мы университетов (вариант: академиев) не кончали». Выступая на совещании в ПУРе в феврале 1935 г., начальник Военно-политической академии Б. М. Иппо говорил: «Значительная часть слушателей не отвечает требованиям. Мы в наших академиях вынуждены обучать людей арифметике, самому элементарному правописанию. Ведь он еще пишет не «донесение», а «донисение», он еще пишет не «взвод», а «звод» (113). Зато «матерный язык» такие, не обремененные культурой, командиры осваивали чуть ли не в совершенстве. Одним из таких любителей «матового воспитания» подчиненных был командир 12-й стрелковой дивизии (г. Благовещенск) Смирнов. Будущий генерал армии, а тогда начальник штаба 35-го стрелкового полка этой дивизии А. П. Белобородов сетовал в 1935 г.: «И работа хорошо идет, и работать хочется, а из дивизии надо бежать. Жить с комдивом невозможно». Ему вторил начальник штаба учебного артдивизиона Проскуряков: «Душно. Дышать нечем. Мешают тебя с грязью, а ты молчи» (114). Грубо обращался с подчиненными командир 32-й мехбригады (ЗабВО) В. И. Подшивалов. 7 октября 1935 г. он нанес тяжкое оскорбление начальнику финчасти бригады, бывшему сотруднику обкома ВКП(б) Ашарину: «...ты мне не вкручивай, ленинградская шпана... Я тебя на гауптвахте сгною, это тебе не в обкоме партии сидеть, мальчишка, дурак, лодырь» (115). И это лексикон командира механизированной бригады мирного времени! Совершенно резонно в связи с этим начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР М. И. Гай докладывал начальнику Политуправления РККА: «Значительная часть начсостава в разговорах заявляют, что с таким комбригом воевать нельзя, так как при его самодурстве можно бесцельно погибнуть» (116).
       Но уже в 1935 г., а особенно в 1936 г. Рабоче-крестьянскую Красную Армию все больше начинают волновать аресты военнослужащих по политическим мотивам. Вот лишь некоторые факты, которые мне удалось выявить в архивах.
       В штабе РККА служил начальником 2-го сектора 1 отдела 2-го управления сорокалетний участник гражданской войны Г. В. Васильев. Он без восторга встречал очередные мероприятия партии и правительства и позволял себе высказывать недовольство по поводу материальных затруднений, а то и большим объемом программы по марксистско-ленинской подготовке и даже вроде поговаривал о наличии эксплуатации крестьянства в СССР. Поскольку он был беспартийным, то оказался недоступен для парторганизации. Но в отделе нашлись «бдительные» люди, и 20 декабря 1934 г. он был арестован, нашлись и свидетели — сослуживцы Друнин, Трошин, Ексимов, Недокукин, Леонтьев и Савинов, на основании показаний которых приговором военной коллегии от 28 февраля 1935 г. Г. В. Васильев был признан виновным в том, что «он, имея антисоветское мировоззрение на протяжении ряда лет систематически проводил среди работников штаба РККА контрреволюционную агитацию, стремясь доказать неправильность ряда мероприятий Коммунистической партии и Советского Правительства» (117).
Поскольку пора массовых расстрелов еще не наступила, военная коллегия «ограничилась» осуждением командира с «неправильным» мировоззрением к семи годам лишения свободы в ИТЛ. Его срок заключения, по приговору, должен был закончиться еще в 1942 г., но видно, ему «добавили», ибо даже в ноябре 1956 г. он пишет из дальних краев ходатайство о реабилитации. За эти годы его единственный сын уже успел погибнуть на одном из фронтов Отечественной войны (118), а отец все пребывает «безо всякого отъезда в дальнем городе Инте». Приговор 1935 года был отменен только в декабре 1956 г., а дело прекращено «за отсутствием состава преступления» и в феврале 1957 г. было объявлено Г. В. Васильеву — еще живому... Прошло «всего» 22 года...
