Глава третья. Часть 1.  ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ СЛЕДСТВИЕ.

Органы бдят.

Вертинский:

          Я не знаю, зачем и кому это нужно, 
          Кто послал их на смерть недрожавшей рукой.
          Только так беспощадно, так зло и ненужно 
          Опустили их в Вечный Покой!

Артиста быстренько вызвали в ЧК и спросили, почему он поет песню об юнкерах. И дальше состоялся такой красноречивый диалог:
Вертинский: Мне их жалко. Ведь вы не можете мне запретить жалеть?
Чекист: Дышать запретим, если найдем нужным

§ Этот эпизод я привожу по кинофильму «Одиссея Александра Вертинского». В воспоминаниях А. Н. Вертинского («Дорогой длинною». М., 1991) он отсутствует.

       Уже с первых лет деятельности ВЧК чуть ли не каждый человек, попадавший в ее смертельные объятья, сразу же чувствовал абсолютную свою обреченность, понимал, что с ним здесь могут сделать все, что угодно. Недаром свою повесть о действиях чекистов в начале 20-х годов в Сибири Евгений Зазубрин назвал «Щепка». Именно такой беспомощной щепкой ощущал себя каждый схваченный сотрудниками «карающего меча революции».
       Полный беспредел в деятельности ВЧК в годы гражданской войны неизбежно калечил души и тех ее сотрудников, которые искренне считали себя честными революционерами. В марте 1921 г. группа коммунистов-сотрудников Туркестанской ЧК писала в ЦК РКП (б): «...Как это не печально, но мы должны сознаться, что коммунист, попадая в карательный орган, перестает быть человеком, а превращается в автомат, который приводится в действие механически. Даже механически мыслит, так как у него отнимают право не только свободно говорить, но свободно индивидуально мыслить. Он не может свободно сказать свои взгляды, излить свои нужды, так как за все грозят расстрелом». В заявлении далее говорилось, что сотрудники ЧК «постепенно, для себя незаметно, откалываются от нашей партийной семьи, образовывая свою особенную касту, которая страшно напоминает касту прежних жандармов... Являясь бронированным кулаком партии, этот же кулак бьет по голове партии» (3). 
       Стремление ВЧК стать государством в государстве подметил даже такой весьма далекий от малейших проявлений «гнилого либерализма» деятель, как Н. В. Крыленко. Уже в первые годы после гражданской войны он говорил, что ВЧК имела тенденцию превратиться в целый наркомат, «страшный беспощадностью своей репрессии и полной непроницаемостью для чьего бы то ни было глаза всего того, что творилось в ее недрах» (4).
       Объективности ради надо заметить, что вскоре после окончания гражданской войны Ленин, а затем и Сталин предпринимали некоторые попытки по ограничению всевластия новоявленной тайной полиции. Например, на одном из совещаний в 1931 г. Сталин говорил: «Не надо допускать того, чтобы на заводе была специальная контора ОГПУ с вывеской, где сидят и ждут, чтобы им дела подали, а нет — так будут сочинять их» (5). Сталин в данном случае говорил со знанием дела, он прекрасно помнил, как совсем недавно было «сочинено» так называемое «Шахтинское дело». Но полным ходом шла напряженная борьба за выполнение первой пятилетки, и никак нельзя было отпугивать специалистов особыми полномочиями карательных органов. Правда, в следующем году, в своем приветствии к 15-летию бывшего ВЧК, Сталин снова заговорил открытым текстом. Пожелав успеха в сложном деле искоренения врагов диктатуры пролетариата, он завершил свое приветствие так: «Да здравствует ОГПУ, обнаженный меч рабочего класса» (6),
       В то же время Сталин продолжал усиленно работать над созданием своего имиджа, как руководителя, всегда смело ратующего за справедливость, беспощадного борца против всяких элементов произвола и беззакония. Б. А. Старков сообщает, что 15 сентября 1934 г. по предложению Сталина было принято решение политбюро ЦК ВКП(б) по проверке работы органов НКВД специальной комиссией в составе Л. М. Кагановича, В. В. Куйбышева, И. А. Акулова (позднее в нее был включен А. А. Жданов). Задачи этой комиссии были четко сформулированы самим Сталиным: «Освободить невинно пострадавших, если таковые окажутся. Очистить ОГПУ от носителей специфических «следственных приемов» и наказать последних, невзирая на лица» (7). Общее руководство работой этой комиссии осуществлял С. М. Киров. К началу декабря 1934 г. на заседание политбюро ЦК ВКП(б) был внесен проект постановления, содержавший, в частности, специальный пункт «Искоренение незаконных методов следствия и наказание виновных» (8). Однако убийство Кирова не только сорвало принятие этого решения, но резко повернуло всю работу органов НКВД в сторону ужесточения и все большей бесцеремонности методов.
       Любой диктатор всегда кровно заинтересован в бесперебойной и четкой работе своей тайной полиции. Не был исключением и Сталин. И по моему представлению все эти проверки замышлялись прежде всего для того, чтобы убедиться в преданности личного состава НКВД и его руководства политическому бюро ЦК ВКП(б) и особенно «лично товарищу Сталину». А вообще-то есть убедительные свидетельства того, что в определении полномочий органов НКВД Сталин во многом принимал за образец опричнину Ивана Грозного. В своих исключительной ценности дневниковых записях К. И. Чуковский зафиксировал рассказ лрофессора Б. Н. Делоне о том, как Сталин, заинтересовавшись историей опричнины, разыскал книгу о ней и спросил, жив ли автор книги. Ему сказали: «Жив». «Где он?», спросил далее «вождь». Ответ был довольно обычен для того времени: «В тюрьме». Последовало «высочайшее» повеление: «Освободить его и дать ему высокий пост: дельно пишет». Заметив далее от себя, что «ГПУ — это те же опричники», Корней Иванович уверяет в полной достоверности сообщенного, поскольку профессору Делоне всю эту историю рассказал сам автор упоминавшейся книги — ленинградский историк И. И. Смирнов (9).
       Опричнина, по утверждению В. О. Ключевского, являлась учреждением, которое должно было ограждать безопасность царя. Как специальный полицейский отряд опричнина получила особый мундир и своеобразные знаки различия. У опричника к седлу были привязаны собачья голова и метла. Это были знаки его должности и полномочий, состоявших в том, чтобы выслеживать, вынюхивать и выметать измену и грызть государевых злодеев-крамольников. Опричник ездил весь с головы до ног в черном, на вороном коне в черной же сбруе (потому-то современники и прозвали опричнину «тьмой кромешной», говорили о ней: «Яко нощь темна») (10).
       Права и возможности «сталинских опричников» — сотрудников Наркомата внутренних дел СССР — на протяжении 1935 и 1936 гг. все более расширялись, а летом 1937 г. специальным решением ЦК ВКП(б) этот наркомат получил чрезвычайные полномочия сроком на один год, но фактически они сохранялись до конца жизни Сталина (11). Сейчас, когда после описываемых событий прошло более 60 лет и многое даже сверхтайное тогда стало явным, должно признать проницательность высказанной Л. Д. Троцким еще в 1936 г. оценки: «Независимое не только от масс, но и почти независимое от самой бюрократии, — ГПУ является личным органом Сталина» (12). Годом позднее он ядовито, но верно заметит: «Сталин ревизует Маркса и Ленина не пером теоретиков, а сапогами ГПУ» (13).
       Клянясь и распинаясь в своей преданности принципу коллективного руководства, Сталин нетерпимо относился и категорически пресекал малейшие попытки других членов ЦК ВКП(б) хотя бы лишь попытавшихся поинтересоваться тем, что же происходит в НКВД. Р. А. Медведев сообщил о состоявшемся в сентябре 1937 г. телефонном разговоре Сталина с членом ЦК ВКП(б) — первым секретарем Дальневосточного крайкома ВКП(б) И. М. Варейкисом. «Что он тебе ответил?» — спросила жена у Варейкиса. «Страшно даже сказать... Я вначале подумал, что у телефона не Сталин, а кто-то другой. Но это был он... Да он. Сталин крикнул: «Не вмешивайся, куда не следует. НКВД знает, что делает». Потом он сказал, что защищать Тухачевского и других может только враг Советской власти и бросил трубку» (14). Через несколько дней Варейкиса срочно вызвали в Москву и там арестовали, а затем расстреляли.
      Нечто подобное произошло и с всенародным любимцем, «питомцем Сталина» (как льстиво уверяли тогда газеты) В. П. Чкаловым. Есть данные, что Сталин якобы предложил ему пост наркома внутренних дел. Совершенно неискушенный в кремлевских интригах, он однажды пришел к «вождю» с решительным протестом против произвола, ничем не обоснованных арестов и репрессий. Сталин резко оборвал его: «Товарищ Чкалов, мы знаем, что делаем. А вы занимайтесь своим делом» (15).

§ Кстати, автор данного сообщения А. Мамаев убежден в том, что Чкалов стал жертвой удавшегося покушения со стороны Берии и его пособников, опасавшихся возможного конкурента

       Хочется обратить внимание читателей на очень характерную эволюцию формулировок. Если в разговоре с Варейкисом Сталин утверждал: «НКВД знает, что делает», то теперь он, решительно отбросив всякий камуфляж, заявил: «Мы знаем, что делаем» и тем самым полностью отождествил себя с НКВД. Под неослабным руководством политбюро ЦК ВКП(б) и лично Сталина в партии, в государственном аппарате, в армии и на флоте, по всей стране широко развернулась разнообразная работа по созданию своеобразного культа НКВД. Буквально рабское послушание основной массы населения страны и большинства личного состава РККА воле любого функционера НКВД достигалось прежде всего предоставленными высшим руководством партии этому наркомату колоссальными полномочиями, правами и возможностями (как объявленными открыто, так и хранившимися в секрете). И надо сказать, что органы НКВД использовали все эти полномочия не только полностью, но и с немалым перехлестом. В тенетах Главного управления государственной безопасности НКВД СССР находилось население всей страны. А личный состав РККА и РККФ все время был «под колпаком» Особого отдела армии и флота ГУГБ НКВД СССР. Именно сюда стекался любой «компромат» на постоянный и переменный состав армии и флота. Вот начальник этого отдела комбриг Н. Н. Федоров 8 июля 1938 г. пишет одному из своих подчиненных: «Тов. Волхонский. Что у нас есть на дивизионного комиссара Николаева, бывшего члена Военного совета Приморской группы?»16. На следующий день старший лейтенант госбезопасности Волхонский докладывает: «По учету 6-го отдела 2-го управления НКВД на 9.УИ.38 г. не проходит»17.
       Можно сказать, что человеку повезло. Ибо здесь тщательно регистрировалось абсолютно всё, что могло быть расценено как проявление вольнодумства. Вот лишь два примера в доказательство этого. 26 мая 1939 г. новый начальник Особого отдела старший майор госбезопасности В. М. Бочков сообщает имеющиеся в этом отделе «данные» на слушателя Военно-политической академии им. Ленина П. И. Мирошниченко: «По имеющимся агентурным данным в 1932 году (!) был замечен в антисоветском высказывании. Эти агентурные данные в последующие годы ничем не подтвердились, повторений антисоветских высказываний за Мирошниченко не зафиксировано» (18). Стоило воентехнику особой мехбригады (МНР) Ковалеву, подвыпив 12 сентября 1938 г. у лейтенанта Мантуленко, запеть под гитару песни собственного сочинения, как особисты спешат донести начальнику Политуправления РККА Мехлису, что песни эти были «о безвыходном положении начсостава в МНР»19. А песни должны, по мнению особистов, распеваться только на тему, подсказанную «вождем», «Жить стало лучше, жить стало веселее...».
       Особые отделы и в 1939 г. продолжают держать под своим непосредственным наблюдением и повседневным контролем даже такие, казалось бы далекие от их непосредственных задач сферы, как качество работы кафедр общественных наук и ученых советов. 7 сентября 1939 г. помощник начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР обращается к Мехлису со специальной докладной запиской о «непорядках» в работе Ученого совета Военной академии моторизации и механизации им. Сталина (20), а 17 октября этого же года уже начальник Особого отдела В. М. Бочков сообщает Мехлису о том, что качество лекций по основам марксизма-ленинизма, читаемых в Военной артиллерийской академии РККА вызывает ряд нареканий среди слушателей, что лекции читающего на 5-м курсе батальонного комиссара Матаева «методически очень слабы» (21). И никакого возмущения со стороны начальника Политуправления РККА тем, что сотрудники особых отделов претендуют на роль главных методистов преподавания курса основ марксизма-ленинизма, не обнаружено. Как будто так и надо! 
       Всем своим поведением в воинских частях и военных учреждениях особисты старались подчеркнуть свое исключительное положение, нередко открыто игнорируя командиров и начальников. Комиссар Военно-Хозяйственной академии РККА дивизионный комиссар М. П. Поляков 4 июля 1939 г. доносил Мехлису: «В разговоре со мной начальник академии т. Петуховский мне прямо заявил: «Служу в РККА 21 год честно, являюсь членом ВКП(б), а мне как начальнику академии не доверяют, так как никакой информации работники особого отдела не делают» (22).
       В ряде случаев дело доходило до того, что даже назначение на командные должности особисты предопределяли в обход соответствующих командиров. На одном из заседаний Военного совета при наркоме обороны в конце ноября 1938 г. командир авиабригады Еремин заметил, что командиров полков по существу назначает Особый отдел. Мехлис немедленно подал реплику: Почему командиров полков назначает Особый отдел? И Еремин пояснил: «Материалы на командиров сосредоточены в Особом отделе, он выдвигает кандидатуру, а мы их представляем на утверждение. Рассмотрение списков сомнительных производилось в корпусе и у комиссара, а меня не пригласили (говорят, что такая установка была сверху). Считаю, это неправильным, так как деловую характеристику должен давать командир» (23).
       Особые отделы не терпели, если кто-то не соглашался с их политической оценкой поведения тех или иных лиц. В апреле 1938 г. в 26-м артполку ОКДВА особисты раскрыли, как они определили, «контрреволюционную группу», возглавлявшуюся бывшим курсантом полковой школы Коноваловым. Однако военный комиссар 26 сд Степанов, ознакомившись с донесением политотдела дивизии в политуправление армии, сделал вывод, что эта группа не являлась контрреволюционной и квалифицировал ее,
как простую воровскую группу, расхищавшую и сбывавшую красноармейское обмундирование. Это было расценено, как покушение на авторитет особых отделов НКВД. И, очевидно, с их подачи уже 5 мая 1938 г. за подписью маршала В. К. Блюхера и члена военного совета дивизионного комиссара П. И. Мазепова издается приказ войскам ОКДВА № 096, в котором военком дивизии обвинялся в том, что «дал неправильную партустановку» и предписывалось: «3. Военного комиссара Степанова, как не обеспечившего большевистского руководства с должности военного комиссара 26 сд немедленно снять» (24). 
       Таким образом, сотрудники особых отделов на местах обладали огромной властью, и закрепленной различными нормативными подзаконными документами, и, особенно, реальной, основанной на всеобщем страхе перед ними.

§ С начала 1939 г. работа Особого отдела НКВД СССР армии и флота, особых отделов НКВД военных округов, армий и флотов, особых отделений НКВД корпусов, дивизий, бригад и оперуполномоченных особого отдела при отдельных частях, учреждениях и заведениях РККА официально регулировалась совместным приказом наркома обороны СССР и наркома внутренних дел СССР от 13 января 1939 г. «О работе особых отделов НКВД СССР». (Текст приказа см.: Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Сб. документов. Т. I. Накануне. Кн. 1. (ноябрь 1938 г. — декабрь 1940 г.). М., 1995. С. 29— 31)