      Тревожное впечатление произвел арест летом 1935 г. прославленного героя гражданской войны начальника кафедры военной истории Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского Г. Д. Гая (Бжишкяна). Несколько военных прошли по так называемому «Кремлевскому делу». Но аресты военнослужащих по политическим мотивам в 1935 г. были все же единичными. Да и в 1936 г., хотя они и участились, но массового характера еще не носили. Вплоть до наступления кровавого 1937-го года все-таки нередко пытались как-то разобраться.
       Вот одна весьма характерная история. 19 мая 1936 г. начальник Особого отдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР комиссар госбезопасности 2 ранга М. И. Гай представляет наркому обороны СССР меморандум на слушателя 2-го курса Военной академии имени Фрунзе старшего лейтенанта Михаила Ивановича Шилова, обвиняет его в том, что он систематически высказывает троцкистские взгляды, и, в частности, по поводу оккупации Германией Рейнской зоны Шилов якобы высказался следующим образом: «Гитлер — не дурак, это умный человек и знает, что надо делать». Легко можно понять, что же за атмосфера была в армии уже в 1936 г., если Гай на основе этого просит у Ворошилова санкции на арест Шилова. Но при всем при том, даже тридцать шестой год еще далеко не тридцать седьмой. И Ворошилов еще не сломлен до конца. Он принимает решение: «Арестовывать пока не нужно. Следует вести наблюдение. ПУРу дам соответствующие указания. КВ. 23/У.36 г.». Через три дня появляется резолюция начальника Политуправления РККА Гамарника: «Лично тт. Осепяну и Щаденко.

§ Армейский комиссар 2 ранга Г. А. Осепян в то время заместитель начальника ПУ РККА; корпусной комиссар Е. А. Щаденко — в то время помощник начальника академии им. Фрунзе по политчасти.

Расследуйте тщательно и доложите мне. 26/У.36 г.»119. И далее развертывается целая серия проверок, бесед, опросов однокашников Шилова. Прежде всего берутся за бывшего старшину 1-го курса капитана И. И. Людникова. И тот заявляет: «Никаких ошибок во время занятий, консультаций и в руководстве кружком в ОМО (отдел материального обеспечения. — О. С.) со стороны Шилова не было» (120). Как по-человечески отрадно и сейчас, через 60 лет, видеть стремление человека быть порядочным даже в тех мрачных условиях. Пройдет всего шесть лет, и Людников станет одним из героев обороны Сталинграда, а затем и достойным командующим армией. Что касается Шилова, то теперь за него взялся сам Щаденко. Шилов упорно настаивал на том, что об уме Гитлера он ничего не говорил (121) (по тем времена это был состав преступления). Тогда Щаденко стал упрекать Шилова в том, что он недостаточно радуется успехам страны.
«Щаденко: Вы вообще к нашим победам с энтузиазмом не относитесь. Вы и в социализме сомневаетесь.
Шилов: Как же я сомневаюсь, когда уже никто не сомневается? Такого сомнения я никогда не выражал.
Щаденко: А радости?
Шилов: Да разве мне не стало лучше жить?
Щаденко: Вы, прочтя газету, не идете сейчас же делиться с товарищами радостью нашим победам» (122).
По стенограмме опроса чувствуется, что в духовном развитии старший лейтенант Шилов на голову выше корпусного комиссара Щаденко. Видно, почувствовал это и сам Щаденко. И к чести его, в данном случае он сумел занять объективную позицию и 4 июня доложил Гамарнику: «По отзывам Шилов — растущий командир — во время опроса произвел на меня впечатление человека искреннего, думаю, что для ареста Шилова нет оснований» (123). В июле 1936 г. Гамарник поручает начальнику ОРПО ПУ РККА корпусному комиссару Б. У. Троянкеру: «Поговорите с т. Гаем». И, казалось бы, закрыто дело, спасен старший лейтенант Шилов. Но не тут то было. На смену арестованному и вскоре расстрелянному Гаю на пост начальника Особого отдела ГУГБ назначается И. М. Леплевский. 25 апреля 1937 г. он обращается к Гамарнику за санкцией на увольнение и арест Шилова, которому опять инкриминируется и то, что он говорил: «Гитлер — не дурак». Гамарник немедленно откликается: «Лично т. Неронову. Срочно донести, что Вам известно по этому вопросу. 26/1У.37 г.». Проходит некоторое время. Наступает роковой июнь 1937-го. На смену застрелившемуся Гамарнику назначается из Ленинграда армейский комиссар 2 ранга П. А. Смирнов, и тому уже не до расследований. Появляется новая резолюция: «Неронову и Пивоварову. Надо немедля разобраться на парторганизации и представить к увольнению. 23/У1.37» (124).

§ Корпусной комиссар И. Г. Неронов в то время — военный комиссар Военной академии им. Фрунзе. Бригадный комиссар М. Пивоваров — начальник отдела кадров Политуправления РККА

       В ночь с 20 на 21 мая 1936 г. слушатель Военно-инженерной академии им. В. В. Куйбышева воентехник 2 ранга П. Г. Жеваженко нес службу помощника дежурного по академии. Во время проверки караулов он увидел в караульном помещении книжку по истмату. И надо же было так случиться, что дежурный по академии майор Романюк забыл свое удостоверение в помещении дежурного. Послали за удостоверением. А пока завязался разговор о течениях в партии. И тут 30-летний комсомолец Жеваженко, ссылаясь на предсъездовский бюллетень, который он видел у одного партийца, заявил, что незадолго до своей смерти Ленин характеризовал Троцкого как нестойкого большевика, который, однако, под умелым руководством может принести пользу (125). И уже 22 мая в партбюро факультета № 4 поступает «заявление» члена ВКП(б) воентехника 2 ранга
С. Фомина с «сигналом» об этом факте. Да еще сообщается, что когда кто-то сказал, что Бухарин — хороший оратор, то Жеваженко заявил: «Троцкий был еще лучшим оратором» (126). И делу сразу же был дан «законный» ход. Прошло всего три недели и 13 июня 1936 г. сам начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Гай информирует Гамарника, что материалами предварительного следствия точно установлено, что Жеваженко «в последних числах мая с. г. открыто выступил среди военнослужащих с контрреволюционным троцкистским выпадом, направленным к дискредитации вождя партии тов. Сталина... Жеваженко из ВЛКСМ исключен... Считаю необходимым арест Жеваженко, на что прошу Вашей санкции»... Резолюция начальника Политуправления РККА гласила: «Отчислить Жеваженко от академии и уволить из армии. Гамарник. 20/У1.36.». И здесь же помета одного из помощников Гамарника: «20 июня 1936 г. подписан приказ об отчислении Жеваженко из Академии и увольнении его из РККА» (127).
       Когда же «непозволительные» речи заводили вдруг лица высшего комсостава, то власти действовали более скоропалительно. В Военной академии им. Фрунзе руководителем общей тактики и начальником 7-й группы служил в ту пору комбриг с редким для Руси именем и фамилией — Эйольф Георгиевич Матсон-Игнеус — швед по национальности, бывший член Финляндской социал-демократической партии, участник гражданской войны, награжденный орденом боевого Красного Знамени, член ВКП(б) с 1918 г. И вот он в своей речи перед слушателями 11 мая 1936 г. заявил, что германский фашизм и Гитлер сумели отразить национальные чувства немецкого народа и поэтому легко пришли к власти. Утверждение вообще-то аксиоматичное. Но оно противоречило официальной пропаганде того времени. Речь комбрига сразу же была расценена как «контрреволюционная» и уже 28 мая 1936 г. он был арестован (128).
       С лета 1936 г. бредень политических арестов начинает загребать все новые жертвы. В июле в тюрьму брошены комдив Д. А. Шмидт и майор Б. И. Кузьмичев, в августе — комкоры В. М. Примаков и В. К. Путна, комбриг М. О. Зюк и военинженер 2 ранга Г. А. Литох, в сентябре — комкор С. А. Туровский и комдив Ю. В. Саблин, в декабре — полковник И. Л. Карпель. В основном это были активные участники гражданской войны, широко известные в РККА люди. И хотя об их аресте в печати не сообщалось, схваченные НКВД лица, как в воду канули, но довольно широкий круг комначсостава знал об этом и не мог не задуматься и о своей судьбе.