       Но некоторым особистам и этого было мало. Они желали бы вообще избавиться от необходимости хоть как-то согласовывать свои действия даже с наркомом внутренних дел, а тем более обороны. Начальник УНКВД по Дальневосточному краю майор госбезопасности Г. Ф. Горбач 8 августа 1938 г. из Хабаровска телеграфирует Ежову: «Прошу разрешения производить аресты командиров, политработников, высказывающих явно пораженческие настроения, без Вашей предварительной санкции» (25). Резолюции Ежова на выявленной телеграмме нет. Неугомонный Горбач не унимается и на второй день копию ее направляет Ворошилову (26).
       С осени 1939 г. круг военнослужащих, проверяемых Особым отделом ГУГБ НКВД СССР, несколько сузился. В документе начальника этого отдела от 2 октября 1939 г., адресованном заместителю начальника ПУ РККА, отмечалось как недостаток то обстоятельство, что «в запросах на проверку» не указывалась ее цель и включались военнослужащие, не входившие в номенклатуру ЦК ВКП(б): «Так как нами производится проверка только номенклатурных работников ЦК ВКП(б), в связи с их утверждением в должностях, — просьба в каждом отдельном случае указывать на какую должность проверяемый Вами военнослужащий предназначается или в связи с чем военнослужащий, уже занимающий номенклатурную должность, проверяется» (27). 
       Несмотря на такое некоторое «ослабление гнета», взаимоотношения между особыми отделами НКВД с Политуправлением РККА, с командованием и политорганами в военных округах в ряде случаев оставались довольно напряженными вплоть до начала Отечественной войны. Судя по документам, в действиях особистов совершенно явственно просматривалась тенденция «подмять под себя» не только войсковые политорганы, но и  Политуправление Красной Армии. Не об этом ли свидетельствует официальное отношение (от 3 декабря 1940 г.) нового начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР майора госбезопасности А. Н. Михеева в адрес также недавно назначенного начальника Главного управления политической пропаганды Красной Армии (ГУПП КА) армейского комиссара 2 ранга А. И. Запорожца: «Для оперативной надобности просьба дать указание о высылке нам списка всего личного состава ГУПП КА, отдельно по отделам, с указанием фамилии, имя и отчества, года и места рождения и занимаемой должности, звания, партийности, адреса местожительства, домашнего и служебного телефона» (28). По-моему, из этого текста совершенно ясно, кто у кого находится «под колпаком».
       В то же время вплоть до начала войны особисты совершенно нетерпимо относились к малейшим попыткам политработников проверить достоверность всякого рода разоблачительных материалов, поставляемых сотрудниками особых отделов. 18 января 1941 г. член Военного совета Одесского военного округа корпусной комиссар А. Ф. Колобяков докладывает начальнику ГУПП КА о том, что в Одесском артучилище уполномоченный особого отдела политрук Сабибин об антисоветских высказываниях некоторых курсантов доносит по команде в особый отдел, но «до последнего времени совершенно не ставил в известность командование о наличии антисоветских высказываний. Больше того, бывали случаи, когда Сабибин отказывался дать справку на запрос начальника отдела политпропаганды училища» (29). Когда по указанию начальника ГУПП КА работники военных округов все же занялись проверкой «сигналов» особистов об отрицательных и «антисоветских» настроениях и многие из них стали не подтверждаться, Михеев 31 января 1941 г. обратился к Запорожцу: «Прошу дать указание Военным Советам округов о том, чтобы при проведении проверки материалов особых отделов проверяющие связывались с органами ОО при частях, что облегчит им работу по проверке и не будет отражаться на проводимых ОО мероприятиях по полному вскрытию и пресечению контрреволюционных проявлений в армии» (30).
       Приказом НКО № 00111 в январе 1941 г. была закреплена реорганизация Особого отдела ГУГБ НКВД СССР в Третье управление НКО СССР, особых отделов НКВД в военных округах — в третьи отделы округов и т. п. Если раньше особые отделы вполне официально стояли над армией, над НКО, даже организационно входя в состав другого наркомата (НКВД), то теперь формально они стали одним из звеньев военно-иерархической системы управления. Но звеном весьма специфическим, постоянно претендующим на свое исключительное положение, признающим лишь наркома обороны и продолжающим культивировать свои «чекистские» методы. И особисты ревностно следили за тем, чтобы об этих методах знало как можно меньше людей. И даже когда во исполнение приказа НКО № 00111 командиры соединений разъясняли роль и задачи Третьего управления НКО «всему начсоставу Красной Армии до командира взвода включительно», начальник 3-го управления Михеев считал возможным пенять и выговаривать начальнику ГУПП КА Запорожцу, что мол, «это не значило... что с текстом приказа следовало ознакомить весь начсостав Красной Армии»31, поскольку в приказе говорится об организации агентурно-осведомителъного аппарата и вербовке агентуры. Такое заявление нельзя расценить иначе, как попытку особистов по существу дезавуировать приказ наркома обороны СССР.
       Буквально за три недели до начала войны руководство 3-го Управления НКО печется о том, чтобы сохранить особое положение его сотрудников. 30 мая 1941 г. Михеев направляет Запорожцу докладную записку начальника 3-го отдела КОВО майора госбезопасности Н. А. Якунчикова с жалобой на «неправильные» (по его мнению) действия некоторых командиров и политработников округа «в отношении работников органов 3-го управления НКО». А «неправильность» эта заключалась в том, что некоторые «работники органов» за нарушения воинской дисциплины получили взыскания от соответствующих начальников. Но особисты с этим смириться не могли. И майор госбезопасности Михеев пишет армейскому комиссару 1 ранга Запорожцу весьма многозначительно: «Прошу Вас реагировать по существу указанных фактов» (32). По сути не пишет, а предписывает...
       Эта «чекистская» психология «особости», вседозволенности настолько въелась в сознание подавляющего большинства сотрудников органов НКВД, что некоторые из них не стеснялись исповедовать ее и даже излагать на бумаге уже и после казалось бы достаточно убедительно разоблачившего преступления НКВД доклада Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС. В ноябре 1957 г., возвращая определение военной коллегии Верховного суда СССР по делу бывшего комбрига М. М. Рыженкова, родственники которого в Хабаровске не были установлены, начальник управления особых отделов КГБ при СМ СССР по Дальневосточному военному округу генерал-майор Горянков в своем отношении председательствующему судебного состава военной коллегии подполковнику юстиции Цырлияскому не преминул заметить: «Одновременно прошу Вас в дальнейшем таких дел, по которым адреса родственников не известны, нам не направлять. Производить установку родственников и объявлять им результаты рассмотрения дела в функции Управления особых отделов округа не входит» (33). Сказано, как отрезано. Почти через год после XX съезда КПСС высокопоставленный особист не стесняется заявить в официальном документе, что он и знать не хочет каких-то там последствий преступных действий особых отделов НКВД в предвоенные годы.
       Создавая и укрепляя советскую тайную полицию прежде всего для обеспечения собственной безопасности и сохранения всей полноты власти в своих руках, высшее руководство РКП (б)—ВКП(б) проявляло повседневную заботу о повышении материального благосостояния сотрудников ВЧК— ГПУ—НКВД. Уже в 1918 г., когда всюду проповедовались (а иногда и осуществлялись) лозунги равенства и братства, красноармеец получал 150 руб. в месяц (34), а рядовой чекист — 400 руб. (35). Особое внимание этому вопросу было уделено при подготовке к массовому террору. После назначения Ежова зарплата сотрудников НКВД была увеличена примерно в три раза. Начальник республиканского НКВД стал получать 3500 руб. в месяц (при средней месячной зарплате рабочего 250 руб. (36). В самый разгар кровавой мясорубки, 17 июля 1937 г. политбюро ЦК ВКП(б) утверждает решение Совнаркома СССР: «Разрешить НКВД с 1 июля 1937 года ставки заработной платы работникам ГУГБ, работающим в НКВД УССР, в Московской и Ленинградской областях в размерах указанных в списке» (37).
Путевки в санатории и дома отдыха в этом «горячем цехе» выдавались бесплатно. 23 октября 1937 г. политбюро ЦК ВКП(б) утвердило проект постановления СНК СССР, в котором, в частности, говорилось: «...2. Сохранить существующий в НКВД порядок бесплатной выдачи путевок в санатории и дома отдыха аттестованному составу органов НКВД СССР. 3. Разрешить НКВД СССР сохранить существующий порядок выдачи пособий всем категориям сотрудников НКВД, для чего утвердить НКВД на 2-е полугодие 1937 г. соцбытовой фонд в пределах фактических расходов за тот же период прошлого года» (38). 1 ноября 1938 г. политбюро ЦК ВКП(б) принимает постановление «О квартирах для работников НКВД» (решение — особая папка), 4 декабря — «О финансировании строительства НКВД» (особая папка) (39) и т. п.
       По соответствующей команде во всесоюзную кампанию по всемерному возвеличению и воспеванию романтизированного образа железных «чекистов-дзержинцев» «с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками», отстоявших молодую советскую власть в годы гражданской войны, а теперь «спасающих Родину» от коварных происков зарубежных шпионов и внутренних троцкистских вредителей, диверсантов, террористов, активно включились все средства массовой информации, все жанры литературы и искусства.
       С особым тщанием лепился образ новоявленного рыцаря борьбы с белогвардейщиной и контрреволюцией Н. И. Ежова. Вспоминались и всячески расписывались его рабочее происхождение, участие в гражданской войне. Подчеркивалась его огромная загрузка партийной и государственной работой. Будучи назначен на пост наркома внутренних дел СССР, он оставался на посту секретаря ЦК ВКП(б), председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), а затем и наркома водного транспорта. Уже 27 января 1937 г. политбюро ЦК ВКП(б) утвердило проект постановления ЦИК СССР о присвоении Ежову специального звания Генерального комиссара государственной безопасности СССР (40). (Имевший до того такое звание Г. Г. Ягода переводится в запас, а 2 апреля 1937 г. он был отстранен от должности наркома связи СССР и дело о нем передано следственным органам). В октябре 1937 г. Ежов стал кандидатом в члены политбюро ЦК ВКП(б).
       Развернулась целая волна присвоения имени Ежова пароходу Дальстроя, заводу на Украине, стадиону «Динамо» в Киеве, Краснодарской Высшей сельхозшколе, району в городе Свердловске. Город Сулимов был наречен по новому: Ежово-Черкесск. И все это, разумеется, «по просьбе трудящихся», по ходатайству местных партийных и советских органов. А окончательное решение принимало политбюро ЦК ВКП(б). Оно же 17 июля 1937 г., т. е. через месяц с небольшим после казни безвинных маршала Тухачевского и его товарищей, в самый разгар всесоюзной охоты за участниками пресловутого военно-фашистского заговора утверждает проект следующего постановления ЦИК Союза ССР: «ЦИК постановляет: За выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных заданий наградить товарища Н. И. Ежова орденом Ленина» (41). Здесь истина нагая: уничтожая цвет комначполитсостава РККА, Ежов выполнял очередное правительственное задание. Щедро были награждены и многие другие высокопоставленные сотрудники госбезопасности.
       Уже 27 июня 1937 г. новый начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР комиссар госбезопасности 3 ранга Н. Г. Николаев (Журид) в одном из официальных документов не без некоторой гордости сообщает, что в армии теперь появилась поговорка: «Это вам, господа, не ягодка, а ежовы рукавицы» (42). Мерзопакостная идейка о «ежовых рукавицах» всячески внедрялась в сознание и гражданского населения. Я сам прекрасно помню как во время первых выборов в Верховный совет СССР в декабре 1937 г. весь Ленинград был обклеен плакатами с фигурой Ежова, зажавшего в своей могучей длани извивающуюся троцкистко-террористическо-шпионскую гадину. Надпись гласила: «Ежовы рукавицы».
Как подлинный триумф органов НКВД и всенародной поддержки политики «ежовых рукавиц» изображала сервильная печать итоги выборов депутатов Верховного совета СССР первого созыва 12 декабря 1937 г. Депутатами (конечно же, на безальтернативной основе) в Совет Союза было избрано 65 функционеров НКВД во главе с наркомом Н. И. Ежовым, его первым заместителем М. П. Фриновским и вторым заместителем Л. Н. Вельским. Депутатами Совета Национальностей еще 32 руководящих сотрудника НКВД. Итого — 97, немногим меньше, чем военнослужащих РККА 143.
       Ударным аккордом кампании по всяческому возвеличению органов НКВД явилось проведение с большой помпой их двадцатилетия. Накануне во все центральные комитеты компартий республик, в крайкомы и обкомы ВКП(б) пошла телеграмма за подписью Сталина: «Цека предлагает отметить двадцатую годовщину ВЧК—ГПУ—НКВД двадцатого декабря в печати и на совместных заседаниях актива партийных, советских, профсоюзных, комсомольских, других общественных организаций, а также провести беседы, доклады, собрания на предприятиях и в колхозах, разъяснив роль и значение советской разведки в борьбе со всякого рода шпионами, вредителями и другими врагами советского народа» (44). На состоявшемся в Большом театре собрании московского актива докладчик А. И. Микоян назвал Ежова «любимцем советского народа», возрадовался, что «славно поработал НКВД за это время», сформулировал как вывод мудрости земной: «У нас каждый трудящийся — наркомвнуделец» (45).
       Сталин и его присные прекрасно понимали, что при любых полномочиях, предоставленных органам НКВД, успех в решении поставленных перед ними задач будут в конечном счете зависеть от людей, которые там служат. Документы свидетельствуют, что вопреки широко распространенному мнению, что в НКВД аккумулировались лишь всякого рода кровожадные отбросы человечества, высшим руководством ВКП(б) осуществлялся исключительно строгий отбор кадров НКВД. Но поскольку каждый делает свое дело, как он может, то и этот отбор производился с позиций доведенного до абсурда гиперклассового принципа, по сути сливавшегося с самым настоящим социальным расизмом.О горячем стремлении руководства НКВД просмотреть, вызнать и изучить «до самых печенок» каждого здесь работающего и неофита, вступающего в ряды организации «карающего меча пролетарской революции», наглядно свидетельствует текст Анкеты специального назначения работника НКВД, подлежавшей заполнению в феврале-апреле 1939 г. Типографски отпечатанная анкета на 14 страницах большого формата включала более 80 вопросов, сгруппированных по пяти разделам (о себе; о жене-муже; о родителях — своих и жены-мужа; о братьях-сестрах своих и жены-мужа и о знающих Вас работниках НКВД). Заполняющий анкету расписывался под заключавшей ее фразой: «За дачу ложных и неправильных сведений, требуемых анкетой, я предупрежден об ответственности». И наконец, на 15-й странице после сведений о здоровье, домашнем адресе и телефонах претендента имелось еще два пункта. Первый — «Специальную анкету принял и правильность заполнения ее и документы, на которые имеется ссылка в анкете, проверил: начальник ». Второй — для более высокого руководителя: «Просмотрел: начальник». В качестве инструктивного эпиграфа к этой анкете значились такие рекомендации: ответы писать подробно, четко и разборчиво, прочерки делать не разрешается, на вопросы, не предусмотренные анкетой, но имеющие существенное значение, лицо, заполняющее анкету, должно обязательно ответить в конце анкеты. И, наконец, указывалось, что анкета заполняется только лично (46).
       Что же за люди работали в советской тайной полиции? На смену усиленно внедрявшемуся на протяжении многих десятилетий благостному постулату о рыцарственных чекистах-дзержинцах «без страха и упрека» приходит стремление разобраться в этом всесторонне и объективно. Одну из новых точек зрения высказал замечательный писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев: «Если малограмотные и нравственно дремучие чекисты первых лет революции и гражданской войны, быть может, сами не ведали, что творили, свято веруя в классовую необходимость жестокости, то следующая генерация этого органа — ОГПУ — имела других людей, уже ясно понимавших, что творят беззаконие, фальсифицируя первые процессы конца двадцатых годов: Шахтинское дело, дело Промпартии и Крестьянской Трудовой партии» (47). Наблюдение это очень интересное. Надо учесть только, что далеко не вся новая генерация энкаведешников непосредственно участвовала в фальсификации политических процессов 20—30-х гг. и самый факт этой фальсификации всячески секретился как величайшая государственная тайна. А кроме того необходимо иметь в виду, что с выдвижением новых задач органов НКВД партийное руководство стремилось влить туда свежие «верные» силы. В протоколах высших партийных инстанций нередко попадаются записи о своеобразных партийных мобилизациях. 6 мая 1937 г. оргбюро ЦК ВКП(б) принимает решение: «Командировать в распоряжение НКВД СССР следующих товарищей, освободив их от учебы в Высшей школе партийных организаторов при ЦК ВКП(б)48. И далее следует список из 41 человека. 9 сентября 1937 г. по постановлению политбюро ЦК ВКП(б) в распоряжение НКВД командируются 19 человек (49). Имеются данные, что, перейдя на работу наркома внутренних дел СССР, Ежов привел с собою из Центрального комитета партии около трехсот сотрудников (50).
       И перед ними, и перед всеми сотрудниками НКВД Ежов неустанно демонстрировал свою беспредельную преданность «вождю». Это проявлялось во всем, даже в убранстве его служебного кабинета. Академик Российской академии медицинских наук И. Б. Збарский вспоминает, как в 1937 г. он вместе с другим коллегой был приглашен к Ежову по служебным делам: «Пройдя несколько кордонов с проверкой пропусков, мы попали в кабинет наркома. В огромной комнате, за большим столом сидел маленький тщедушный человек с пытливыми глазами. За его спиной на стене висел внушительных размеров портрет Сталина, на столе стояли бюст Сталина и еще один портрет Сталина в рамке» (51).
21 июня 1939 г. Берия обращается к Ворошилову. Он пишет о том, что НКВД СССР ощущает большой недостаток в специальных кадрах, имеющих военную подготовку: «НКВД СССР просит Вашего распоряжения о выделении из числа командно-политического состава РККА 1000 человек для работы в органах НКВД по линии Особого отдела». Судя по всему любые документы, поступившие от Берии, рассматривались Ворошиловым вне всякой очереди. И в тот же день появляется резолюция: «Тт. Щаденко и Мехлису. Необходимо подработать вопрос — как оказать помощь О. О. хорошими людьми без большого ущерба для РККА. 21/У1.39. К. Ворошилов» (52).
       Отбор новых людей для работы в органах НКВД проводился и на местах. И старались отбирать людей действительно хороших. До сих пор в памяти хранится облик двух однокурсников по историческому факультету Ленинградского университета, которых в середине 30-х гг. сняли с учебы и направили для работы в органы НКВД (помню даже их фамилии: Мелехов и Шматков). Оба они были значительно старше нас, вчерашних школьников, состояли членами ВКП(б) и по-моему никто из наших однокашников слова плохого сказать о них не мог. Другое дело, в какую среду они попадали. Это, во-первых. А во-вторых, пополнение НКВД новыми сотрудниками шло по разным каналам. Иные шли туда, подчиняясь партийной дисциплине. А немало было и таких, которые буквально рвались «в органы», чтобы попытаться почувствовать терпкий опьяняющий вкус безграничной власти над другими людьми. Не только партия, но и комсомол, да и все новые поколения вырастали на молитвенном признании весьма сомнительного тезиса Маркса о насилии, как повивальной бабке истории. Как мудро предупреждал Л. Н. Толстой, всякое насилие неминуемо привлекает к себе морально неполноценных. Этого не мог не ощутить в практической работе и сам Дзержинский. Осенью 1923 г. он сказал К. Б. Радеку и Генриху Бранддеру, что «святые или негодяи могут служить в ГПУ, но святые теперь уходят от меня, и я остаюсь с негодяями» (53).
       Автор известного труда «Происхождение тоталитаризма» Ханна Арендт писала: «Тоталитаризм у власти непременно замещает все перворазрядные таланты, невзирая на их симпатии к нему, фанатиками и дураками, недостаток умственных и творческих способностей которых остается лучшей гарантией их послушания» (54). Точно также действовал и сталинский тоталитарный режим.
       Но на одном послушании далеко не уедешь. Нужно было, чтобы в тайной полиции работало как можно больше профессионалов этой жандармской работы. А где их взять? У пришедшего к власти поколения не хватало ни образования, ни опыта борьбы с «врагами народа». По сообщению Б. А. Старкова, уже в 1922 г. с разрешения ЦК РКП (б) на работу в органы О ГПУ стали брать бывших сотрудников охранного отделения, т. е. людей, набивших себе руку в борьбе с «врагами царя и отечества» (55). А к середине 30-х годов профессионалы из «бывших» стали составлять довольно заметную часть кадров карательных органов. По авторитетному свидетельству 3. Н. Немцовой, во время кампании по обмену партдокументов в 1936 г. как в ленинградской, так и московской госбезопасности была вскрыта одна и та же тенденция — большинство коммунистов в этих органах вступили в партию только в последние годы, и, как правило, это были немолодые люди, в прошлом служившие полицейскими, жандармами, много было бывших белогвардейских офицеров. Председатель комиссии по обмену партдокументов в ленинградской безопасности П. И. Смородин обращался по этому вопросу к А. А. Жданову и услышал в ответ: «Не поднимай панику!». Председатель подобной комиссии в московской госбезопасности говорил своей дочери — 3. Н. Немцовой: «Я написал докладную Сталину. Ни ответа, ни привета» (56).
       Чтобы полнее представить себе психологию и настроения работников госбезопасности хорошо бы почитать (или послушать) честные воспоминания хотя бы одного из них. Но мне такие мемуары сотрудников 30-х годов не попадались. Да и писать им, очевидно, было строго-настрого запрещено. Зато есть дневниковые записи человека, который работал в этих органах 6—8 лет спустя. Конечно, обстановка изменилась, война шла. Но основными-то принципами «не поступались». Речь идет о дневнике известного писателя Ф. А. Абрамова, которому в 1943—1945 гг. довелось послужить в отделе контрразведки «СМЕРШ» Архангельского военного округа. На мой взгляд, это свидетельство столь проницательного объективного очевидца просто бесценно. Так вот Федор Абрамов утверждает, что в особых отделах в его время далеко не все были злодеи. Были и злодеи, но в массе своей — обыкновенные люди. Но как только они становились сотрудниками особого отдела, они «становились другими». И все же они были разными. Современник выделяет четыре категории: «Во-первых, большинство из них по малограмотности, ограниченности своей искренно верили, что они действительно борются с врагами. А с врагами какая пощада. Во-вторых, гипноз. Арестован — значит виноват. Пусть не во всем — виноват. И поди попробуй освободить. Своя собственная бумага, написанная человеком, гипнотизировала его же. В третьих, если и появлялось у людей сострадание, то они думали, что они недостаточно революционны, что это сострадание и жалость предосудительны... И, наконец, страх. Не выпустить врага. Лучше засудить 100 безвинных, чем пропустить одного врага» (57).
       Каждого читателя бесспорно интересует вопрос о численности сотрудников НКВД в 30-е годы. Я пытался определить ее, работая в Центральном архиве Министерства безопасности РФ, но в соответствующих документах мне было отказано. Вот и получается, что мы знаем, что при Анне Иоанновне Тайная канцелярия имела 15—20 человек сотрудников и до 150 солдат, охранявших примерно 250—300 колодников (58), и представляем что в 30-е годы XX века в нашей стране масштабы эти несоизмеримо возросли. Но как именно? В. Раппопорт и Ю. Геллер, например, утверждают, что численность особистов находилась в пределах от 20 до 30 тысяч (59), но никакого источника в подтверждение достоверности этих сведений не приводят. Недавно опубликованы данные о численности сотрудников органов НКВД на исходе Великой Отечественной войны — около 375 тыс. человек, да еще 400 462 человека вольнонаемных работников в системе ГУЛАГа НКВД СССР (60). Это сведения о последующем по сравнению с 1937—1938 гг. времени, но они все же дают какое-то представление и о 30-х годах.
       Не имея пока возможности точно определить численность сотрудников НКВД СССР в те годы в целом (Главного управления госбезопасности и особых отделов в особенности), постараюсь напомнить читателю об основных руководителях этого огромного и страшного карательного механизма. Наркомами внутренних дел СССР были последовательно: Г. Г. Ягода (июль 1934 г.—26 сентября 1936 г.), Н. И. Ежов (26 сентября 1936 г.—8 декабря 1938 г.), Л. П. Берия с 8 декабря 1938 г. (с 15 августа 1938 г. — первый заместитель). Политическими репрессиями в масштабе всей страны непосредственно занималось Главное управление государственной безопасности НКВД СССР. Начальниками ГУГБ за эти годы побывали: Л. Г. Миронов, Я. С. Агранов (с 28 декабря 1936 г.), затем М. П. Фриновский, Л. П. Берия и с 15 декабря 1938 г. В. Н. Меркулов.
За политической благонадежностью личного состава РККА неусыпно следил Особый отдел армии и флота в составе ГУГБ (на какой-то период в 1938 г. он был даже преобразован в самостоятельное Управление особых отделов НКВД СССР). Начальниками Особого отдела ГУГБ НКВД СССР в предвоенные годы последовательно были: комиссары государственной безопасности 2 ранга М. И. Гай, И. М. Леплевский (с декабря 1936 г.), комиссар госбезопасности 3 ранга Н. Г. Николаев-Журид, комбриг Н. Н. Федоров (с 26 мая 1938 г.), майор госбезопасности В. М. Бочков (с 25 декабря 1938 г.), майор госбезопасности А. Н. Михеев. В ходе дальнейшего изложения мне придется неоднократно упоминать эти фамилии.
       Что же касается характеристики руководящей головки НКВД по присвоенным им специальным званиям, то картина выглядит следующим образом. Высшее в системе звание (приравниваемое к званию Маршала Советского Союза) — Государственный комиссар безопасности СССР за всю историю советской страны носили три сменявшие друг друга наркома внутренних дел: Г. Г. Ягода, Н. И. Ежов, Л. П. Берия. Звание «комиссар государственной безопасности 1 ранга» в конце ноября 1935 г. получили шестеро: заместитель наркома внутренних дел СССР Я. С. Агранов, нарком внутренних дел УССР В. А. Балицкий, начальник УНКВД по ДВК Т. Д. Дерибас, начальник УНКВД по Ленинградской области Л. М. Заковский, заместитель наркома Г. Е. Прокофьев, начальник УНКВД по Московской области С. Ф. Реденс (в июле 1936 г. это звание получил Г. И. Благонравов). Специальное звание «комиссар государственной безопасности 2 ранга» тогда же было присвоено 13 лицам, занимавшим важные посты в иерархии НКВД. Это были: начальник Главного управления Рабоче-крестьянской милиции (ГУРКМ) Л. Н. Вельский, начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР М. И. Гай, нарком внутренних дел ЗСФСР С. А. Гоглидзе, начальник УНКВД по Казахской АССР Л. Б. Залин, заместитель наркома внутренних дел УССР 3. Б. Кацнельсон, начальник УНКВД по Харьковской области К. М. Карлсон, нарком внутренних дел БССР И. М. Леплевский, начальник экономического отдела ГУГБ НКВД СССР Л. Г. Миронов, начальник секретно-политического отдела (СПО) ГУГБ Г. А. Молчанов, начальник оперативного отдела ГУГБ К. В. Паукер, начальник УНКВД по Саратовскому краю Р. А. Пиляр, начальник иностранного отдела ГУГБ А. А. Слуцкий, начальник Транспортного отдела ГУГБ НКВД СССР А. М. Шанин. Кроме того, по подсчетам белорусского исследователя А. И. Русенчика, с ноября 1935 г. по сентябрь 1938 г. первичные звания высшего начсостава государственной безопасности (ГБ) получили: комиссара 3 ранга — 20 человек, старшего майора ГБ — 52 и майора — 186 человек (61).
       И вот эта огромная, широко разветвленная, всесильная и никому кроме партийной верхушки не подотчетная структура арестовала и бросила в свои застенки миллионы советских людей, в том числе и многие тысячи воинов РККА. Для оставшихся «на воле» их родных и знакомых, они как бы перестали существовать, канули в небытие. Но они какое-то время были живы. В глубочайшей тайне, в многочисленных специзоляторах и тюрьмах НКВД еще велось предварительное следствие.