       Одновременно был нанесен так сказать упреждающий удар и по политсоставу РККА. В качестве показательного объекта была избрана размещавшаяся тогда в Ленинграде Военно-политическая академия РККА имени Н. Г. Толмачева. С июля по ноябрь 1936 г. органами НКВД были арестованы работавшие в этой академии четыре батальонных комиссара и три бригадных комиссара. И если смертный час арестованных в 1936 г. командиров наступил лишь в 1937 г., то политработников начали расстреливать уже в 1936 г.
       Насколько мне удалось выявить, первыми жертвами политических убийств в РККА в эти годы стали два батальонных комиссара из ВПАТ: преподаватель истории Александр Алексеевич Клинов и инструктор партработы политотдела академии Александр Петрович Яценко. Их осудили к высшей мере наказания 11 октября 1936 г. и в тот же день расстреляли. Следующий заход был 19 декабря 1936 г., когда осудили и расстреляли трех бригадных комиссаров из ВПАТ. Это были: начальник кафедры военного искусства К. И. Бочаров (он же Крум Бочваров, болгарин по национальности), начальник кафедры всеобщей истории М. С. Годес и старший руководитель кафедры ленинизма Л. О. Леонидов. Два батальонных комиссара — К. Т. Климчук и Б. П. Либерман — в тот же день были осуждены по формуле «10 + 5» (т. е. 10 лет ИТЛ + 5 лет поражения в политических правах), но в октябре 1937 г. они были также расстреляны.
       Все эти кровавые дела творились в глубочайшей тайне. Мне удалось их установить только в результате выявления и изучения надзорных производств по делам названных политработников. Видно, очень уж опасалась правящая верхушка возможных вспышек свободомыслия в Военно-политической академии, раз начала расстреливать ее преподавателей еще до того, как придумала сочинить очередную лживую версию о наличии троцкистского военно-фашистского заговора в РККА.
       Малейшие попытки объективно разобраться в предъявляемых коммунисту обвинениях кончались весьма плачевно. Председатель военного трибунала КБФ бригвоенюрист Т. П. Сытов, будучи членом флотской парткомиссии, в 1936 г. участвовал в разборе персональных дел на бывшего военкома линкора «Октябрьская революция» полкового комиссара П. В. Мухина, политрука Г. И. Овчинникова и других, в результате чего обвинение этих лиц в троцкистской деятельности подтверждения не нашло. Такое заступничество даром не прошло. В январе 1938 г. Сытов сам был арестован, а 20 сентября того же года военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к ВМН и в тот же день расстрелян. Наряду со стандартным обвинением в участии в антисоветском военно-фашистском заговоре, ему вменялось также и то, что «используя свое служебное положение, по заданию Гришина, боролся за сохранение троцкистских кадров на флоте» (129).

§ Армейский комиссар 2 ранга А. С. Гришин, начальник политуправления КБФ. В июле 1937 г. покончил жизнь самоубийством. После смерти был объявлен «врагом народа».

       Уже с лета 1936 г. развертывается самое настоящее воспитание на крови. На крови других. Причем именно такая направленность задавалась и всячески поощрялась с самого верха. Примером для войск в этом отношении служило прежде всего Политуправление РККА. 25 августа 1936 г. на митинге его сотрудников, в присутствии Гамарника, принимается резолюция: «С чувством глубочайшего удовлетворения мы встретили приговор о расстреле шайки преступников, убийц и фашистских агентов Зиновьева, Каменева, Смирнова, Бакаева, Мрачковского и других. Этот приговор выражает нашу волю. Нет и не может быть места на прекрасной советской земле ползучим гадам, предателям, террористам, людям, поднимающим свою преступную руку на нашего великого, любимого и всем родного товарища Сталина» (130).
       Особенно неуютно начинают себя чувствовать многие активные участники гражданской войны, первостроители РККА. На своем веку они прошли огонь, воду и медные трубы. И каким-то шестым чувством воспринимают они, как все более сгущаются над ними мрачные тучи. Награжденный тремя боевыми орденами Красного Знамени, заместитель командующего войсками ПриВО комкор И. С. Кутяков записывает в своем дневнике 27 августа 1936 г.: «Умер главком С. С. Каменев. Старик сделал свое дело и незаметно ушел восвояси. Вопрос времени, все там будем. Наступает время, когда все ветераны гражданской войны уйдут из жизни: одних расстреляют, другие, как Томский, сами покончат с собой, третьи, как Каменев, уйдут в могилу» (131).
       В течение двух прошедших после убийства Кирова лет, уже к концу 1936 г. атмосфера в РККА стала довольно тревожной. Вот одно из необычных свидетельств. В справке на арест (январь 1937 г.) заместителя начальника военно-исторического отдела Генштаба РККА комбрига К. И. Соколова-Страхова в качестве одного из оснований ареста приведены такие его слова (по сообщению очередного «источника»): «Я — редактор Военно-исторического бюллетеня. Я чувствую, что за каждым моим шагом наблюдают... Работать теперь трудно и даже страшно на литературно-историческом фронте — чуть что ответственность огромная» (132).
       Уже в 1936 г. по требованию отдела кадров Политуправления РККА политработники писали автобиографии по новой схеме — с обязательным ответом на вопрос: «с кем приходилось работать» (133). Ядовитейший по тем временам вопрос. Ведь до января 1925 г. председателем Реввоенсовета СССР- и народным комиссаром по военным и морским делам был Л. Д. Троцкий. Теперь имя его было проклято, предано политической анафеме, куда пострашнее церковной. А всякий политработник, служивший в РККА со времен гражданской войны, так или иначе имел дело с реализацией приказов бывшего наркома и его ближайших помощников. Здесь таилась и другая угроза. Укажешь известных сегодня всей стране военных деятелей. А ведь никто не знает наперед, как они будут котироваться завтра. И никакой гарантии, что они (с кем ты ранее работал) не окажутся в очередном списке врагов народа. Тут-то и будет очень «ко времени» твоя собственноручная запись о том, что ты вместе с ним работал и не разоблачил его как врага народа. Тут-то тебе и самому будет крышка.
       Обстановка в отдельных частях, соединениях, да и в целом в армии складывалась настолько напряженная, что некоторые командиры всячески стремились как-то ее сменить. Можно предположить, что одним из таких путей была подача рапортов о своем желании принять участие в вооруженной борьбе Испанской республики против мятежников генерала Франко и германо-итальянских интервентов. Известие о начале гражданской войны в Испании всколыхнуло всю советскую страну. Стремление оказать республиканцам посильную помощь было огромным. Известный испанист М. Т. Мещеряков в своей последней публикации сообщил, что некоторые руководящие деятели выдвинули тогда идею о направлении в Испанию регулярных войск Красной Армии. Вопрос об этом обсуждался, «однако военные воспротивились этой идее, выдвинутой Сталиным и Ворошиловым и было решено направить туда военных советников и специалистов» (134). И как по-барски скажет Ворошилов в марте 1937 г.: «Сейчас наши людишки немного работают против Франко» (135).
       А меж тем внутри СССР дело «выкорчевывания» шло своим чередом и набирало все более нарастающие обороты. В январе 1937 г. было объявлено о предстоящем новом процессе, на этот раз по делу «Антисоветского троцкистского центра». Во всех средствах массовой информации как по команде началась усиленная кампания по воспитанию ненависти к очередным «врагам народа», истошные заклинания к беспощадной расправе с ними. И многие в армии верили этим заклинаниям. Но далеко не все. Литератор красноармейской газеты «Ворошиловец» 71 сд (СибВО) лейтенант А. И. Иванов писал 20 января 1937 г. своей знакомой в Пушкинские горы: «Только что прочел в Известиях о суде над К. Радеком, Пятаковым, Сокольниковым и др. Их зачислили в шпионы, диверсанты, бандиты. Попробуй наш брат разобраться, что к чему. Какими этикетками не залепят их имена и приемлют как должное... но гложет мысль, как, что, каким образом, почему расстреливают людей? Ведь не продались же они генеральным штабам или иностранным контрразведкам ради личной наживы, хотя только этого и не хватало, чтобы нам сказать. Чего они хотят? За что идут на смерть?.. Это завешано столь непроницаемой завесой агитационной шумихи в газетах, на митингах, на собраниях, что миллионы никак не могут прийти в сознание и разобраться, что к чему. Совершенная темнота... А мы будем читать в газетах в специальном свете. Бедные! Жалка роль человека, которому ничего не остается делать, как надувать легкие для крика «ура» и складывать ладоши, извлекая хлопки, чтобы приветствовать приговор, по которому умерщвляются «злодеи». Массы решают все — это только спирт для одурманивания многих голов» (136).