===============================================================================

===============================================================================

«ОНИ ЖЕ ВСЕ СОЗНАВАЛИСЬ...»

       Одним из самых распространенных идеологических штампов, особенно рьяно насаждавшихся органами НКВД, всем партийно-правительственным аппаратом, да и средствами массовой информации было постоянно вдалбливаемое, исходившее из уст самого «вождя» и до тошноты повторяемое его духовной челядью утверждение о том, что все «заговорщики» сознались в своих преступлениях. Расчет здесь был для тех времен почти безошибочным. Во-первых, в общественное сознание советского общества 30-х годов довольно прочно вошла (точнее: была вбита) поганая идейка о том, что главным подтверждением, «царицей доказательств» виновности того или иного человека в совершении преступления является собственное признание подозреваемого в содеянном (независимо от средств его получения). А во-вторых, поскольку арестованных военных заговорщиков больше уже никто (кроме сотрудников НКВД) не мог видеть, невольно приходилось верить властям, которые официально заверяли, что «все признались».
Позволю поделиться с читателем личным впечатлением. Прошло уже более 60 лет — целая вечность для одного человека — а в памяти до конца дней хранится солнечный день 11 июня 1937 г. и в «Ленинградской правде», расклеенной на щите по пятой линии Васильевского острова между Средним и Малым проспектами, вдруг вижу:
                                                        «В Прокуратуре Союза ССР.
Дело арестованных органами НКВД в разное время Тухачевского М. Н., Якира И. Э., Уборевича И. П., Корка А. И., Эйдемана Р. П., Фельдмана Б. М., Примакова В. М. и Путна В. К. расследованием закончено и передано в суд.
Указанные выше арестованные обвиняются в нарушении воинского долга (присяги), измене родине, измене народам СССР, измене Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
Следственными материалами установлено участие обвиняемых, а также покончившего жизнь самоубийством Гамарника Я. Б. в антигосударственных связях с руководящими военными кругами одного из иностранных государств, ведущего недружественную политику в отношении СССР. Находясь на службе у военной разведки этого государства, обвиняемые систематически доставляли военным кругам этого государства шпионские сведения о состоянии Красной Армии, вели вредительскую работу по ослаблению мощи Красной Армии, пытались подготовить на случай военного нападения на СССР поражение Красной Армии и имели своей целью содействовать восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов.
Все обвиняемые в предъявленных им обвинениях признали себя виновными полностью...».
       Что я, ровесник Октября, только что закончивший третий курс исторического факультета Ленинградского университета, бережно хранивший в памяти счастливейший миг возвращения в 1921 г. до того незнаемого мною отца с Петроградского фронта, по-сыновнему преклонявшийся перед однополчанами отца — красными героями гражданской войны, мог подумать об этом? Не могу сказать как думали другие, а меня тогда прямо ожгла мысль: до какой же степени омерзения надо докатиться, чтобы так подло нарушить воинскую присягу и подымать грязную изменническую руку на наше великое социалистическое государство! Смею думать, что в подавляющей своей части молодое поколение было воспитано в духе беспредельного, ни на секунду не сомневающегося доверия к каждому слову, напечатанному в советской газете, тем более официальному.
       Что же в действительности происходило в процессе предварительного следствия? Как проникнуть через завесу времени, через барьеры почти абсолютной секретности в тайны, доныне хранящиеся за надежным государственным запором? Вряд ли когда-нибудь историки сумеют полностью реконструировать реальную картину всего происходившего во время предварительного следствия, если даже им полностью откроют архивы НКВД. Во-первых, любые, самые достоверные архивные документы не могут адекватно отобразить многообразный исторический процесс. Во-вторых, как уже неоднократно отмечалось в печати, немало документов из этих архивов «таинственно» исчезли, то ли перепрятаны, то ли совсем уничтожены. А в-третьих, необходимо иметь в виду определенное своеобразие документов, запечатлевших ведение предварительного следствия. Ведь все они готовились или составлялись непосредственно теми самыми следователями НКВД, которые вели и своей головой отвечали «за успешность» завершения этого самого следствия. А «успешность» понималась совершенно однозначно: во что бы то ни стало, любыми средствами, любой ценой добиться от арестованного «признательных» показаний.
       И следователи НКВД совершенно четко понимали, чем им грозит «неудача», «провал» следствия. Из тюрьмы в г. Проскурове обращается к Ворошилову 11 марта 1939 г. бывший начальник 3-го отдела штаба 1-го кавкорпуса майор Ф. К. Гончаренко. Он приводит следующие высказынные ему следователем Стадником слова: «...Доложить свое сомнение и лишиться партбилета. Нет (площадная брань). Говори — кем и ковда ты завербован?!». А в ответ на утверждение Гончаренко, что он невиновен, другой следователь НКВД — Богатырев ответил: «Да ты знаешь, сколько трудов стоило тебя арестовать, надо было доказать наркому обороны, что ты виновен и получить его санкцию на твой арест, а теперь сказать, что ты невиновен и освободить тебя, а самому сесть на твое место; нет (ругань), от нас сухим не выйдешь; говори, кем и когда ты завербован, а не будешь говорить, сгноим в тюрьме» (62).
       Майору Гончаренко в какой-то мере повезло. Его письмо дошло до Ворошилова. И поскольку на дворе был уже 1939-й год, он направил его в Особый отдел ГУГБ НКВД СССР с просьбой «разобраться». И 20 июля 1939 г. начальник Особого отдела В. М. Бочков сообщил наркому обороны: «Гончаренко никаких показаний не давал и никаких незаконных мер воздействия к нему не применялось. Дело прекращено и Гончаренко из-под стражи освобожден» (63).
       Понимая, что даже по сталинским законам прокуратура официально имела право и была обязана наблюдать за «законностью» процесса предварительного следствия, следователи НКВД приложили немало труда и использовали самые различные ухищрения, чтобы архивно-следственные дела были у них «в ажуре». Одним из такие приемов была тщательная чистка дел; в них оставляли документы, способствующие обвинению подследственного, а все, что свидетельствовало об отказе арестованного признать свое участие в «военном заговоре», и его невиновности, как правило, из дела изымалось (об этом подробнее — ниже). Особенно внимательно особисты следили за тем, чтобы в делах не остались какие-либо свидетельства о нарушении следователями норм Уголовно-процессуального кодекса (УПК) РСФСР.
       Мне пока не удалось найти документов, подтверждающих высказанное Робертом Конквестом предположение о том, что следователи сталинского времени использовали список вопросов, составленный Святой инквизицией еще в XVI веке (64), но целый ряд выявленных материалов неоспоримо говорит о безусловно высокой степени коварства следователей НКВД, их изощренного умения заметать следы своей обычно подлой работы. В тех случаях, когда имеющиеся в деле данные о факте первоначального отказа подследственного от признания выдвигаемых особистами против него обвинений не удавалось удалить полностью, следователи НКВД, сломив, наконец, волю своей жертвы с особым изуверским наслаждением требовали, чтобы «сам» подследственный осудил такое свое «неблаговидное» поведение и лично подтвердил абсолютную незапятнанность белоснежных риз «ангелов справедливости» из НКВД.
       Почти два месяца сопротивлялся домогательствам следователей НКВД арестованный 5 июня 1937 г. начальник артиллерии РККА комдив Н. М. Роговский. Находясь в Лефортовской тюрьме, он 20 июня обращается к Ворошилову: «Еще раз докладываю, что я не виновен. Помогите доказать не только словом, но и делом». И вдруг на допросе 3 августа 1937 г. Роговский, как это значится в протоколе, показал: «Я арестован почти два месяца тому назад и до сих пор упорно пытался обмануть вас... Сейчас я вижу, что мои надежды не оправдались и что дальнейшее мое упорство ни к чему не приведет» (65).
Как «дожимали» подследственных, можно судить по примеру помощника начальника инженерных войск Приволжского военного округа полковника И. Т. Мамичева. Его арестовали 24 мая 1937 г. Почти пять месяцев он решительно отрицал какое-либо свое участие в военном заговоре. Но в конце концов и его «дожали». И вот 23 октября 1937 г. он собственноручно написал заявление на имя начальника Особого отдела ПриВО, в котором заявил, что «на пятом месяце своего подследственного положения в тюрьме я осознал необходимость полного раскаяния в своих контрреволюционных деяниях, относящихся к периоду с 1933 года по день ареста» (66). Эта одна из стереотипных формул «признания» и объяснения прежнего «запирательства», навязываемая следователями НКВД во многих случаях. И хотя на суде 16 мая 1938 г. Мамичев виновным себя ни в чем не признал» военная коллегия была беспощадна. Приговор — расстрел. Реабилитирован посмертно в апреле 1957 г.
       Заместитель начальника — главный инженер НИИ № 3 НКОП СССР (Реактивный институт) военинженер 1 ранга Г. Э. Лангемак был арестован 2 ноября 1937 г., а уже 14 ноября подал Ежову заявление о том, что он «решил отказаться от своего никчемного запирательства и дать следствию правдивые показания о своей контрреволюционной преступной деятельности» (67) и на следующий день на допросе назвал участниками антисоветской организации бывшего своего начальника военинженера 1 ранга И. Т. Клейменова и инженеров В. П. Глушко и С. П. Королева.
       Довелось мне познакомиться и с протоколом допроса бывшего начальника Морских сил РККА флагмана флота 1 ранга М. В. Викторова. На допросе он рассказал, что 28 декабря 1937 г. он имел личную беседу с Ворошиловым. Нарком «предложил мне честно рассказать ему о моем участии в заговоре и тем самым сохранить себя в РККА... я написал два письма... Сталину с просьбой лично меня выслушать» (68). Но поскольку сознаваться Викторову было не в чем, он никаких желательных Ворошилову показаний не дал и тут же был отстранен от должности. Назавтра, 29 декабря, ему были устроены очные ставки с уже арестованными к тому времени бывшим его предшественником по должности Начморси флагманом флота 1 ранга В. М. Орловым, армейским комиссаром 2 ранга Г. С. Окуневым, комкором С. П. Урицким и комдивом И. А. Ринком. Ставки эти проходили в НКВД, в присутствии членов правительства. Но и здесь Викторов решительно отрицал предъявляемые ему обвинения. Его пока оставили на свободе. Но 22 апреля 1938 г. все же арестовали. И вот уже 24 апреля его допрашивают комбриг Н. Н. Федоров, старший лейтенант госбезопасности Ратнер и лейтенант госбезопасности Кудрявцев. Сначала и на допросе флагман флота 1 ранга отрицает какую бы то ни было вину в антисоветской деятельности, но потом вдруг в протоколе появляется такая запись: «Я прошу не давать мне очных ставок. Я буду говорить правду... В заговор я был завербован Гамарником в 1933 году» (69), и далее показывает: «Гамарник мне говорил о неправильности политики партии, которая ведет страну к гибели, о зажиме в партии всякой свободной мысли и о гонениях против тех, кто имеет смелость не соглашаться с политикой Сталина» (70). Основная задача «подрывной работы по флоту» изображалась так: «приведение его в небоеспособное состояние и лишение флота возможности активных действий во время войны» (71).
       Начальник 4 отдела штаба ЛенВО полковник И. Я. Линдов-Лифщиц был арестован 3 ноября 1937 г. Обвинение стандартное по тем временам — участие в военно-фашистском заговоре и вредительство. На первоначальных допросах, в том числе и на очной ставке с бывшим начальником штаба округа Подшиваловым, Линдов-Лифщиц категорически отрицал свою причастность к военно-фашистскому заговору. Затем, через два месяца после ареста полковник подал заявление с «признательными» показаниями. Но 19 февраля 1938 г. он подает новое заявление, в котором письменно отказывается от своих прежних показаний. Здесь Линдов-Лифщиц писал: «Взяв на себя, без всяких оснований, роль «заговорщика» и «вредителя» я неминуемо должен был выдумать «участников» заговора, «вербовки», «связи» и пр., о чем я, конечно, в действительности знать ничего не мог, так как никакого отношения к заговору не имел. Да и о существовании заговора в 19 корпусе и Штабе округа узнал от следователя 5 отдела Емельянова 19 декабря 1937 г., т. е. через 1,5 месяца после ареста» (72). Свое прежнее «признание» он мотивирует тем, что тогда «понял настояние следователей в том смысле, что признанием себя «заговорщиком и вредителем»... должен помочь следствию разоблачить головку заговора» (73).
       Что следователи проделали с полковником? Мы пока не знаем, да вряд ли когда и узнаем. Но 1 и 4 марта 1938 г. Линдов-Лифщиц подает заявления, в которых подтверждает свои прежние «признательные» показания. Признал себя виновным и в судебном заседании военной коллегии. И 20 сентября 1938 г. Ульрих, Алексеев и Колпаков преспокойно отправили его на смерть. Невиновного. Реабилитирован посмертно в 1955 г.
Долго и старательно охотились «ловцы» из НКВД за первым заместителем наркома обороны СССР командармом 1 ранга И, Ф. Федько. Уже в апреле 1938 г. его вызывали в НКВД СССР на очные ставки с тремя бывшими сослуживцами, арестованными и сломленными и дававшими «компрометирующие» Федько показания. Однако известный всей стране герой гражданской войны решительно отвергал эти клеветнические  показания. Пришлось его отпустить. Но «разработка» Федько продолжается, собирается новый «компромат» и 7 июля 1938 г. он был арестован.
       На допросе в НКВД 27 июля ему опять устраивают очные ставки, на этот раз уже с шестью бывшими крупными военными работниками, а теперь несчастными обезволенными жертвами, «уличающими» Федько в заговорщичестве. Командарм 1 ранга продолжает отчаянно сопротивляться. Но силы иссякают. И нам неизвестно, что с ним делали. Но в протоколе его допроса, присланном Ежовым Ворошилову, напечатано, что Федько отказался от дальнейших очных ставок и «полностью признался». Для того, чтобы объяснить такой крутой перелом в поведении награжденного четырьмя орденами боевого Красного Знамени Федько, в его уста вложена фраза о том, что свой отказ давать показания в начале и попытку опорочить «честных командиров Красной Армии» (тех самых, которые ложно обвиняли Федько в заговорщичестве) были с его стороны не более чем сознательной провокацией: «Эта провокация была мною заранее придумана и преследовала целью опорочить следственные органы и их работу по вскрытию антисоветского военного заговора» (74). Приходится признать, что не без выдумки боролись особисты за честь своего обрызганного человеческой кровью безвинных жертв мундира...
       Длительный поиск и внимательное исследование многочисленных документов позволяют мне утверждать, что многие военнослужащие РККА, попавшие в застенки НКВД, либо вообще на всех этапах предварительного и судебного следствия решительно отказывались от предъявляемых им обвинений в измене родине и т. п., либо сумели продержаться на протяжении ряда месяцев от самооговора в несовершенных преступлениях. Но те же документы свидетельствуют, что большинство арестованных по разным причинам вступили на путь самооговора и даже оговора других лиц.
Надо признать, наконец, что среди арестованных находились и такие, которые совершенно недвусмысленно старались «отличиться» в выявлении врагов и тем самым заслужить благорасположение следователей НКВД в зыбкой надежде хоть как-то облегчить свою плачевную участь. Комкор Б. М. Фельдман по поводу его заявления, в котором он «признавал» себя виновным, писал в записке от 31 мая 1937 г. следователю Ушакову: «Начало и концовку заявления я писал по собственному усмотрению. Уверен, что вы меня вызовете к себе и лично укажете, переписать недолго». В другом заявлении на имя того же Ушакова, написанном в этот же день, Фельдман спешил предложить свои услуги. «Я хочу через Вас или т. Леплевского передать Народному Комиссару внутренних дел Союза ССР тов. Ежову, что я готов, если это нужно для Красной Армии, выступить перед кем угодно и где угодно и рассказать все, что я знаю о военном заговоре... Вы не ошиблись, определив на первом же допросе, что Фельдман не закоренелый, неисправимый враг, а человек, над коим стоит поработать, потрудиться, чтобы он раскаялся и помог следствию ударить по заговору» (75).
       Бывший начальник Разведуправления РККА, а затем (перед арестом) заместитель командующего войсками МВО комкор С. П. Урицкий (кстати, родной племянник некогда грозного председателя Петроградской ЧК М. С. Урицкого) в заявлении заместителю начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР В. С. Агасу от 14 апреля 1938 г. так характеризовал свое состояние и желания: «...Последние дни я плох, у меня бывают обморочные состояния, кровавая рвота, мне трудно думать, если можно дайте мне один день перерыва, вызовите меня — я Вам доложу, а потом все до конца напишу. Я хочу превратиться в такого арестованного, который помогает власти. Я хочу заслужить милость Советской власти» (76).
       Некоторые арестованные видели спасение в том, чтобы доказать следователям, что они (ныне арестованные) сами активно боролись с «врагами народа» и поэтому никак не могут быть обвинены в какой-то антисоветской деятельности. Бывший военный комиссар УВВС РККА корпусной комиссар М. Ф. Березкин на следствии заявил, что он во время ликвидации антисоветской офицерской организации на Украине «сигнализировал» и писал в Политуправление РККА о неправильной позиции, занятой Якиром. Березкин заявил так же, что в марте 1936 г. послал письмо Гамарнику о раскрытии офицерского заговора в г. Киеве, докладывал в ПУ РККА о состоянии 17-го корпуса и бывшем комиссаре корпуса Э. Рахья. 19 ноября 1939 г. начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР просит Мехлиса проверить все это по архиву (77). Не могу сейчас сказать, что дала проверка архива и насколько были достоверны показания Березкина о его «заслугах» в борьбе с «врагами народа». Но во всяком случае удалось установить, что корпусной комиссар Березкин был в декабре 1939 г. из под стражи освобожден. Комкор Фельдман в своих заявлениях руководству Главного управления госбезопасности так же просил учесть, что он помогал органам следствия изобличать участников военного заговора. Но ему это «не зачлось», он был расстрелян вместе с Тухачевским и другими.
       «Признавались» не только сравнительно молодые коммунисты, но и старейшие члены партии большевиков, стоявшие у колыбели РККА. Член партии с 1903 г., активный участник Октябрьского восстания 1917 г. и гражданской войны, бывший начальник Политуправления РККА с 1924 по 1929 год Андрей Сергеевич Бубнов «признался» в том, что он (вместе с женой) являлся участником антисоветской террористической организации правых и установил организационную связь с участником антисоветского военного заговора В. М. Орловым. Допрошенный в ходе дополнительной проверки бывший следователь НКВД СССР Церпенто показал, что после ареста Бубнов был доведен до такого состояния, что уговаривал других арестованных, в частности, П. П. Постышева, подписывать сфальсифицированные следователями НКВД протоколы (78).
       Хотелось бы подчеркнуть, что люди типа Бубнова прошли тяжелое чистилище следствий, судов, тюрем, каторги и ссылки в царские времена. Нередко шли они «звеня кандалами». И не сломались. Многие падали жертвами «в борьбе роковой», живые продолжали бороться. Единицы малодушных окружались всеобщим презрением. Увы! Следователи особых отделов НКВД оказались похлеще царских жандармов, позлее, побеспощаднее. И перед ними ломались вчера еще сами себя называвшие «твердокаменными» большевики.
       16 июля 1937 г. был арестован работавший до этого начальником «Главюгзаплеса» Наркомлеса СССР К. X. Данишевский. Это один из старейших членов партии — с 1900 г. Неоднократно подвергался репрессиям со стороны царского правительства. Участвовал в подготовке V Лондонского съезда РСДРП, был делегатом съезда и избран здесь членом редакционной комиссии съезда и членом ЦК РСДРП. Принимал активное участие в Октябрьской революции, в подавлении левоэсеровского мятежа летом 1918 г., в гражданской войне, занимая ряд ответственейших военных постов (от члена Реввоенсовета Восточного фронта до комиссара штаба Реввоенсовета Республики). В мирное время занимал ряд ответственных постов в партийных и советских органах. Когда в конце 1921 г. Хамовническая районная комиссия по чистке партии исключила Данишевского из партии, В. И. Ленин счел необходимым обратиться с письмом к члену Центральной комиссии по очистке партии П. А. Залуцкому, в котором писал: «Обвинения против такого старого партийца и революционера... — явно невероятны. Зная Данишевского по истории партии, годы и годы до революции, я очень прошу внимательно, строго и всесторонне проверить» (79). Данишевский тогда был в партии восстановлен.
       И вот теперь он был обвинен во всех смертных грехах: в троцкизме, во вредительстве, в подготовке террористических актов против руководителей ВКП(б) и Советского правительства, в шпионаже в пользу германской разведки. Объективных доказательств никаких. Но следователи НКВД работали настолько «успешно», что «старый партиец и революционер» К. X. Данишевский в несовершенных им преступлениях «признался» на предварительном следствии и подтвердил их в суде. 8 января 1938 г. военной коллегией осужден к ВМН и в тот же день расстрелян. Реабилитирован посмертно 18 июля 1956 г. (80).
Константин Константинович Юренев (Кротовский) вступил в большевистскую партию в 1905 г. в 17-летнем возрасте. За революционную работу подвергался преследованиям со стороны царского правительства. В 1912 г. сотрудничал в газете «Правда». Делегат VI съезда РСДРП (б). С сентября 1917 г. работал над созданием Красной Гвардии, был председателем Петроградской Центральной комендатуры Рабочей Красной Гвардии, позже — председателем Главного штаба Красной Гвардии. В 1918 г. — член Всероссийской коллегии по формированию и организации Красной Армии и председатель Всероссийского бюро военных комиссаров, в 1919 г. — член Реввоенсовета Восточного фронта. С 1921 г. — на дипломатической работе — полпредом в Бухаре, Латвии, Чехословакии, Италии, Персии, Австрии, Японии, Германии. И вот в сентябре 1937 г. в Москве он арестован.
       Поначалу отчаянно сопротивляется. Решительно отвергает оговоры, сделанные на очных ставках X. Г. Раковским и В. П. Кочетовым. Но «следствие» по его делу вели такие опытные костоломы, как начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Н. Г. Николаев (Журид), его заместитель В. С. Агас и «сам» нарком Н. И. Ежов. В конце концов Юренев был доведен до такого состояния, что и на предварительном следствии и в суде «признался» во всех угодных НКВД преступлениях, в том числе и в том, что якобы с 1917 г. вел вредительскую «изменническую работу с целью свержения Советской власти и захвата власти троцкистами», что в 1937 г. информировал японское правительство о деятельности участников военно-фашистского заговора в РККА и в этом же году передал «врагу народа» Гамарнику выработанный японцами план нападения на СССР и в том, что пытался, когда был вызван в НКВД для очных ставок по делу, совершить террористический акт против Ежова и т. д. и т. п. Военной коллегией Верховного суда СССР 1 августа 1938 г. один из первостроителей Красной Гвардии и РККА был приговорен к ВМН и в тот же день расстрелян. Реабилитирован посмертно 22 декабря 1956 г. (81)
       А обвинения сыплются одно чудовищней другого. Многие из военных арестантов 1937 г. слышали, а остальные читали выступление на XV съезде ВКП(б) одного из активных строителей РККА Н. И. Муралова. Он счел необходимым обратить внимание делегатов съезда на необузданную фантастичность предъявляемых оппозиции сталинским большинством обвинений и фактическую невозможность делового разбора их несостоятельности: «...если любому из вас скажут, что вы убили свою жену, съели своего деда, оторвали голову своей бабке... как вы будете чувствовать себя, как вы докажете, что этого не было?» (82) Тогда Муралову не дали возможности продолжать свою речь на съезде. А в 1937—1938 гг. подобного рода гиперболически раздутые надуманные обвинения следователями НКВД предъявлялись многим тысячам арестованных воинов РККА и большинство из них «признавались» в никогда не совершавшихся ими преступных деяниях, влекущих за собою расстрелъный приговор.
       Судя по протоколам допросов некоторых арестованных, а также по заключениям и протестам Главной военной прокуратуры, определениям военной коллегии Верховного суда СССР, можно довольно точно судить о том, каких именно показаний добивались следователи НКВД, в каком направлении «ломали» своих подследственных.
       Корпусной комиссар Ян Карлович Берзин стал членом большевистской партии в пятнадцать мальчишеских лет, являлся активным участником революционного движения, неоднократно арестовывался царскими властями, а в 1907 году был приговорен к смертной казни, которая «по малолетству» была заменена ему тюремным заключением. В 30-е годы внес огромный вклад в становление и укрепление советской военной разведки, а в 1928 и 1937 гг. награжден орденами Красного Знамени и Ленина. Отличился в Испании. Ему было присвоено военное звание армейского комиссара 2 ранга. А 27 ноября 1937 г. Берзин был арестован, следствием произведен в активного участника «латышской националистической организации» и одновременно антисоветского военного заговора, в английского, германского, японского и польского шпиона, в организатора террористической организации (83). И что самое удивительное — был доведен до того, что если судить по соответствующим протоколам, то и в ходе предварительного расследования и на суде признал свою «вину». Расстрелян 29 июля 1938 г. Реабилитирован ровно через 18 лет — 28 июля 1956 г.
       Семен Абрамович Туровский еще в 16-летнем возрасте в 1911 г. вступил в большевистскую партию. Вел активную подпольную революционную работу, за что царскими властями был выслан, а затем направлен на фронт. После Февральской революции вступил в Красную Гвардию, принимал активное участие в Октябрьской революции, в 1918 г. командовал партизанским отрядом, а затем добровольно вступил в РККА. За боевые подвиги в годы гражданской войны награжден орденом Красного Знамени и золотыми часами. После окончания гражданской войны Туровский занимал ряд видных командных постов вплоть до заместителя командующего войсками Харьковского военного округа и члена Военного совета при НКО СССР. Избирался делегатом XII съезда КП(б) Украины, и XVI съезда ВКП(б). Состоял членом ЦК КП(б)У, членом ВУЦИК и ЦИК СССР. Типичнейшая биография для подавляющего большинства высших командиров и политработников РККА тех лет. И вот в первых числах сентября 1936 г. Туровского арестовывают, выбивают у него «признательные» показания и в заседании военной коллегии Верховного Суда СССР 1 июля 1937 г. признают его виновным в том, что он якобы с 1933 г. являлся активным участником военно-фашистской террористической организации, «вел вредительскую работу в РККА, вербовал в организацию антисоветски настроенных военнослужащих...» (84) и приговаривают к ВМН. В тот же день бывший комкор С. А. Туровский был расстрелян. Определением той же военной коллегии (в другом, разумеется, составе) от 29 сентября 1956 г. этот приговор «по вновь открывшимся обстоятельствам» был отменен и дело на него «за отсутствием состава преступления» прекращено.
       Арестованный в апреле 1937 г. помощник командующего войсками ЗакВО комдив Г. А. Тухарели в результате применения к нему «незаконных методов следствия» был доведен до такого состояния, что и в процессе предварительного расследования и в судебном заседании военной коллегии 12 июля 1937 г. «признался» в том, что он якобы являлся активным участником троцкистско-зиновьевской организации, совершившей убийство С. М. Кирова и т. п. Осужден к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение в тот же день. Реабилитирован посмертно в январе 1957 г. (85)
       В августе 1938 г. был арестован начальник отделения разведотдела ОКДВА майор С. Ф. Назаров. Усилиями сфальсифицировавших «дело Назарова» сотрудников особого отдела НКВД ОКДВА Л. М. Хорошилкина, Кибальченко и Вышковского майор Назаров был доведен до того, что и на предварительном следствии и в суде признал себя виновным, в том, что он был участником антисоветского военно-фашистского заговора, якобы существовавшего в частях ОКДВА, агентом японской разведки и «участвовал в подготовке насильственной переброски Блюхера на территорию, занятую японцами» (86). Приговорен к расстрелу 22 мая 1938 г. Реабилитирован посмертно в июле 1957 г.
       Вслед за арестом командующего войсками Уральского военного округа комкора И. И. Гарькавого были «взяты» органами НКВД и другие лица комначсостава из этого округа, в том числе и командир 65 сд комбриг Г. Ф. Гаврюшенко. В 1917 г. в 22-летнем возрасте он устанавливал Советскую власть в Донбассе, в начале 1918 г. был начальником Яготинского, а позднее Купянского пролетарских партизанских отрядов, затем командовал стрелковым полком регулярной Красной Армии. Вспоминает один из однополчан: «Я знал его как беззаветно преданного делу нашей партии и Родине. Боевого до дерзости, смелого и находчивого командира» (87). За подвиги в гражданской войне Гаврюшенко был награжден орденом боевого Красного Знамени и золотыми часами. Затем окончил Военную академию им. Фрунзе. Успешно командовал дивизией. И вот — тюрьма. Допросы. Обвинение в том, что он якобы является активным членом антисоветской военно-троцкистской организации, посещал собрания этой организации, на которых восхвалялся «враг народа Троцкий» и велись террористические разговоры; по заданию военно-фашистского центра занимался вербовкой новых членов в военно-фашистскую организацию (88). Все обвинение основано лишь на личных «признательных» показаниях Гаврюшенко на предварительном следствии и в суде. Что заставило храброго комбрига оговорить себя? Можно полагать, в основном «физические методы» и общая атмосфера. 1 июля 1937 г. — «суд» — скорый и неправедный. Длился он вместе с написанием и оглашением приговора всего 30 минут. Высшая мера. И если в годы гражданской войны в бою на р. Донец белогвардейская пуля — войдя в висок у правого глаза и выйдя у левого глаза — все же пощадила его, то влепленная «от имени советского народа» ежовская пуля в подвале НКВД разила наповал. Реабилитирован посмертно в апреле 1957 г.
       На протяжении ряда лет комендантом Московского Кремля служил дивинтендант Р. А. Петерсон. Латыш по национальности, он с юных лет связал свою судьбу с Советским Союзом, с Красной Армией. Служил он преданно, верно и хорошо. Еще в 1922 г. награжден орденом боевого Красного Знамени, а в 1934 г. — редчайшим в то время орденом Ленина. Наблюдавший тогда его в качестве коменданта Московского Кремля генерал армии А. В. Хрулев так характеризовал работу Петерсона: «Оберегал партию, оберегал руководителей партии настолько ревностно, что он никогда не щадил своей личной жизни... Состоял в Коммунистической партии с 1919 года, Петерсон никогда не участвовал в оппозициях, никогда не имел антипартийных взглядов и наоборот, всегда твердо и настойчиво проводил в жизнь генеральную линию партии, был честным борцом за дело партии...» (89). Затем Петерсон был назначен помощником командующего войсками Киевского военного округа, а уже 27 апреля 1937 г. арестован. Что там — в НКВД — с ним делали, пока точно мы не знаем (известно только, что проводившие следствие по делу Петерсона сотрудники ГУГБ НКВД СССР Альтман и Гейман за фальсификацию уголовных дел и иную антисоветскую деятельность позднее осуждены к расстрелу), но и на предварительном следствии и в судебном заседании во всех предъявленных ему обвинениях виновным себя признал. А судом военной коллегии 21 августа 1937 г. бывший комендант Московского Кремля был признан виновным ни много ни мало как в том, что он являлся активным участником контрреволюционной террористической организации правых в Москве. По заданию этой организации участвовал в подготовке военно-фашистского заговора к Кремле и подготовлял совершение террористических актов в отношении руководителей ВКП(б) и Советского правительства» (90). Приговор был предопределен — расстрел. Реабилитирован посмертно в мае 1957 г.
       Вот 20 января 1938 г. помощники начальника 5-го отдела ГУГБ капитан госбезопасности Рогачев и старший лейтенант госбезопасности Ивкер допрашивают бывшего начальника военно-воздушных сил КВО, а затем — ОКДВА комкора Ф. А. Ингауниса. В напечатанном на машинке протоколе зафиксированы такие его показания (как они получены, конечно, не говорится): «Я сознаюсь в том, что будучи завербованным в 1935 году в военный заговор бывшим командующим КВО Якиром, я изменил своему воинскому долгу и вместе с другими участниками заговора подготовил в интересах враждебных СССР государств, поражение РККА и свержение Советской власти... Якир остро подчеркивал необходимость подрывной работы в направлении, облегчающем противнику разгром ВВС РККА на их собственных аэродромах в начале или перед самым началом войны» (91). Хотя Ингаунис — литовец по национальности, но вырос он в Латвии. Поэтому его обвинили и в участии в «латышской фашистской организации», руководителем которой назывался бывший начальник ВВС РККА командарм 2 ранга Я. И. Алкснис. Комкор «признался» и в этом.