       Вот. такое письмо написал лейтенант своей знакомой. Конечно, далеко не верноподданническое. Но ни в одной хоть сколь либо цивилизованней стране ничем не грозившее автору. Не то было тогда в СССР. В 1940 г. арестовали мужа этой знакомой лейтенанта и при обыске нашли это письмо трехгодичной давности. Особисты наметанным глазом сразу видят: «крамола». И немедленно докладывают начальнику Политуправления Красной Армии. А тот тоже бдит. И налагает резолюцию: «Уволить. Мехлис (137) — чтоб знал лейтенант, какие письма можно писать, а какие нельзя. А 23 марта 1940 г. появляется и постановление на арест лейтенанта А. И. Иванова.
Определенная отчужденность, настороженность в отношениях между различными категориями военнослужащих стала наблюдаться уже с начала 1937 г. Начальник УВУЗ РККА комкор А. И. Тодорский говорил в марте 1937 г. что «у нас в академиях нет связи руководства не то, что с массой, но и с людьми, которые стоят вслед за этим руководством. Начальники кафедр удивлялись, как это так, что я их вызвал поговорить по одиночке. Когда я сказал, что устрою личный прием постоянного состава и слушателей, Смолин (комкор, начальник Военно-инженерной академии. — О. С.) заявил: «Вряд ли кто явится, потому что ко мне никто не ходит» (138).
       Но имелись факты и противоположного свойства, свидетельствующие о стремлении некоторых рядовых армейских коммунистов смело вскрывать недостатки работы тех или иных руководителей. На партактиве в Военной академии им. Фрунзе при обсуждении вопроса об итогах февральско-мартовского (1937 г.) пленума ЦК ВКП(б) участник гражданской войны слушатель С. Н. Переверткин резко критиковал тогдашнего помощника начальника академии по политчасти корпусного комиссара Е. А. Щаденко. Критиковал за то, что он своими указаниями стремился к тому, чтобы не занимались критикой недостатков работы по подготовке слушателей. Секретарей партбюро курсов инструктировали так, чтобы они больше говорили «о собственной учебе». «Редактор газеты «Фрунзевец» прямо говорит: «когда газета уже сверстана и когда ее приносишь на просмотр к т. Щаденко, он заявляет: «это надо вырезать, это не нужно... и вообще вы зря занимаетесь этими вопросами»... За два с половиной года не видел т. Щаденко ни на одном занятии» (139). Критиковать же «на верху» побаивались.
       Можно безошибочно сказать, что февральско-мартовский (1937 г.) пленум ЦК ВКП(б) явился переломным событием в подготовке и развязывании широкой кампании по репрессированию не только партийных, советских, хозяйственных, научных, но и военных кадров. Именно этот пленум был задуман как своеобразный инструктаж по «выкорчевыванию» всех «недостойных», всех колеблющихся. В его работе принимали участие и коммунисты РККА, избранные XVII партсъездом членами ЦК ВКП(б) (К. Е. Ворошилов, Я. Б. Гамарник, И. Э. Якир); кандидатами в члены ЦК ВКП(б) (В. К. Блюхер, С. М. Буденный, А. С. Булин, А. И. Егоров, И. П. Уборевич (кандидат в члены ЦК М. Н. Тухачевский находился в отпуске и в работе пленума не участвовал); члены Комиссии партийного контроля (Н. В. Куйбышев); члены Комиссии Советского контроля (Г. Д. Базилевич, Г. Д. Хаханьян); члены Центральной ревизионной комиссии (Л. Н. Аронштам). Из всей этой головки военно-партийной элиты Советского Союза умерли своею смертью лишь Ворошилов и Буденный. Гамарник уже через три месяца покончил жизнь самоубийством, Блюхера забили до смерти в тюрьме, все остальные расстреляны как «заговорщики и шпионы». Участники переломного пленума ЦК, они не только не возражали, не только не сопротивлялись его гибельному курсу, но и активно поддерживали и пропагандировали этот курс. В античные времена историк сказал бы: Боги покарали их за это. И как знать, может в свой предсмертный час не один из них примерял к себе слова песни из времен гражданской войны: «Мы сами копали могилу свою...».