       Ровесник XX века, уроженец Псковской губернии Николай Ефимович Ефимов 17-летним пареньком стал членом большевистской партии, красногвардейцем, принимал участие в Октябрьской революции. Активный участник гражданской войны. В ходе боев был шесть раз ранен (по заверенному свидетельству его сослуживца на войне А. В. Ефремина. Н. Е. Ефимов на фронтах гражданской войны «был ранен 11 раз» (92), награжден двумя боевыми орденами Красного Знамени. Казалось бы, что еще нужно сделать, чтобы доказать свою беспредельную преданность новому общественному строю, за победу которого он пролил столько своей крови? И дело, вроде, пошло хорошо. Командовал полком. Затем в звании полковника он работал преподавателем кафедры тактики Военной академии им. Фрунзе. Но вот наступает страшный 37-й год. Он сломал и загубил жизнь и полковнику Ефимову. В 1937 г. он был исключен из партии за прошлую троцкистскую деятельность и связь с «врагами народа» Бакши, Боковым, Ветлиным и Слуцким. Как позднее выяснилось, все четыре упомянутых командира были осуждены за антисоветскую деятельность необоснованно. Но это позднее. А тогда — раз из партии исключен — жди «гостей дорогих» (Осип Мандельштам). 10 апреля 1938 г. Ефимов арестован. Сохранился единственный протокол его допроса от 7 августа 1938 г. Видно, почти три месяца Ефимов сопротивлялся, а теперь, наконец, следователи НКВД добились своего. Здесь зафиксировано, что Ефимов «признался». Об этом все говорится и в протоколе судебного заседания военной коллегии от 25 августа 1938 г., которое с написанием и оглашением приговора длилось всего 15 минут. Этим кощунственным приговором полковник Ефимов был признан виновным в том, что он якобы «являлся непримиримым врагом Советской власти, в 1935 году вошел в состав антисоветского военно-фашистского заговора, занимался вербовкой в заговор других лиц и имел связь с латышской националистической антисоветской организацией»93. Приговорен к ВМН и в тот же день расстрелян. Реабилитирован посмертно в январе 1957 г.
       Александр Иванович Верховский в 1917 г. являлся военным министром Временного правительства. Но занимая такой пост, он не придерживался взглядов этого правительства и был из него удален. В декабре 1918 г. Верховский был призван в ряды РККА и за все время службы в ней характеризовался положительно. Но по постановлению коллегии ОГПУ от 18 июля 1931 г. «за антисоветскую деятельность» был приговорен к расстрелу. Однако постановлением той же коллегии от 2 декабря 1931 г. высшая мера наказания была заменена заключением в концлагерь сроком на 10 лет. 17 сентября 1934 г. Верховский от дальнейшего отбытия наказания был досрочно освобожден. Снова служит в Красной Армии. Ему присваивается персональное военное звание «комбриг». Во второй половине 30-х годов он работает старшим руководителем кафедры тактики Академии Генерального Штаба. Обращается к Ворошилову с письмом, в котором смело ставит вопрос о необходимости превращения советской военной науки в подлинную науку. Вскоре (11 марта 1938 г.) его опять арестовывают. Ему идет уже шестой десяток. Он уже пережил расстрельный приговор и концлагерь. Что с ним делали теперь мы пока не знаем. Но он «признался» во всем, что хотели следователи НКВД — и на предварительном следствии, и в судебном заседании, которое вместе с вынесением и оглашением приговора продолжалось всего 20 минут. Приговором комбриг А. И. Верховский был признан виновным даже в том, что в 1917 г. якобы входил в эсеровско-меньшевистский комитет «Союз защиты родины и свободы», принимал участие в разработке плана наступления контрреволюционных войск на Петроград и Москву, в 1918 г. возглавлял подготовку контрреволюционного мятежа в Петрограде, в 1930 г. организовал подготовку восстания против Советской власти на Северном Кавказе, в 1934 г. вошел в состав антисоветского военного заговора... В общем фантазия у следователей НКВД отнюдь не иссякала. Но когда подобные фантазии закрепляются в официальном судебном приговоре военной коллегии от 19 августа 1938 г., следует неизбежная высшая мера и в тот же день бывший военный министр Временного правительства был расстрелян. Реабилитирован посмертно 28 ноября 1956 г. (94)
       Арестованный 17 марта 1938 г. начальник кафедры тактики Военной академии механизации и моторизации РККА комбриг Н. Г. Матвиевский 29 мая подписывает заготовленный в печатном виде протокол на 66 листах, в котором он «признается» в том, что в 1918 г. участвовал в Ярославском мятеже, с 1932 г. — участник военно-фашистского заговора, в 1933 г. создал в Саратовском танковом училище группу заговорщиков из восьми человек, а в 1935 г. завербовал в заговор девять человек уже в ВАММ, а кроме того и японский шпион. В судебном заседании военной коллегии Верховного суда СССР 25 августа 1938 г. комбриг Матвиевский все эти свои «признания» подтвердил, был приговорен к расстрелу. А через 19 лет — в 1957 г., этот приговор был отменен, дело прекращено «за отсутствием состава преступления» (95).
       Судя по записям, содержащимся в тех надзорных производствах, которые мне удалось исследовать, и на стадии предварительного следствия, а затем и в судебном заседании признали себя виновными в участии в антисоветском, троцкистском, военно-фашистском заговоре в РККА многие военнослужащие от Маршала Советского Союза до рядового красноармейца. В их числе:
- Маршалы Советского Союза А. И. Егоров и М. Н. Тухачевский;
- Командармы 1 ранга И. П. Белов, И. П. Уборевич, И. Ф. Федько, И. Э. Якир;
- Командармы 2 ранга Я. И. Алкснис, И. И. Вацетис, И. Н. Дубовой, П. Е. Дыбенко, Н. Д. Каширин, А. И. Корк, М. К. Левандовский, А. И. Седякин;
- Флагманы флота 1 ранга М. В. Викторов и В. М. Орлов;
- Армейские комиссары 2 ранга Л. Н. Аронштам, Г. И. Векличев, Г. И. Гугин, Б. М. Иппо, С. Н. Кожевников, М. М. Ланда, А. Л. Шифрес;
- Комкоры И. И. Гарькавый, С. Е. Грибов, И. К. Грязное, Н. В. Куйбышев, В. К. Лавров, В. Н. Левичев, Э. Д. Лепин, Р. В. Лонгва, В. М. Примаков, В. К. Путна, А. Я. Сазонтов, М. В. Сангурский, С. П. Урицкий, Б. М. Фельдман, Д. С. Фесенко, В. В. Хрипин, Р. П. Эйдеман;
- Корпусные комиссары Н. О. Орлов,. Ф. Е. Родионов, Н. А. Савко, Б. У. Троянкер, М. Л. Хорош, М. Р. Шапошников, В. Н. Шестаков;
- Комдивы А. П. Андерс, А. Ф. Балакирев, А. М. Бахрушин, Б. И. Бобров, А. Н. Борисенко, В. П. Бутырский, П. И. Вакулич, С. И. Венцов-Кранц, В. Е. Гарф, В. П. Георгадзе, В. Э. Гермониус, В. Г. Головкин, М. А. Горбунов, П. П. Григорьев, Я. Л. Давидовский, М. А. Демичев, Г. С. Замилацкий, А. Т. Кожевников, А. Д. Козицкий, Н. Я. Котов, Н. К. Кручинкин, В. С. Лазаревич, А. Г. Лепин, В. Н. Лопатин, С. Г. Лукирский, К. В. Маслов, М. Л. Медников, А. П. Мелик-Шахназаров, В. С. Погребной, И. А. Ринк, Ф. Ф. Рогалев, Н. М. Роговский, В. Ю. Рохи, Я. Г. Рубинов, Ю. В. Саблин, В. С. Сидоренко, П. Л. Соколов-Соколовский, К. И. Степной-Спижарный, О. А. Стигга, Г. А. Тухарели, Н. М. Уваров, А. В. Федотов, Д. С. Фирсов, С. А. Чернобровкин, М. Н. Шалимо, Д. А. Шмидт, Н. В. Щеглов;
- Дивизионные комиссары М. П. Баргер, Ф. Д. Баузер, Л. А. Борович, И. Д. Вайнерос, В. С. Винокуров, Н. Я. Гладышев, И. М. Горностаев, А. А. Гусев, М. Е. Зельдович, М. Г. Исаенко, Р. Э. Кавалере, Е. В. Краснов, М. В. Лавров, Г. Н. Марков, Ф. С. Мезенцев, С. Я. Мейсак, П. В. Миро-вицкий, П. С. Митюков, И. С. Нижечек, В. К. Озол, Г. Е. Писманик, Д. Д. Плау, Г. И. Риттель, Г. С. Сафразбекян, В. В. Серпуховитин, М. Л. Славин, Я. Л. Смоленский, Ф. Н. Соколенке, П. В. Суслов, О. Л. Угулава, X. X. Харитонов, И. Я. Юкамс;
- Дивинтенданты А. Я. Ванаг, В. С. Горшков, Г. А. Дзыза, Р. А. Петер-сон, И. Г. Прошкин, Н. В. Станьковский, В. Ф. Федоров;
- Диввоенюрист Е. Л. Перфильев;
- Комбриги Н. Г. Андрианов, А. И. Антонов, П. И. Антонов, В. В. Ауссем-Орлов, В. Л. Афонский, С. И. Байло, А. А. Балтийский, И. Э. Блюм, М. В. Бойцов, Д. И. Бузанов. В. А. Бюллер, А. Ю. Валин-Гайлис, А. И. Верховский, Б. К. Верховский, В. А. Вишнеревский, Л. М. Гавро, Г. Ф. Гаврюшенко, А. К. Галлинг, И. И. Глудин, А. Г. Голиков, В. Е. Горев, П. С. Горшенин, А. И. Грсчаник, М. С. Дейч, А. Г. Добролеж, А. К. Дроздов, В. Б. Евгеньев, Я. К. Евдокимов, Н. Ф. Евсеев, Н. У. Ездаков, Н. И. Живин, Д. К. Забелин, В. Д. Залесский, С. И. Иванов, Н. Г. Игнатов, И. И. Кальван, И. Т. Карпов, И. М. Кириллов-Губецкий, Д. М. Ковалев, В. Н. Козловский, М. Я. Колесниченко, И. С. Колтунов, А. А. Кошелев, И. М. Крук, Я. П. Крымский-Ударов, И. И. Кузнецов, И. Ф. Куницкий, А. Г. Лабас, П. М. Лунев, А. Д. Малевский, Н. Г. Матвиевский, М. Мир-шарапов, Д. И. Мозгов, Д. Д. Нахичеванский, И. Е. Никулин, П. А. Панов, Н. И. Подчуфаров, В. И. Поляков, Н. А. Полянский, П. Р. Потапенко, А. Ф. Розынко, Н. С. Рудинский, И. Я. Самойлов, В. П. Середин, К. И. Соколов-Страхов, А. Г. Стойлов, Г. Т. Туммелътау, С. Г. Хорьков;
- Бригадные комиссары Р. Р. Адаменко, Е. Б. Амалин, И. И. Андреев, К. И. Бочаров, С. Р. Будкевич, П. Л. Булат, Л. Ф. Гайдукевич, А. А. Геронимус, М. С. Годес, В. И. Горб, Я. Г. Дрейман, А. Я. Душак, М. П. Захаров, Л. П. Иофин, В. Г. Кольцов, А. С. Коробченко, Л. А. Краузе, Л. О. Леонидов, А. П. Лозовский, Н. П. Миронов, И. Я. Орловский, Э. К. Перкон, С. Б. Рейзин, Д. Н. Статут, А. В. Субботин, С. А. Сухотин, Н. Т. Тутункин, Н. Л. Шпекторов;
- Бригинженеры С. И. Асланов, А. К. Аузан, А. X. Груздуп, И. П. Жуковский, С. Д. Иудин, А. 3. Лебедев, Н. А. Максимов, И. С. Павлов, В. П. Хандриков, Н. М. Харламов;
- Бригинтенданты Д. Д. Бодров, И. Б. Певзнер, 3. Д. Перцовский, М. 3. Труханин;
- Бригвоенврач И. И. Шёплетто;
- Бригветврач В. С. Серебрянников;
- Полковники В. Е. Антадзе, С. Ф. Архипов, М. С. Ахвледиани, Ф. М. Балашов, А. В. Бамбулевич, И. К. Барков, П. Ф. Беляков, Н. К. Боте, А. А. Бутлер, Я. Я. Бушман, Н. П. Вишневецкий, Н. Л. Владиславский-Крекшин, С. И. Воробьев, И. В. Высоцкий, И. Г. Герман, А. С. Глеб-Кошанский, А. И. Гомзяков, А. Я. Горбаткж, В. А. Городисский, И. И. Гуданец, Р. Р. Дейбнер, В. Д. ДОСТОЙНОЕ, И. Л. Дукельский, А. В. Емельянов-Сурик, Н. Е. Ефимов, М. Б. Залкинд, Л. Н. Затонский, Д. Д. Зимма, А. О. Индзер, Н. М. Ипатов, А. Л. Карпушин-Зорин, М. П. Касаткин, Л. Ф. Керцелли, М, В. Кожаев, А. К. Кольчевский, Н. И. Коренъков, И. Н. Корнеев, И. Ф. Космачев, А. Ф. Кукша, М. Л. Лебедь, И. Я. Линдов-Лиф-шиц, П. А. Масленников, Н. М. Матюхин, В. Г. Мгалоблишвили, П. Н. Мельников, Н. П. Милешкин, Н. Н. Мовчин, А. П. Мосидзе, К. К. Мо-чалов, Г. П. Новиков, В. М. Павленко, М. С. Плотников, М. К. Покладок, X. А. Пунга, К. М. Римм, М. М. Родионов, К. А. Родников, П. А. Санчук, С. И. Свирченко, М. С. Семенов, Б. М. Симонов, Л. П. Синявский, П. И. Скрастин, Н. В. Смирнов, Д. А. Спиров, В. П. Стольник, Н. Я. Суровцев, Д. И. Тальберг, А. С. Урман, Л. 3. Федоренко, В. И. Федоров, Б. В. Целиковский, А. Д. Чебанов, К. М. Чедиа, Е. Е. Шишковский, Л. А. Шнитман, А. И. Щенснович, П. Ф. Янушкевич;
- Флагман 2 ранга В. П. Калачев;
- Капитаны 1 ранга В. А. Кукель-Краевский, О. С. Солонников;
- Полковые комиссары В. М. Берлин, К. В. Вахнов, Ф. Я. Евтушенко, П. -И. Иванов, А. И. Ильин, М. А. Илюкович-Строковский, А. В. Круль, Н. К. Лагздин, Д. Г. Митяев, Р. М. Мишке, П. В. Мухин, П, Г. Тихомиров, Д. А. Федотов, Э. М. Ханин.
       Признавали себя участниками «военно-фашистского заговора в РККА» многие арестованные «по делу заговора» военинженеры 1 ранга, интенданты 1 ранга, майоры, батальонные комиссары, капитаны, старшие политруки, старшие лейтенанты, политруки, лейтенанты и даже рядовые красноармейцы и краснофлотцы.
       Как понять, как объяснить тот исторический факт, что десятки и сотни людей, вчера еще считавшихся храбрецами (и нередко, вполне заслуженно) вдруг признаются в несовершенных ими преступлениях? Размышляя над этим феноменом, Исаак Дойчер приходит к выводу, что «они были капитулянтами, которые годами пресмыкались перед Сталиным, Их последние признания — это кульминация длинной серии капитуляций...» (96). Элемент капитуляции здесь, бесспорно, наличествовал. Но ведь капитулянтство также имеет свои причины. Пожалуй, самой существенной из них было прививаемое годами и десятилетиями безусловное, нерассуждающее подчинение партийной дисциплине. Арестованным военным коммунистам следователи НКВД внушали, что своим «признанием» они помогут партии разоблачить «бандита Троцкого». И многие готовы были пожертвовать своей жизнью, лишь бы помочь родной ВКП(б) в этом, как некоторые считали, «святом деле».
       Над сознанием многих и многих довлело и прошлое — и прежде всего кошмар кровопролития в небывало ожесточенной братоубийственной гражданской войне. Они убивали, их убивали. Тогда в России, «кровью умытой» (Артем Веселый), все было дорого, кроме человеческой жизни. На практике реализовалась старая лихая присказка: «Жизнь — копейка» (особенно чужая жизнь).
       Были и такие, которые как-то переживали при выполнении не очень благовидных поручений высшего руководства по массовому истреблению непокорных. Недавно опубликовано письмо командующего 7-й армией М. Н. Тухачевского В. И. Ленину. Он пишет 10 марта 1921 г. о «выполнении моей пренеприятной задачи в Петрограде» (97). Очевидно, речь шла о подготовке к беспощадному подавлению кронштадских матросов. Но эти угрызения совести не помешали Тухачевскому вскоре применить отравляющие газы против тамбовских мужиков.
       Однако можно полагать, что наиболее типичным был тот образ действий, который в 1922 г. продемонстрировал командир корпуса Червонного казачества В. М. Примаков. Четыре оголодавших казака 8 сентября 1922 г. силой отобрали у крестьян куски мяса и сала и убежали. Это, конечно, не просто не хорошо, а очень не хорошо. Но ведь не смертельно. Тем не менее Примаков отдал приказ расстрелять всех четверых перед строем полка, поручив руководить расстрелом знаменитому чапаевцу комбригу Бубенцу. Легко можно себе представить, что творили подобные «борцы за дисциплину» в ходе боевых действий. Но теперь-то было время мирное. И никакой Примаков права расстреливать людей, даже провинившихся, не имел. А он взял, да расстрелял (правда, на всякий случай согласовал свой беззаконный приказ с прокурором и председателем военного трибунала корпуса, которые тоже такого права не имели).
       И все-таки в армии нашелся человек, который поставил вопрос о расследовании этого факта. Это был тогдашний военный прокурор РККА Н. И. Татаринцев. Но законному ходу следствия воспрепятствовал командующий вооруженными силами Украины и Крыма М. В. Фрунзе. И даже он — один из самых привлекательных и благородных людей в истории Красной Армии — счел возможным 19 октября 1922 г. послать такую телеграмму: «Отдачу подобного приказа т. Примаковым признаю целесообразным... » (98). Очень интересная психология: главное, чтобы было целесообразно, а законно или незаконно — это даже самого Фрунзе не интересует. Прокурор РСФСР Н. В. Крыленко отменил это распоряжение Фрунзе. Но судебного разрешения это дело так и не получило. За фактического убийцу Примакова вступились еще более высокие власти. Теперь уже Президиум ВЦИК посчитал возможным вообще прекратить это дело, учитывая особые заслуги причастных к нему лиц в защите советской власти и строительстве Красной Армии".
       Отсюда — мораль, простая как мычание. Если есть заслуги перед советской властью, если есть высокое служебное положение — тебе все позволяется, тебе все можно. Можно даже без всякого суда отдавать приказы о расстреле людей. Очевидно, именно поэтому Борис Пастернак одному из главных героев своего знаменитого романа дал фамилию Стрельникова. Но ничто на Земле не проходит бесследно. И любой, даже самый свирепый, Стрельников в глубине души понимал, что если сегодня он расстреливает по своему хотению, то вот завтра другой Стрельников точно также может запросто «шлепнуть» и его самого.
       Артур Кёстлер, написавший целый роман об этом феномене всеобщего «признавательства», совершенно справедливо, на мой взгляд, констатирует: «...даже у лучших — у каждого — была своя Арлова на совести. Они погрязли в собственном прошлом, запутались в сетях, сплетенных ими же по законам партийной морали и логики, короче все они были виновны, хотя и приписывали себе преступления, которых на самом деле не совершали» (100). «Каждый — сын своих дел», мудро заметил Мигель де Сервантес Сааведра еще за четыре столетия до нас. Большинство лиц старшего и особенно высшего комначполитсостава РККА, оказавшихся теперь под следствием, родились в 90-е годы XIX и в начале XX века. Вместе со своим старшим современником Александром Блоком они могли повторить его строки и о себе:

          Рожденные в года глухие
          Пути не помнят своего.
          Мы — дети страшных лет России —
          Забыть не в силах ничего.

       Внимательно вчитываясь в доходящие сейчас до нас сквозь толщу десятилетий строки записанных даже в протоколах НКВД показаний бесчисленных безвинных жертв, приходишь к выводу, что одним из важных побудителей для многих и многих арестованных признаваться в том, чего они не совершали, было моральное потрясение, связанное с внезапным арестом. Вот лишь некоторые свидетельства, рисующие, различные нюансы этой проблемы. Бывший военный комиссар Особого корпуса железнодорожных войск дивизионный комиссар В. Е. Зайцев, член партии с 1917 г., отказываясь в суде от ранее данных «признательных» показаний, заявил, что на предварительном следствии давал неверные показания потому, что был обескуражен внезапностью ареста и впал в состояние безразличия (101). А бывший начальник кафедры военной географии Военной академии им. Фрунзе полковник Г. А. Ветлин, когда ему на суде предъявили его «признательные «показания, данные им на предварительном следствии, заявил, что «эти показания он подписал не читая, так как был сильно потрясен своим арестом» (102).
       Отказываясь в суде от «признательных» показаний, данных им на предварительном следствии, бывший преподаватель тактики Военной академии им. Фрунзе полковник А. Е. Громыченко заявил, что «дал их в момент тяжелого морального потрясения» (103). Бывший начальник отдела боевой подготовки Инженерного управления РККА полковник Н. Л. Ильяшевич, отказываясь в заседании военной коллегии Верховного суда СССР 25 августа 1938 г. от данных им на предварительном следствии «признательных» показаний, заявил, что «дал их в состоянии невменяемости под впечатлением показаний участников антисоветской организации» (104).
       Одной из важных причин, породивших самооговоры и оговоры других лиц, была стремительно неожиданная трансформация в общественном положении. Вчера еще (накануне, даже за несколько часов до ареста) высокопоставленный, всеми уважаемый военный вельможа — комбриг, комдив, комкор, а то и командарм, вдруг, буквально в мгновение ока, оказался за решеткой, фактически абсолютно бесправным. И какой-то капитан, а то и сержант государственной безопасности, полновластный его повелитель, настойчиво требует давать показания о его заговорщической деятельности. Понять всю глубину подобного перехода от яркого света высокопоставлен-ности к полному мраку безнадежной беспомощности может только тот, кто сам это пережил.
       И тут невольное моральное падение происходило по-разному. Так, комдив Б. И. Базенков заявил на суде, что «на предварительном следствии себя оговорил под влиянием показаний Захарова, Фельдмана и Лаврова, которые назвали его участником антисоветской организации» (105). Корпусной комиссар И. М. Гринберг объяснил, что «ложные показания на предварительном следствии дал в силу исключительных обстоятельств» (106). Комкор Л. Я. Вайнер на суде 26 ноября 1937 г. заявил, что «он показания на предварительном следствии и заявление писал в состоянии болезни и они являются выдумкой» (107).
       Может быть, наиболее типичным в этом плане является свидетельство комкора А. И. Тодорского. Арестованный 19 сентября 1938 г., он сначала дал «признательные» показания, но в своем заявлении от 20 декабря 1938 г. указал, что «вынужден был в состоянии глубокого потрясения дать клеветнические показания на самого себя, как врага народа, но как только пережил этот тяжелый период, сразу же отказался от ложных показаний» (108).
       Явно негативным обстоятельством, толкавшим многих арестованных на признание в несовершенных преступлениях, было охватившее их чувство полной безысходности, отчаяния, беспомощности перед всевластным и могучим аппаратом НКВД. О чувстве беспомощности «перед адской машиной» НКВД писал Н. И. Бухарин в своем известном теперь завещании новому поколению руководителей партии. Но ведь Бухарин считался, по словам Ленина, «любимцем партии», многие годы был членом политбюро ЦК ВКП(б), являлся личным другом Сталина, да и диктовал это свое завещание еще находясь в кремлевской квартире. А каковы же были переживания сотен и тысяч воинов РККА, брошенных в тюремные застенки и воочию ощутивших, что здесь грозные следователи НКВД относятся к ним, как к твари дрожащей и что они каждого подследственного могут запросто превратить в лагерную пыль, а то и размазать по стене тюремной камеры.
       ...Когда в 1894 г. во Франции по обвинению в шпионаже в пользу Германии осудили на вечную каторгу без должных доказательств капитана французского генерального штаба Альфреда Дрейфуса, еврея по национальности, на защиту его чести поднялись прогрессивные силы не только во Франции, но и в других странах просвещенной Европы. Знаменитый писатель Эмиль Золя обратился к президенту Франции с письмом «Я обвиняю»; в стране возникло движение дрейфусаров, в котором активно участвовали такие высокоавторитетные в моральном отношении деятели, как Жан Жорес, Анатоль Франс и др. Под давлением общественного мнения Дрейфус в 1899 г. был освобожден, а в 1906 г., когда дрейфусары победили на парламентских выборах, решением кассационного суда признан невиновным, полностью реабилитирован и восстановлен в армии.
       ...И вот прошло 40 лет. В Советском Союзе начали сотнями, тысячами арестовывать безвинных военных в самых крупных чинах, облыжно, без всяких объективных доказательств обвинять их в участии в сочиненном советской тайной полицией военно-фашистском заговоре, в шпионаже в пользу многих зарубежных разведок и после комедии суда тайно расстреливать целыми пачками... А что же «соль земли», властители дум, поэты, писатели, артисты, художники, ученые? Подавляющее большинство даже из тех, кто имел мировое имя в своей профессиональной области, оказались, по метким словам Бориса Чичибабина, с душонкой как мошонка у мышонка. Мне известно, что из действительно великих советских художников слова лишь один Борис Пастернак отважился отказаться подписать письмо «инженеров душ человеческих» с требованием немедленной смертной казни маршалу Тухачевскому и его сотоварищам.
       Каждый арестованный воин РККА вспоминал о том, как «на воле» все молчали об арестах, о расстрелах и вовсю клеймили «заговорщиков и шпионов». Каждый понимал, что спасения нет. Но каждый хотел жить. Стремление выжить любой ценой, даже ценой самооговора и оговора своих сослуживцев также явилось одной из немаловажных причин «признательных» показаний. О таких мотивах многие стеснялись говорить даже в свой предсмертный час. (Ведь, в конце концов, в глубине души любой нормальный человек прекрасно понимает, «что такое хорошо и что такое плохо»). Но вот бывший заместитель начальника Политуправления РККА армейский комиссар 2 ранга Г. А. Осепян проявил такое своеобразное мужество. В судебном заседании военной коллегии Верховного суда СССР 10 сентября 1937 г. он виновным себя не признал и честно и откровенно заявил, что его «признательные» показания на предварительном следствии были ложными и что он оговорил себя и других лиц, надеясь тем самым спасти свою жизнь (109).
       Какая-то часть подследственных поверила обманным заявлениям следователей, уверявших несчастных арестантов в том, что если они сознаются в участии в заговоре, то им за такие показания сохранят жизнь. Немаловажной причиной многих «признательных» показаний было стремление подследственных «дожить до советского суда». Всеми фибрами своей души, каждой клеточкой тела они ощущали, как их калечат и буквально загоняют в гроб. И никто не слышит и не видит... А какие-то представления о «справедливости советского суда» у них еще сохранились. Чем все это обернулось — речь будет в следующей главе.
       Имело место и такое явление, как «признание» подследственных явно вымышленного, а иногда и абсурдного характера. Бывший начальник кафедры политэкономии Военно-политической академии бригадный комиссар П. Л. Булат на предварительном следствии «признается», что он редактировал издания, якобы содержащие троцкистские установки. За такое тогда расстреливали с ходу, что и проделали с бригадным комиссаром 30 августа 1937 г. Прошло 18 лет и в ходе дополнительной проверки в 1955 г. была получена справка Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, из которой явствует, что книги, названные Булатом и проходившим по другому делу бригадным комиссаром Л. О. Леонидовым, преспокойно хранились в открытом фонде библиотеки (110). Бывший начальник штаба ОКДВА комкор С. Н. Богомягков писал Ворошилову из тюремной камеры в январе 1940 г.: «Показания я дал явно ложные, например, я показал, что руководил вредительской постройкой укрепленных районов на Дальнем Востоке. Между тем укрепленные районы на Дальнем Востоке были закончены постройкой за два года (до) моего прибытия на Дальний Восток» (111). Кто знает, может быть этот прием сыграл какую-то роль в том, что комкор Богомягков все-таки избежал расстрела.
        г. Ландсберг был арестован по подозрению в шпионаже. Рассуждения особистов были до предела просты и «железны»: раз учился в заграничном университете, значит шпион. Ландсберг действительно с 1922 г. по 1927 г. учился в Пражском университете и от него потребовали, чтобы он «признался». Что там с ним делали, я пока не знаю, но он, очевидно надеясь хотя бы на школьную образованность следователей НКВД, «признался» в шпионаже, заявив, что его вербовщиком был Палацкий (чешский ученый и политический деятель, умерший в 1876 г.), а его сообщниками — Гавличек-Боровский (чешский писатель, умер в 1856 г.) и Гец фон Берлихияген (немецкий рыцарь, умерший еще в 1562 г.). Эти исторические анахронизмы следователей НКВД абсолютно не смутили; Важно, что «признался». И хотя, как показала прокурорская проверка в апреле 1941 г., в деле Ландсберга никаких других данных кроме его поистине фантастических личных «признаний» не было, тем не менее тройкой НКВД по Ленинградской области он был преспокойно осужден к расстрелу (112).
       Наконец, встречался и такой мотив «признательных» показаний, как желание скорейшей своей смерти. По известному присловью «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». И подобное наваждение посещало не каких-либо изнеженных хлюпиков. Ему поддавались иногда и закаленные бойцы с седою головой.
       Арестованный 10 июля 1937 г. заместитель наркома обороны начальник военно-морских сил РККА флагман флота 1 ранга В. М. Орлов виновным себя ни в чем не признавал, неоднократно отказывался подписывать вымышленные (подготовленные следователем НКВД) показания, отказывался от ранее данных показаний. Но следователи Николаев, Ушаков и другие продолжали требовать от него признательного показания так, чтобы они были «написаны кровью и мозгом» (113). До какого состояния могли эти «умельцы НКВД» довести человека всего за одну неделю, можно судить по заявлению Орлова на имя наркома внутренних дел СССР от 17 июля 1937 г.: «На первом же допросе после моего ареста 11 июля я сразу заявил ведущему следствие по моему делу УШАКОВУ о своей невиновности в предъявленных мне обвинениях. Однако, после разъяснения мне, что никаких заявлений о невиновности от меня принято не будет, что вопрос о моей виновности уже доказан и от меня требуется только одно — признание, и находясь в состоянии тяжелой моральной подавленности и физического изнеможения после сердечного припадка в камере, решил взять на себя вину, чтобы ускорить развязку и добиться скорейшей смерти... Когда же вечером 16 июля пом. начальника 5-го отдела ГУГБ НКВД УШАКОВ, приняв от меня все написанные мною заявления, сказал мне, 
что следствие ими не удовлетворено и что я должен дополнительно признаться в своей шпионской, террористической и диверсионной работе, а также о своем участии в заговоре, с значительно раннего срока, чем мною указано в написанных мною показаниях, я понял, что зашел в тупик... ...Я никогда не был причастен к заговору ТУХАЧЕВСКОГО или каких-либо других лиц, никогда не вел шпионской, террористической, диверсионной и вредительской работы, никогда не был и не мог быть врагом народа... Я нахожусь на грани сумасшествия. Через короткий срок я стану, как стал ДЖЕММИ ХИГГИНС, неосмысленной собакой. Но это может быть только в капиталистической стране, и не может быть у нас... Я прошу Вас выслушать меня до того, как я потеряю рассудок... Прошу Вас по соображениям не только личным, но и государственного порядка вникнуть в мою судьбу...» (114). Это стонет вчерашний замнаркома обороны — начморси — член ВЦИК и ЦИК СССР!
       2 августа 1939 г. с очередным письмом на имя Ворошилова обращается осужденный бывший командир 9-й кавалерийской дивизии комдив К. П. Ушаков: «Я боец и командир армии с ноября 1917 г., инвалид гражданской войны, награжден тремя орденами Красного Знамени — все отдающий Советской Родине и ВКП(б) — теперь осужден как враг революции... Следствие протекало около 17 месяцев... бросали мне обвинения в участии в 4-х организациях: РОВС, ПОВ, украинской националистической и военно-фашистской, шпионаже в пользу Англии, Германии, Афганистана и Польши... Будучи инвалидом гражданской войны, а в тот период кроме того и больным, я не выдержал и после того как я написал три заявления в марте-апреле 1938 г. Вам, И. В. Сталину и НКВД Украины, я вновь от следователя получал издевательства и никакого ответа, я в психически полунормальном состоянии дал ложные показания как на себя, так и на тех моих бывших сослуживцев, на которых с меня требовали. Я стал добиваться одного — скорейшего расстрела... я больше выдерживать не мог» (115).
Больно читать «самооговоры», когда человек сам себя губит, обрекая на позор и мучения своих родных и близких. Но еще горше и страшнее узнавать о том, что немало арестованных лиц комначполитсостава настолько потеряли представления о том, что можно и что нельзя, что вступили на путь оговора знакомых им военнослужащих РККА, называя их участниками мифического военного заговора. Конечно, каждый в общем-то волен распоряжаться своей жизнью, но никому (кроме судей) не дано права решать вопрос жизни и смерти других людей. А здесь вопрос решался совершенно однозначно. Как только появлялось чье-то показание о том или ином военнослужащем, что он является участником военного заговора, у сотрудников НКВД сразу же появлялось «основание» и он в любой момент мог быть арестован.
       К сожалению, оговоры имели довольно широкое распространение. Военных оговаривали и некоторые гражданские деятели. Проходившие по процессам Е. А. Дрейцер оговорил майора Б. М. Кузьмичева, Р. В. Пикель и К. Б. Радек комкора В. К. Путну и комдива Д. А. Шмидта116. Арестованный заместитель председателя Совнаркома УССР И. С. Шелехес оговорил армейского комиссара 2 ранга М. П. Амелина и комдива С. И. Венцоваш; некоторых военных оговорил бывший нарком финансов СССР Г. Ф. Гринько118 и т. п. Но основные «оговорщики» военных сами военные. Оговаривали бывшие начальники своих бывших подчиненных, своих вчерашних сослуживцев, оговаривали и бывшие подчиненные своих бывших начальников. Здесь ни с чинами, ни со званиями не считались. Следователи НКВД были особенно заинтересованы, чтобы в их умело и хитро расставленные сети попадала как можно более крупная рыба. И нередко это им удавалось.
       Как бы мы ни сочувствовали безвинно убиенным восьми высшим командирам РККА во главе с маршалом Тухачевским, надо признать, что именно на основе их показаний, в которых они оговорили десятки командиров и политработников, якобы являвшихся участниками военного заговора, развернулась вся дальнейшая кровавая вакханалия арестов высшего комсостава армии и флота. Эти аресты начались еще до суда над Тухачевским и другими. Уже 8 июня 1937 г. в ПриВО был арестован командир 2-й Вольской мотомеханизированной дивизии комбриг В. М. Воронков. Единственным «основанием» для его ареста были показания Тухачевского, назвавшего Воронкова со слов других лиц, участником заговора (119).
       Маршал М. Н. Тухачевский и комкоры В. М. Примаков и Б. М. Фельдман оговорили армейского комиссара 2 ранга Г. А. Осепяна, комкоров Э. Ф. Аппогу, М. И. Василенко, А. И. Геккера, Б. С. Горбачева, И. С. Кутякова, И. И. Смолина, С. А. Туровского, Л. Я. Угрюмова, комдивов А. М. Вольпе, Е. С. Казанского, И. Ф. Максимова, М. М. Ольшанского, дивизионного комиссара П. М. Фельдмана (120). И хотя впоследствии Главной военной прокуратурой и военной коллегией Верховного суда СССР было в имеющих юридическую силу документах определено, что показания Тухачевского и Примакова не могут являться доказательством виновности названных ими лиц, так как они неконкретны, противоречивы и уже тогда у каждого непредубежденного юриста вызывали сомнение в их достоверности, все оговоренные ими лица были арестованы сотрудниками особых отделов, а затем и поголовно расстреляны.
       Награжденный ранее орденами Ленина и Красной Звезды начальник Центрального аэрогидродинамического института (ЦАРИ) бригинженер Н. М. Харламов был арестован 9 ноября 1937 г. На заседании военной коллегии Верховного суда СССР 29 июля 1938 г. его признали виновным в том, что он якобы являясь активным участником антисоветской право-троцкистской террористической организации, с 1932 г. по день ареста занимался вредительством в области конструирования в том самом ЦАРИ, начальником которого он был, а также организовывал диверсионные акты, направленные к уничтожению самолетов. Дело дошло до того, что его признали виновным в организации катастрофы самолета «Максим Горький» и в участии в срыве перелета С. А. Леваневского через Северный полюс в 1935 и 1937 годах. В ходе предварительного следствия бригинженер Харламов был доведен до такого состояния, что не только «признался» во всех этих диких, состряпанных следователями НКВД обвинениях (и подтвердил свои показания в суде), но и оговорил многих своих сослуживцев (в том числе А. А. Архангельского, В. М. Петлякова, П. О. Сухого, А. Н. Туполева и других). Осужден к ВМН и в тот же день расстрелян. Реабилитирован посмертно 23 апреля 1955 г. (121).
       Упоминавшиеся выше комкор Ингаунис оговорил командарма 2 ранга Алксниса, а также Берзина, Бокиса, Зонберга, Эйдемана (1?2), а дивинтендант Петерсон «назвал» 16 человек, которых он якобы завербовал в антисоветскую организацию. Иногда с подачи следователей оговаривали друг друга как бы в отместку. К делу командарма 2 ранга М. Д. Великанова приобщена выписка из протокола допроса комкора И. С. Кутякова, в которой содержатся показания о Великанове. А Великанов в свою очередь оговорил Кутякова, а затем и командарма 1 ранга И. П. Белова, армейского комиссара 2 ранга А. И. Мезиса, комкоров И. К. Грязнова, Н. В. Куйбышева, В. Н. Левичева, комдивов С. И. Венцова, К. К. Рокоссовского (123). Более 20 человек назвал участниками «фашистской шпионско-террористической, латышской организации» в своих вынужденных показаниях командарм 2 ранга И. И. Вацетис (124).
       Вступивпшй в ряды РСДРП (б) сразу после Февральской революции Г. Д. Хаханъян находился в рядах РККА с момента ее создания и занимал ряд ответственных командных и политических постов. Он побывал комиссаром стрелковой дивизии, командиром стрелкового корпуса, начальником политуправления Украинского военного округа, начальником военной группы Комиссии Советского контроля при СНК СССР, членом Военного совета ОКДВА, занимал видное место в партийных и советских органах. И вот 1 февраля 1938 г. комкор Хаханьян арестован. Начинаются допросы. Комкор пытается удержаться от оговоров и самооговоров. Осенью 1938 г. его «на беседу» вызывает Л. П. Берия. О чем именно шла эта беседа, не известно даже руководящим функционерам НКВД, так как она велась на грузинском языке. И свои показания от 29 октября 1938 г. Хаханьян начинает со ссылки на указания Берии, лично предложившего ему дать подробные показания о неарестованном еще секретаре Комитета обороны при СНК СССР комкоре Г. Д. Базилевиче. По свидетельству расследовавшего дело Хаханьяна майора госбезопасности В. И. Бударева, до беседы с Берией Хаханьян о принадлежности Базилевича к заговору не показывал, а теперь вместе с ним оговорил и многих других. По делу Хаханьяна 9 февраля 1939 г. было вынесено специальное постановление о выделении материалов на 31 человека, «изобличенных» им как участников военного заговора и вредительства» (125).
       В различных документах НКВД СССР зафиксировано, что Маршал Советского Союза А. И. Егоров в показаниях в процессе предварительного следствия заявил: «в заговоре участвуют поголовно все командующие округов, кроме Блюхера...», а в собственноручных показаниях от 31 марта 1938 г. перечислил 60 известных ему участников заговора (126). Армейский комиссар 2 ранга М. П. Амелин на предварительном следствии признал себя «виновным» и назвал как участников заговора 63 человека (127). В протоколах допросов командармов 2 ранга А. И. Седякина и И. А. Халепского записано, что они назвали более чем по 100 лиц командного состава, якобы являвшихся участниками военного заговора (128). Бывший заместитель начальника Управления по начсоставу РККА комдив И. Я. Хорошилов в судебном заседании военной коллегии Верховного суда СССР 26 августа 1938 г. отказался от данных им ранее на предварительном следствии «признательных» показаний, заявив, что в процессе следствия он оговорил 120 человек, проходивших по его показаниям, когда в действительности он о существовании заговора не знал и сам в нем не состоял (129).
       Дело доходило до того, что иногда арестованные оговаривали даже своих родных, самых близких на свете людей. Бывали случаи, достойные пера Шекспира. 19 июня 1937 г. арестован командир 50-го артполка майор В. А. Самсыгин, а на второй день и его жена Т. В. Самсыгина-Вишнякова. Что там особисты делали с майором, установить пока я не мог. Но судя по архивно-следственному делу, он, член партии большевиков с 1917 г., и на предварительном следствии и в судебном заседании виновным в заговорщичестве себя признал и показал, что в военно-фашистский заговор он был вовлечен в декабре 1936 г. своей женой. Такое признание — прямо бальзам для следователей и судей. И уже 2 сентября 1937 г. приговорен к расстрелу майор Самсыгин, а 8 марта 1938 г. и его жена (специально (?!) подгадали под Международный женский день). Через два с лишним десятилетия оба полностью реабилитированы за отсутствием состава преступления (129а).
       Невольно возникает мучительный вопрос: как такое могло случиться? Ведь сегодня мы доподлинно знаем, что никакого военно-фашистского заговора в РККА тогда не было. Так почему же в большинстве своем безусловно люди неробкого десятка, не дрогнувшие в кровавых испытаниях гражданской войны, искренне исповедовавшие законы боевой дружбы вступили не только на путь самооговора, но и оговора других? Конечно же, из современного далека мы не сможем достаточно полно и исчерпывающе судить о всех причинах этого весьма печального явления. У каждого были свои обстоятельства. Когда-то Ганс Фаллада свой знаменитый роман назвал: «Каждый умирает в одиночку». Так и попавшие в застенки НКВД воины РККА решали судьбоносный для себя вопрос: «давать требуемые показания, или держаться», «оговаривать себя или сопротивляться до последнего», «оговаривать своих боевых товарищей или жертвовать своей жизнью»? Каждый решал в одиночку.
       Необходимо со всей силой подчеркнуть, что между самооговором и оговором других дистанция огромного размера. Если самооговор в несовершенных действиях это преступление перед самим собой, перед семьей, то ложный оговор других, твоих вчерашних боевых товарищей, это уже преступление перед другими людьми, твоими фронтовыми побратимами, перед всем обществом. Но чтобы выработать более-менее обоснованное суждение по этому вопросу, нам необходимо внимательнейшим образом изучить все сопутствовавшие этим оговорам обстоятельства.
       При господствовавшей тогда беспредельной власти органов НКВД, требовалось незаурядное мужество и просто отчаянная смелость, чтобы открыто выступить с обвинением в адрес следователей особых отделов. И тем не менее такие смельчаки находились. И их было относительно немало. Один из героев гражданской войны бывший командир 3-го кавалерийского корпуса комдив Д. Ф. Сердич на суде виновным себя не признал и заявил, что признавал себя виновным на предварительном следствии ввиду «тяжелых методов следствия» (130).
       Признавший себя «виновным» и назвавший большое число лиц, как участников заговора бывший начальник политотдела 48 сд полковой комиссар П. Г. Тихомиров в собственноручном заявлении на имя наркома обороны СССР (дата не указана) писал: «...будучи арестован в июле 1937 года и зная об аресте ряда лиц нач. состава, ложно, панически, при больной психике, я оклеветал себя и других лиц начсостава и КОВАЛЕВА,