       Накануне начала работы февральско-мартовского пленума ЦК Ворошилов обратился к секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву с просьбой выдать пропуска на пленум таким известным тогда военачальникам и политработникам как И. П. Белов, Я. И. Алкснис, В. М. Орлов, И. А. Халепский, В. Н. Левичев, Г. А. Осепян, П. А. Смирнов, М. П. Амелин, С. П. Урицкий, И. К. Александровский, Б. М. Фельдман и А. И. Седякик. На записке наркома имеется помета «Исполнено» (140). Значит, очевидно, все 12 вышеперечисленных коммунистов побывали на заседаниях этого пленума, подышали его атмосферой, одобрили его курс, а затем — в разное время все до единого были расстреляны как «участники военно-фашистского заговора».
       Об атмосфере работы этого пленума в какой-то мере можно судить по поведению члена ЦК Гамарника. В своем докладе на собрании актива ЛВО и КБФ он 20 марта давал такую оценку: «Бухарин по-адвокатски вывертывался на этом пленуме; в документе в 100 страниц, написанных им на имя ЦК, он вертелся ужом и всячески клеветал на партию и НКВД». Рассказывая о работе комиссии, созданной на пленуме по делу Рыкова — Бухарина, начальник Политуправления РККА даже с некоторой гордостью вспоминал: «Я входил в состав этой комиссии и присутствовал на этой комиссии. Эта комиссия по предложению Сталина единогласно приняла в качестве проекта для пленума резолюцию, которая на пленуме также была принята единогласно... Пленум исключил их из партии и передал их дело в НКВД» (141).
       Официальную трактовку решений февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) и путей их реализации в Вооруженных Силах СССР изложил нарком К. Е. Ворошилов в своем обширном (на 80 с лишним страниц) докладе на активе командного и начальствующего состава Наркомата обороны, состоявшемся 13—15 марта 1937 г. Ворошилов также всячески поносит своего бывшего друга Н. И. Бухарина. Опирается он на показания, как теперь достоверно установлено, сексота НКВД «красного профессора» Астрова, которого тогда Ворошилов характеризует и как «очень культурного» человека и, главное, как «архиискреннего». Воспев попутно сталинскую конституцию как «хартию вольностей всего советского народа», Ворошилов пока еще здраво заявил, что «главный наш враг там, на Западе, где на 5/6 света власть еще находится в руках капиталистов, империалистов» и что «нам нужно этой организации и интеллекту враждебных сил противопоставить нашу высокую организацию и наш высокий интеллект» (142).
       Но затем «покорный общему закону» Ворошилов дает совершенно четкую установку на очищение армии от врагов. Говоря о случившихся тогда пожарах на Дальнем Востоке, нарком обороны заявляет, что он «глубочайше убежден», что пожары не могут возникнуть «вдруг ни с того, ни с сего» и поэтому он дал несколько телеграмм с приказом «ищите вредительство» (143). Очень типичная по тем временам логика. А далее, заявив, что арестованные комдив Шмидт и майор Кузьмичев должны были «укокошить вашего покорного слугу», Ворошилов в следующих словах формулирует генеральную линию ВКП(б) в отношении армии, установленную на февралъско-мартовском пленуме ЦК: «Я повторяю, у нас арестовано полтора — два десятка пока что, но это не значит, товарищи, что мы с вами очищены от врагов, нет никак не значит. Это говорит только за то, что мы еще по-настоящему не встряхнули, не просмотрели наших кадров, наших людей. Это нужно будет обязательно сделать, нужно очиститься полностью. Мы в рабоче-крестьянской Красной Армии не имеем права терпеть ни одного врага, не можем допустить этого» (144).