§ Речь идет о командире 48 сд комбриге Д. М. Ковалеве. Расстрелян в июне 1938 г. Реабилитирован посмертно в апреле 1956 г

дав под давлением следствия ложные и клеветнические показания о существовании троцкистской контрреволюционной организации в 48 сд — не будучи ее участником и не зная о ее существовании...» (131).
       Таким образом, в архивно-следственных делах действительно содержатся «признательные» показания значительного большинства арестованных по делу «военно-фашистского заговора в РККА», в том числе и собственноручные. Причины такого довольно уникального явления в мировой истории весьма сложны и многообразны. Главное — многочисленные документы неоспоримо свидетельствуют, что все эти признания получены под непрерывным всеохватывающим давлением следствия, создававшим невиданно мрачную, по сути безнадежную обстановку, когда чувствующие свою полную обреченность люди нередко переставали быть нормальными
людьми.
       Но и это еще не все. И, может быть, даже не главное. Огромное количество имеющих юридическую силу документов заставляют любого объективного исследователя придти к выводу о том, что многое в этих показаниях не только недостоверно, но является фальшивкой в чистом виде, т. е. совершенно сознательно сфальсифицировано следователями НКВД.

===============================================================================

===============================================================================

СЛЕДОВАТЕЛЬСКИЕ ФАЛЬСИФИКАЦИИ

       Да, многообразнейший материал архивно-следственных дел, в том числе нередко и собственноручно написанные показания многих сотен, а может и тысяч военнослужащих РККА о своем участии в «военно-фашистском заговоре», существует. И если судить «с птичьего полета», то можно придти к выводу о реальном существовании такого заговора. Но мы-то теперь, через 60 лет после появления этой версии получили, наконец, совершенно неопровержимые доказательства, что эта версия насквозь ложная, не выдерживающая даже малейшей честной юридической критики. Чем же объяснить наличие этих показаний и насколько можно им верить? Проведенная в середине и второй половине 50-х годов дополнительная проверка архивно-следственных дел и приговоров, вынесенных «военным заговорщикам» в строгих, имеющих юридическую силу, документах, убедительно зафиксировала, что в ходе предварительного следствия следователями и другими функционерами НКВД было допущено огромное количество фальсификаций самого различного рода.
       Примеры фальсификации следствия бесконечны. Ибо все дело о так называемом военно-фашистском заговоре в РККА было с самого начала совершенно сознательно с наглым цинизмом состряпано тогдашним руководством НКВД СССР во главе со «сталинским наркомом» Н. И. Ежовым и его первым заместителем М. П. Фриновским. А раз все дело «дутое», то и обвинения в адрес каждого конкретного «участника» надуманные, опять-таки сознательно фабриковались следователями особых отделов и территориальных управлений НКВД. «Разоблаченные» и арестованные «заговорщики» шли таким мощным косяком, что даже самые шустрые и ухватистые следователи не всегда могли запомнить, что именно они вкладывали в уста привлеченных раньше и уже осужденных командиров и политработников. (Компьютеров-то тогда еще не было). Но они этим отнюдь не смущались. Они твердо и не без оснований надеялись, что члены военной коллегии Верховного суда никогда не решатся проверить их утверждения. Так, увы, и было в предвоенные годы. И только через два десятилетия — в ходе дополнительной проверки стало выясняться, как буквально за нос водили маститых членов военной коллегии.
       Широко практиковались всякого рода фальсификации в процессе исполнения оперативного приказа наркома внутренних дел СССР № 00485 от 11 августа 1937 г., которым предписывалось провести массовые аресты военнослужащих польской национальности, поскольку они все якобы входят в антисоветскую Польскую организацию войсковую («ПОВ»). Осужденный в 1940 г. за антисоветскую деятельность и фальсификацию следственных дел бывший начальник 3-го отделения 3-го отдела УГБ       УНКВД по Московской области А. О. Постель на допросе 11 декабря 1939 г. показал: «...Я отношу первый период... фальсификации к моменту получения из наркомата целого ряда протоколов допроса поляков, польских эмигрантов, якобы польских шпионов и провокаторов. В данном случае могу сослаться на протоколы Домбаля, Пшибышевского и других, которые в качестве образца быв(шим) наркомом Ежовым рассылались по областям. Целый ряд поляков, арестованных по этим протоколам, не имеющие ничего общего с польской разведкой, под избиениями, как этого требовал наркомат, подтверждали принадлежность к организации «ПОВ» и другим шпионским повстанческим организациям» (132).
       О том, что дела на лиц польской национальности, служивших в ОКДВА, якобы связанных с ПОВ, также были сфальсифицированы, показал на допросе в 1940 г. и такой специалист по фальсификации, как бывший заместитель начальника особого отдела НКВД ОКДВА капитан госбезопасности Л. М. Хорошилкин (133).
       Уже в послевоенные годы при проверке Прокуратурой СССР одного из дел, из 4-го управления КГБ при Совете Министров СССР было получено сообщение, что данных о латышских антисоветских организациях, якобы, действовавших на территории СССР, не имеется (134). Однако, по преступному указанию руководства НКВД СССР лица латышской национальности арестовывались без всяких оснований, а затем путем применения к арестованным незаконных методов следствия от них добивались ложных показаний о причастности к контрреволюционным организациям, о шпионаже, диверсиях и терроре. Упоминавшийся выше сотрудник НКВД А. О. Постель показал в 1939 г., что так называемый Всесоюзный латышский контрреволюционный центр в природе не существовал, а был сфабрикован. Далее Постель, например, показал...«что РУДЗУТАК, будучи латышом, «вскрыт» при латышском центре, как его руководитель» (135).
       В определенных случаях не останавливались перед фальсификацией на весьма высоком уровне. Так, в показаниях бывшего заместителя наркома внутренних дел СССР комиссара госбезопасности 1 ранга Г. Е. Прокофьева от 4 июня 1937 г. указано, что об антисоветской деятельности Рудзутака он сначала узнал от наркома Ягоды, а затем по поручению последнего установил с Рудзутаком «антисоветские связи». Эти показания вызывают сомнение по двум обстоятельствам. Во-первых, просмотром дела Ягоды установлено, что он никаких показаний об антисоветской деятельности Рудзутака не давал. А во-вторых, их нельзя признать достоверными и потому, что из показаний старшего майора госбезопасности А. К. Залпетера явствует, что эти показания Прокофьева были сфальсифицированы руководящими сотрудниками ГУГБ НКВД СССР С. Г. Жупахиным и Н. Г. Николаевым-Журид (136).
       Органы НКВД усиленно стряпали фальшивые версии о контрреволюционных организациях, якобы действовавших во всеармейском масштабе, но не брезговали «созданием» их и в локальных размерах. В ходе дополнительной проверки в 1956 г. осмотром архивно-следственных дел бывшего начальника УНКВД по Днепропетровской области Е. Ф. Кривца и бывшего начальника 5 отдела этого управления Я. Е. Флейшмана установлено, что ими путем применения к арестованным продолжительных допросов, стоек и избиений была «создана» не существовавшая в действительности «военно-заговорщическая организация в частях 7 корпуса». За свои многочисленные преступления, в том числе и за фальсификацию следственных дел, Кривец и Флейшман были осуждены к расстрелу (137).
       О фактах фальсификации уголовных дел на бывших военнослужащих Амурской военной флотилии как на участников контрреволюционной организации показали руководившие расследованием данного дела бывшие сотрудники НКВД по ДВК Хорошилкин и Осинин, а также принимавшие участие в ведении следствия бывшие следователи Гринберг, Кибальченко, Любимов и другие (138).
       Если уж «сочиняли» целые организации, то «организовать» признательные показания арестованного физического лица считалось делом более простым. А требования руководства в этом отношении были совершенно безальтернативны. «Была установка, — свидетельствует один из бывших сотрудников «органов» (А. О. Постель), — если где-либо в протоколе упомянут арестованный, обязательно добиваться признания и этих признаний добивались» (139). Причем нередко следователей НКВД совершенно не интересовала доказательность, правдивость показаний. Их интересовало лишь одно — чтобы эти «признательные показания» были.
       О зловещей роли сотрудников НКВД в фальсификации обвинений в участии в так называемом военно-фашистском заговоре в РККА выявлено в настоящее время большое количество самых разнообразных источников. Но особое место среди них занимают свидетельства самих несправедливо обвиненных в тягчайших преступлениях перед Родиной. В одном из надзорных производств чудом сохранилось письмо бывшего начальника политуправления Белорусского военного округа бывшего дивизионного комиссара И. И. Сычева своей матери. Оно не было перехвачено военной цензурой. Его в 1956 г. переслала Ворошилову вдова Сычева, как еще одно доказательство невиновности ее мужа» В мае 1941 г. из ИТЛ Сычев писал в этом письме: «...я ни в чем не виноват... дело создали Цветков, Кривуша, и они крепко за это осуждены Советским судом... Милая мама целую Тебя крепко, крепко и горячо. Твой сын Ваня» (140).
       Очень многое зависело от расположения духа следователей НКВД. Они получали (выбивали) показания от арестованных, а потом использовали их в основном по своему усмотрению. 4 ноября 1937 г. они арестовывают начальника политуправления Московского военного округа дивизионного комиссара М. Г. Исаенко. И вот он на следствии 25 ноября 1937 г. называет (мы не знаем — под воздействием чего и называет ли вообще?) якобы известных ему участников контрреволюционной организации артиллериста Н. М. Хлебникова и политработника бригадного комиссара А. М. Круглова-Ланду. Хлебникову повезло — почему-то его «не взяли» и он впоследствии умело воевал, стал генерал-полковником артиллерии. Героем Советского Союза. А Круглова-Ланду 11 марта 1938 г. «забрали» и, как явствует из его дела, именно на основе показаний Исаекко. Но Исаенко назвал Круглова участником контрреволюционной организации якобы со слов бывшего члена Военного совета МВО армейского комиссара 2 ранга Г. И. Векличева. Однако в его показаниях Круглов-Ланда вообще не упоминался (141). Из этого вполне резонно можно судить, что «нужные» следователям НКВД показания буквально вкладывались в рот арестованным. В октябре 1938 г. Круглов-Ланда был тем не менее расстрелян. Реабилитирован посмертно.
       В ходе дополнительной проверки в 1956 г. дела бывшего начальника ПВО гор. Москвы комбрига В. А. Бюллера военной коллегией Верховного суда СССР было установлено, что имеющиеся в его деле «признательные» показания были сфальсифицированы, состряпаны бывшими сотрудниками особого отдела НКВД 1-й дивизии ПВО Рейтером, Кругловым и Толкачевым (142).
       В качестве «доказательств» контрреволюционной деятельности бывшего начальника 7-го отдела Генштаба РККА — комдива И. Ф. Максимова следователи НКВД приводили показания С. М. Белицкого, С. М. Савицкого, Н. Г. Егорова. Но в них говорилось лишь о близости Максимова с Тухачевским и о критике Максимовым руководства НКО (143). Видно, тогда всякая попытка критики руководства немедленно подводилась под контрреволюцию...
       В основу обвинения и приговора к расстрелу бывшего заместителя комвойск СибВО по авиации комдива К. В. Маслова были положены его «признательные» показания, а также показания арестованных по другим делам И. И. Прохорова, Н. И. Подарина, И. 3. Зиновьева. Никаких других доказательств виновности комдива Маслова в его деле нет. В ходе проверки выяснилось, что Зиновьев в суде от своих показаний отказался, как от ложных, что показания Прохорова и Подарина — не основательны и, как записала военная коллегия в своем определении от 8 декабря 1956 г., «дело на Маслова было сфальсифицировано быв. работниками НКВД» (144).
       При рассмотрении заключения ГВП по делу бывшего командира 16 ск комдива А. П. Мелик-Шахназарова, расстрелянного 30 октября 1937 г., военная коллегия в заседании 29 марта 1958 г., принимая решение об отмене приговора и реабилитации комдива, записала в своем определении: «...дополнительным расследованием установлено, что материалы, на которых основывалось обвинение МЕЛИК-ШАХНАЗАРОВА, не соответствуют действительности и были сфальсифицированы бывшими сотрудниками НКВД» (145).
Как «участник антисоветского военного фашистского заговора» по приговору выездной сессии военной коллегии Верховного суда СССР от 25 марта 1938 г. был расстрелян бывший комиссар 18-го стрелкового корпуса дивизионный комиссар Л. Г. Якубовский. Дополнительной проверкой, проведенной, к сожалению, только через 22 года, было установлено, что «все материалы предварительного следствия по данному делу были сфальсифицированы бывшими работниками органов НКВД Хорошилкиным, Ивановым и другими» (146). Л. Г. Якубовский реабилитирован посмертно 18 июня 1960 г.
       Комендант Могилев-Ямпольского укрепленного района дважды краснознаменец комдив И. И. Раудмец был арестован в Киеве 11 июня 1937 г., а 9 сентября этого же года осужден военной коллегией к расстрелу. Одно из главных «оснований» приговора — якобы он являлся участником антисоветского военного заговора, в который был завербован в 1937 г. Якиром (147). В ходе дополнительной проверки выяснилось, что в деле по обвинению Раудмеца имеются выписки из показаний комкора Д. С. Фесенко и комдива С. И. Венцова-Кранца о том, что об участии Раудмеца в заговоре им было известно со слов Якира (самого Якира судили как раз в день ареста Раудмеца, и на второй день расстреляли). Однако просмотром дела по обвинению Якира установлено, что последний не только не назвал Раудмеца в числе лиц, вовлеченных им в заговор, но показал, что Раудмеца он в заговор не вовлекал «из-за его болтливости» (148) (может хоть таким приемом Якир на краю своей могилы хотел спасти своих боевых товарищей).
Бывший сотрудник особого отдела НКВД 39-го стрелкового корпуса Прокофьев при допросе его 3 августа 1939 г. на очной ставке с бывшим начальником особого отдела 22 сд Тоукачем показал, что следствие по делам бывших военнослужащих 276 сп Локтюшина, Гапоненко, Швырева, Виттенберга и Осикова проводились Тоукачем с грубым нарушением советских законов и что следственные дела на всех этих лиц были сфальсифицированы Тоукачем. За фальсификацию следственных дел Тоукач был осужден в 1939 г. (149).
       Многие работники особых отделов НКВД шли на фальсификацию дел без всякой опаски, надеясь на то, что никому не позволят проверять достоверность сочиненных ими разного рода версий. В подавляющем большинстве случаев именно так и было. Вместе с тем надо отметить, что имеются факты, позволяющие сделать вывод о том, что некоторые документы, противоречащие состряпанным версиям и, следовательно, неугодные следователям и руководству НКВД, просто уничтожались уже в довоенные годы. Когда в середине 50-х годов началось, наконец, дополнительное расследование по делу бывшего комкора А. И. Тодорского и когда Главная военная прокуратура запросила компетентные органы, почему в архивно-следственном деле бывшего маршала А. И. Егорова не оказалось протокола, из которого якобы была сделана выписка, приобщенная к делу Тодорского, то учетно-архивный отдел КГБ ответил, что данный протокол мог быть уничтожен при ликвидации в 1939 г. «излишних» показаний Егорова (150). Важно было успеть человека расстрелять, а документы всегда можно «почистить»...
«Исчезновение» документов считалось делом обычным. И тогда выявить это было по существу невозможно. Ведь никого и близко к ним не подпускали. А когда следователи ГВП получили такую возможность, то многое обнаружилось. Вот, например, в деле корпусного комиссара Т. К. Говорухина имеется копия показаний корпусного комиссара И. Ф. Немерзелли о том, что Говорухин — якобы участник заговора. Эта копия заверена НКВД с указанием, что подлинник протокола допроса хранится в деле Немерзелли. Однако при проверке указанного протокола в деле Немерзелли не оказалось, а по другим его показаниям Говорухин вообще не проходил (151).
       Установлены факты изъятия следователями НКВД тех или иных «неудобных» для их версии показаний. Противоречившие показаниям Тухачевского некоторые показания Фельдмана (а также и соответствующие показания Тухачевского о «вербовке» комкора Горбачева) из дела Корка, Фельдмана, Тухачевского и других были изъяты и приобщены к этому делу лишь после того как Тухачевский, Фельдман и Горбачев были осуждены и расстреляны (152).
       Комкор Н. Н. Криворучко был признан виновным в том, что с 1931 г. якобы являлся участником антисоветского военного заговора, в который, по показаниям Криворучко, он был завербован Якиром. Однако проверка архивно-следственного дела Якира показала, что по его показаниям, даже прошедшим через руки следователей, Криворучко «не проходит» (153).
       Накануне 20-летней годовщины РККА, 22 февраля 1938 г. был осужден к ВМН и в тот же день расстрелян бывший заместитель начальника штаба Сибирского военного округа, коммунист с подпольным стажем — с 1913 г. — «с шестнадцати мальчишеских лет», комбриг В. Г. Драгилев. Одним из оснований такого беспощадного приговора была подшитая к уголовному делу Драгилева копия собственноручных показаний осужденного по другому делу Федотова. Однако, как это официально зафиксировано в определении военной коллегии от 7 июля 1956 г., осмотром уголовного дела Федотова установлено, что подлинника этих собственноручных его показаний в указанном выше деле не имеется (154). Вполне резонно можно предполагать, что этих показаний вообще не было. Иначе — куда бы они девались? А выписку в дело Драгилева «хитроумные» и безнаказанно наглые следователи НКВД просто сочинили и подсунули военной коллегии. А та и клюнула по принципу «обманываться рада».
       Одним из оснований для осуждения флагмана 1 ранга Э. С. Панцержанского к расстрелу послужили представленные следователями НКВД показания арестованного комкора Б. М. Фельдмана о том, что он знал о принадлежности Панцержанского к военному заговору со слов маршала М. Н. Тухачевского. Между тем, как показала дополнительная проверка, Тухачевский никаких показаний в отношении Панцержанского не дал. Более того, стараясь, очевидно, попытаться спасти от ареста военных моряков, Тухачевский показал, что пока военно-морской флот не вырастет в более крупную силу, он не считал нужным привлекать в заговор работников этого флота (155).
       В январе 1938 г. в Москве был арестован заместитель командующего войсками ЛВО по авиации комдив В. Н. Лопатин. Как видно из материалов дела, он был арестован по показаниям комкора Хрипина, который, со слов комкора Меженинова, называл его в числе участников антисоветского заговора и в дальнейшем совместно с ним проводил подрывную работу в области авиации. Однако в деле Лопатина показаний Хрипина и Меженинова не имеется и, как показала проверка их дел, Хрипин в июле 1956 г. был реабилитирован, а по показаниям Меженинова Лопатин в числе участников заговора вообще не проходил. Как видно из справки администрации тюрьмы, Лопатин вызывался следователями на допросы 28 раз, но в деле имеется только три протокола его допросов, два из которых допрашивавшими его следователями даже не подписаны (156). Но и одного протокола для решения судьбы человека в то время хватало с избытком. 29 июля 1938 г. комдив Лопатин был приговорен к ВМН и в тот же день расстрелян. Реабилитирован посмертно 12 декабря 1956 г.