       По-разному восприняли эту установку участники совещания. Некоторые резонно вскрывали болячки армейского механизма. Начальник группы контроля НКО А. И. Черепанов доложил о том, что в 1936 г. в Генеральном штабе было обнаружено дело, которое «ходило» 13 месяцев, побывало у 23 исполнителей и все-таки не было выполнено, пока за него не взялся сам нарком (145). Начальник агитпропотдела Политуправления РККА дивизионный комиссар X. X. Харитонов обратил внимание на явную предвзятость, встречающуюся в печатной пропаганде. Например, в статье последнего номера журнала «Боец-охотник» на полном серьезе утверждалось: «Капитализм увечит не только людей, но и животных, увеличивая злобу в своих собаках (гомерический хохот)» (146). Эта помета о гомерическом хохоте свидетельствовала, что в начале 1937-го года разум многих военных руководителей еще не был полностью погружен в сон, здравый смысл был им еще не чужд.
       Но многие участники совещания поспешили подхватить и посильно развить высказанную наркомом идею о необходимости вылавливания и уничтожения «врагов народа». Особенно усердствовал в этом направлении инспектор кавалерии РККА Маршал Советского Союза С. М. Буденный. В этом своем отнюдь неблаговидном рвении он дошел даже до того, что стал давать прямую «наводку» особистам. Он обратил внимание, что почти все арестованные к тому времени командиры «...из одного соединения. Примаков из 8-й червонной кавалерийской дивизии, ныне первой червонной казачьей, Шмидт оттуда выходец, Туровский оттуда, Зюк — оттуда, Кузьмичев тоже оттуда... Вы видите этот куст, мало того, я хочу подчеркнуть и тов. Леплевскому, что нужно это знать» (147).

§ Комиссар государственной безопасности 2 ранга И. М. Леплевский — в то время начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР.

       Определенные признаки сна разума проявил здесь и командующий войсками БВО командарм 1 ранга И. П. Белов. Полностью солидаризировавшись с Буденным, он до всякого суда обозвал арестованных вчерашних своих боевых товарищей бандитами, заявил, что группа арестованных командиров «должна была иметь какие-то гнезда, гнезда, которые мы должны раскрывать и в своей дальнейшей работе помогать органам НКВД более активно, чем делали это до настоящего времени» (148).
       В своем выступлении в Ленинграде 20 марта 1937 г. Гамарник, назвав партийному активу ЛенВО и КБФ фамилии арестованных к тому времени известных в армии командиров (комкоры Путна, Примаков, Туровский и др.), дал ясно понять всем участникам партактива, что этим дело не ограничится. Гамарник говорил, что есть «группа врагов в Толмачевке (среда преподавателей). В Военно-медицинской академии оказалась группка врагов... а в целом ряде наших округов, и в ЛенВО, и в Москве группа всяких сволочей, и в СКВО и на Украине» (149). Так что курс на решительную чистку, а точнее — на погром военных кадров совершенно недвусмысленно был задан решениями февральско-мартовского (1937 г.) пленума ЦК ВКП(б) и взят на вооружение тогдашним руководством Военного ведомства, и прежде всего народным комиссаром обороны Ворошиловым и начальником Политуправления РККА Гамарником.
       Чтобы более полно представить себе конкретную обстановку в РККА, послушаем голос наблюдательного и знающего очевидца. Вспоминает командир одной из дивизий Киевского военного округа комбриг А. В. Горбатов: «Наступила весна 1937 года. То там, то тут стали арестовывать командиров, о которых мы никогда ничего плохого не слыхали. Из уст в уста шепотом передавались слухи — один нелепее другого — о каких-то заговорах и шпионских злодеяниях. Люди ходили понурые, подавленные, держались отчужденно...» (150).

ДАЛЬШЕ               ОБРАТНО

l>