       На допросе 25 февраля 1937 г. арестованный бывший заместитель начальника Военно-политической академии дивизионный комиссар И. С. Нижечек заявил: «Теперь мне стало ясно, что я являлся участником сборищ контрреволюционной троцкистской группы...». Копия этого протокола, приобщенная к делу арестованного бывшего начальника кафедры политэкономии этой же академии бригадного комиссара П. Л. Булата, была сфальсифицирована и в ней вместо слов: «Теперь мне стало ясно...» указано: «Признаю, что я являлся участником сборищ контрреволюционной троцкистской группы» (157).
       В качестве доказательства «виновности» бывшего начальника политуправления АОН дивизионного комиссара И. П. Зыкунова в предъявленном ему обвинении к его делу была приобщена выписка из протокола допроса обвиняемого корпусного комиссара И. Ф. Немерзелли от 19 августа 1938 г. Однако в ходе дополнительной проверки в 1955 г. было установлено, что протокол допроса Немерзелли от 19 августа 1938 г. в его деле вообще не имеется. В этой выписке указано, что о Зыкунове как участнике заговора он, Немерзелли, узнал якобы от армейского комиссара 1 ранга П. А. Смирнова. Между тем Смирнов в своих показаниях утверждал, что об участии Зыкунова в заговоре ему якобы известно от Немерзелли (158).
       Только в ходе дополнительной проверки дела расстрелянного в мае 1938 г. бывшего начальника политотдела Совгаваньского укрепрайона бригадного комиссара И. Е. Масевицкого было установлено, что к делу не были приобщены письма Масевицкого на имя уполномоченного НКВД СССР по ДВК В. А. Балицкого, в адрес политуправления ТОФ, к своей жене. Эти письма были написаны после ареста и из них видно, что Масевицкий категорически отрицал какое-либо свое участие в антисоветской деятельности. Но все эти письма были спрятаны в архив органов госбезопасности. И лишь в ходе дополнительной проверки в 1956 г. они были изъяты оттуда и приобщены к материалам дополнительного расследования (159).
       Бывший командир 3-го тяжелого авиакорпуса АОН ВВС комбриг А. М. Тарновский-Терлецкий, находясь под арестом, на шести листах написал заявления о незаконных действиях работников органов НКВД. Но, как показала дополнительная проверка в 1965 г., эти заявления в архивно-следственном деле бывшего комбрига, отсутствуют (160).
       Николай Иосифович Раттэль (1875 г. р.), бывший генерал-майор царской армии, почти всю гражданскую войну был последовательно начальником штаба Высшего Военного Совета РСФСР, штаба Реввоенсовета Республики и затем Всероссийского Главного Штаба. В ноябре 1925 г. вышел в отставку. Но 13 марта 1930 г. арестован органами ОГПУ по обвинению в связи с антисоветской заграничной организацией. На допросах Раттэль категорически отрицал какую-либо враждебную деятельность против советской власти. Он показал: «...Я могу с полным сознанием ответственности за свои слова здесь еще раз констатировать, что лично я, подчинившись Рабоче-Крестьянской власти, с 21 ноября 1917 года добровольно, конечно первое время больше по инстинкту, с тех пор беспрерывно, абсолютно честно, сознательно, убежденно и преданно работаю на пользу Рабоче-Крестьянской власти. И нет такого теперь и в будущем случая, при котором я мог бы изменить этой власти. В пределах моих сил, знаний, умения и опыта эта власть всегда, без колебаний, уверенно может рассчитывать на меня при всех обстоятельствах» (161). Постановлением Коллегии ОГПУ от 25 мая 1930 г. дело в отношении Раттэля было прекращено.
       Прошла 8 лет, наступили годы большого террора и 28 июля 1938 г. Раттэль был снова арестован. В справке на арест он объявлялся одним из организаторов и руководителей офицерской диверсионной террористической организации и обвинялся в том, что состоя с 1930 г. секретным сотрудником органов НКВД, он «формально относился к работе и никаких серьезных дел не дал» (162). В ходе следствия 63-летний бывший царский генерал допрашивался «более 22 раз». Его били. Выбили оговор и на себя и на других. Но при объявлении ему об окончании следствия по делу, Раттэль 11 февраля 1939 г. собственноручно написал на протоколе, что «Мною 31 декабря 1938 г. подано заявление Народному Комиссару Внутренних Дел СССР об отказе от показаний, данных мною следствию» (163). Но к делу это заявление приобщено не было. В судебном заседании военной коллегии 2 марта 1939 г. Раттэль виновным себя ни в чем не признал, от своих показаний, данных на следствии, отказался, заявив, что они ложны и даны под физическим воздействием. Приговорен к расстрелу. Реабилитирован посмертно.
       С полной уверенностью можно утверждать, что все уголовные дела на так называемых участников военно-фашистского заговора фальсифицировались совершенно конкретными людьми. На мой взгляд, совершенно типичной может считаться оценка уголовного дела на бывшего начальника курсов «Выстрел» комдива А. А. Инно-Кульдвер, сформулированная в определении военной коллегии Верховного суда СССР от 29 сентября 1956 г. и состоящая в том, что оно «было сфальсифицировано бывшими работниками У НКВД по Московской области Бодулинским, Пиком и Столяровым» (164). 
Весьма распространенным способом фальсификации уголовных дел в процессе предварительного следствия были допросы без ведения протокола. Следователь НКВД вызывал арестованного командира (политработника) и категорически требовал признаться в ведении контрреволюционной деятельности, в участии в военно-фашистском заговоре и т. п. Подавляющее большинство допрашиваемых решительно отметали эти обвинения не только на первом допросе, но и на десятом, двадцатом, а то и шестидесятом-семидесятом. В подобных случаях следователь никакого протокола допроса не вел и терпеливо, как матерый хищник в засаде, ждал своего часа. Рано или поздно наступал предел выдержки, терпения, мужества безвинных жертв. Сдавали нервы, надламывалась психика, иссякали силы, звучало «признание». И вот тогда-то следователь НКВД усердно фиксировал столь желанное для него заявление. И ему, очевидно, казалось, что он не даром ест свой хлеб с маслом, что он. «честно» помогает советской власти в «очищении армии» от врагов народа.
       В деле приговоренного к расстрелу комбрига А. Д. Зарина имеется только один протокол его допроса, тогда как, согласно справке из Лефортовской тюрьмы, Зарин допрашивался 25 раз (165). Бывший начальник штаба авиационной армии комбриг Н. Г. Андрианов с момента ареста и до окончания следствия по его делу допрашивался 26 раз. Между тем в его деле имеется лишь один протокол от 4 мая 1938 г., касающийся существа обвинения, составленный на 79 листах. Причем из него не видно, что Андрианов в течение трех месяцев, т. е. на 19 допросах, виновным себя не признавал; никаких протоколов подобных допросов просто не составлялось (166).
      С грубыми нарушениями официально провозглашенных законов было проведено предварительное следствие по делу бывшего заместителя начальника АБТУ РККА комдива М. М. Ольшанского. Он был арестован еще 15 апреля 1937 г., но обвинение ему было предъявлено только через два месяца после ареста. Он вызывался на допрос в Лефортовской тюрьме 32 раза, а в деле имелись лишь четыре протокола его допросов, да приобщенные к делу фальсифицированные следователем копии протоколов допроса арестованного Якобсона (167) и т. п. Но в условиях психоза 1937 года и эти явные фальшивки срабатывали; 20 сентября комдив Ольшанский был расстрелян.
       Бывший член Военного совета Авиации особого назначения корпусной комиссар И. М. Гринберг вообще не был допрошен по существу дела, несмотря на то, что, как видно из справки администрации тюрьмы, он вызывался на допросы 44 раза (168). Тем не менее военная коллегия Верховного суда СССР 29 июля 1938 г. приговаривает его к расстрелу и в тот же день этот приговор был приведен в исполнение. Затем, как водится, через 19 лет — посмертная реабилитация.
       В архивно-следственном деле бывшего члена Военного совета МВО корпусного комиссара Б. У. Троянкера содержится всего один-единственный протокол его допроса от 3 июля 1938 г., а по справке начальника Лефортовской тюрьмы Троянкер допрашивался 45 раз (169). Как явствует из справки следственной части НКГБ СССР, бывший начальник отдела НИИ ВВС РККА комбриг А. И, Залевский вызывался на допросы 47 раз, однако в материалах уголовного дела сохранилось только 8 протоколов допросов, а допросы, «не устраивавшие» следствие, попросту не протоколировались (170). Из справки начальника Лефортовской тюрьмы от 10 ноября 1955 г. усматривается, что легендарный герой гражданской войны комкор Е. И. Ковтюх только за время содержания его в этой тюрьме допрашивался 69 раз, в материалах же уголовного дела имеется всего 4 протокола его допросов (171).
       И, наконец, еще один выразительный факт. Судя по справке той же Лефортовской тюрьмы, бывший командующий войсками Средне-Азиатского военного округа, награжденный тремя орденами боевого Красного Знамени комкор И. К. Грязнов вызывался на допрос 71 раз, а в материалах уголовного дела имеется лишь один-единственный протокол его допроса от 15 октября 1937 г. И тот полностью сфальсифицирован, ибо именно в этот день Грязнов на допрос вообще не вызывался (172).
      Обычно следователи НКВД самыми разными путями, средствами, методами стремились заставить подследственных дать собственноручные «признательные» показания. И в большинстве случаев им этого удавалось добиться. Другой вариант состоял в том, что «нужные» показания составляли сами следователи. Они обычно умело выхватывали отдельные моменты из реальных показаний, отпечатывали их на пишущей машинке, а доведенному «до кондиции» измученному подследственному оставалось только подписать эту смертоносную следовательскую стряпню.
       Но был еще и третий вариант (когда два предыдущих не проходили). В этом случае следователи просто сочиняли «признательные» показания. Вот свидетельство бывшего дивизионного комиссара И. И. Кропачева: «Мне записано одно из обвинений, что вместе с другими заговорщиками разложил 16 сд, где я был начподивом с 1931 по 1933 год. На самом деле в 1933 г. 16 сд получила первенство в ЛВО — по всем видам боевой подготовки. Я рассказал следователю, но он записал: «разложил» (173).
       Мало того, что в буквальном смысле слова «выбивали» у арестованных по другим делам «уличающие» показания на находящихся еще на воле командиров и политработников, а затем эти оговоры вклеивали в дела обреченных, так некоторые сотрудники НКВД доходили до прямого обмана своих непосредственных начальников (а может быть делали это с молчаливого их соизволения?). В составленном следователями НКВД обвинительном заключении по делу комкора И. Д. Косогова и проштампованном военной коллегией Верховного суда СССР приговоре утверждалось, что Косогов был завербован в антисоветскую организацию комбригом С. П. Обысовым. Однако, как установила последующая проверка, никаких показаний о Косогове Обысов не давал (174).
       Одним из фальсификаторских приемов были ссылки на якобы имеющиеся «изобличительные» показания лиц, арестованных по другим делам, при фактическом отсутствии копий этих показаний в деле обвиняемого. Например, в обвинительном заключении на бывшего члена Военного совета Черноморского флота дивизионного комиссара С. И. Земскова указывалось, что он-де изобличается показаниями бывшего заместителя наркома обороны СССР и начальника Морских сил РККА В. М. Орлова и заместителя командующего Тихоокеанским флотом Г. П. Киреева (дело в том, что до 1937 г. Земсков служил на ТОФе заместителем начальника политуправления флота). Но в деле Земскова показаний Орлова и Киреева вообще не имеется (175). Таким образом, следователи НКВД чувствовали себя настолько никому не подсудными, непроверяемыми, всесильными, что во многих случаях действовали просто нагло, не только не соблюдая даже простейших норм УПК РСФСР, но и не утруждая себя хотя бы элементарной попыткой свести концы с концами в своих обвинительных конструкциях.
       А вот другой похожий пример усердного плетения криминальной сети следователями НКВД. 27 июля 1937 г. был арестован начальник отдела портов УВМС РККА дивинтендант И. Я. Анкудинов. Длительное время он виновным себя ни в какой антисоветской деятельности не признавал. И лишь 6 сентября 1937 г. от него были получены «признательные» показания. Следователи «подкрепляли» их выписками из показаний И. М. Лудри и В. М. Орлова. Изучение же дел по обвинению Лудри и Орлова показало, что оба они на первых допросах вообще не называли Анкудинова участником заговора, а затем стали его называть, при чем каждый утверждал, что именно он завербовал Анкудинова (176). Эти противоречия явно свидетельствуют о неправдоподобности показаний этих лиц, о том, что в данном случае следователи НКВД явно «организовали» нужные им показания.
       Схема действий следователей НКВД по фабрикации обвинительных заключений на командиров и политработников РККА за их мифическое участие в придуманном воспаленным воображением тогдашнего руководства НКВД «военно-фашистском заговоре» была довольно примитивна и убога. Им важно было получить хоть одно «показание». Наличию этих показаний в аппарате НКВД всегда придавалось большое, по сути решающее, значение. На основе этих никем не проверяемых (ни как они получены, ни насколько они достоверны) сведений тогдашние члены военной коллегии Верховного суда СССР и члены военных трибуналов округов в стремительном темпе отправляли попавших к ним на расстрел. А тут еще «великий вождь мирового пролетариата и всего прогрессивного человечества» в довольно широкой армейской аудитории изволил публично ориентировать особистов и весь личный состав РККА, специально подчеркнув значение показаний.
       И пошло-поехало. Получив одно-единственное показание на того или иного командира, следователи НКВД, как правило, немедленно арестовывали его, путем применения ничем не ограниченных издевательств и избиений, вплоть до изощренных пыток, выбивали «собственноручные» показания, или заставляли подписаться под состряпанными самими же следователями перепечатанными на машинке протоколами. А затем, для вящей «доказательности» прилагали к делу арестованного никем не проверенные, реально существовавшие, а нередко и отсутствующие в делах выписки из протоколов допросов военных, арестованных по другим делам. Так, например, к делу бывшего командира 7 ск комдива Ф. Ф. Рогалева были приложены «обвинительные» выписки из протоколов допросов 33 человек. И все они, как показала дополнительная проверка в 1956 г., оказались неосновательными (177). А тогда — в сентябре 1937 г. — они сработали. И Рогалев был расстрелян.
       Получив только им известным путем «признательные» показания от сопротивлявшегося два месяца бывшего начальника артиллерии РККА комдива Н. М. Роговского, следователи особого отдела по излюбленной ими методике стали «подкреплять» их показаниями других лиц. И в этом мероприятии — выдумке, хитрости, беспардонности и наглости следователей не было предела. Ведь проверить-то их никто не мог (или мог, но боялся). И врали они напропалую. К делу Роговского были приобщены выписки из показаний арестованных командармов 1 ранга И. П. Уборевича и И. Э. Якира, комкора Н. А. Ефимова, комдива Е. С. Казанского, комбрига А. И. Сатина. Но как показала дополнительная проверка в 1956 г., все эти приложенные к делу показания не могли являться доказательством вины Роговского, так как все они неконкретны, не содержат каких-либо сведений о реальной антисоветской деятельности обвиняемого, а состоят лишь из голословных заявлений о причастности Роговского к «военно-фашистскому заговору». Причем, судя по этим выпискам, Якир назвал Роговского участником заговора якобы со слов Уборевича, а Уборевич и Ефимов — со слов Тухачевского. Однако, осмотром архивно-следственного дела на Тухачевского установлено, что он (даже при всем искусстве следователей к манипуляциям) никаких показаний в отношении Роговского вообще не давал (178).
       Самые примитивнейшие фальсификации при фабрикации дел подследственных встречались буквально на каждом шагу. Вот в декабре 1937 г. арестовывают бывшего начальника войск связи РККА, а затем начальника 5-го Главка Наркомата оборонной промышленности СССР коринженера Н. М. Синявского. Был бы человек, а статья найдется. Выбиваются «признательные» показания и у самого Синявского, произвели его еще в германского и американского шпиона, и в расстрельный день 29 июля 1938 г. он вместе со многими другими военачальниками (но каждый «по своему» делу) приговаривается к ВМН. А что же выяснилось в результате дополнительной проверки в 1956 году? В официальной справке Особого отдела ГУГБ НКВД СССР, послужившей своеобразным юридическим основанием для ареста Синявского, утверждалось, что он как заговорщик уличается показаниями С. В. Бордовского и И. А. Халепского, которые-де узнали об этом со слов Тухачевского. Но в ходе проверки выяснилось, что Тухачевский о Синявском показаний не давал. В этой же справке утверждалось далее — якобы В. М. Примаков показал, что Синявский известен ему, как заговорщик, со слов И. И. Гарькавого, но Гарькавый Синявского также не называл (179). Что это? Забывчивость или некомпетентность следователей НКВД? Или просто лень? Скорее всего — чувство вседозволенности, ощущение полной, абсолютной, беспредельной власти над всеми попавшими в их руки людьми, да и над теми, которые еще пока «на воле». Ведь никто из них, абсолютно никто, вплоть до наркомов и членов политбюро ЦК ВКП(б) не застрахован от скоропостижного ареста органами всесильного и всемогущего НКВД. Вот и пишут они, что хотят. И каждый начальник, вплоть до наркома, должен верить им. А если не поверит и попытается проверить, то во-первых, ему все равно такой возможности не дадут, («мы сами себя проверяем»), а во-вторых, сразу становится человеком «подозрительным», кандидатом в покойники.
       К делам по обвинению бывших ответственных сотрудников Политуправления РККА корпусного комиссара И. Г. Неронова, бригадного комиссара А. С. Александрова и полкового комиссара В. М. Берлина приобщены выписка из показаний бывшего старшего инспектора ПУ РККА дивизионного комиссара Ф. Л. Блументаля от 3 сентября 1937 г. Но при дополнительной проверке было установлено, что в деле по обвинению Блументаля
такого протокола вообще нет (180).
       Фиктивными оказались и приобщенные (как основание для обвинения) к делу бывшего комиссара 1-го тяжелого авиакорпуса бригадного комиссара Л. А. Краузе выписки из показаний В. К. Озола, И. Я. Юкамса и Я. К. Берзина. В ходе дополнительной проверки было установлено, что никаких показаний в отношении Краузе они не давали, и что в архивно-следственных делах этих лиц вообще отсутствуют подлинные протоколы, выписки из которых приобщены к делу Краузе (181).
Обвинение бывшего начальника Управления продснабжения РККА коринтенданта А. И. Жильцова основывалось на показаниях 19 арестованных по другим делам бывших военнослужащих (182). В ходе дополнительной проверки выяснилось, что все эти показания оказались несостоятельными. Но коринтендант-то еще в сорок первом загиб в заключении...
       Пожалуй, самым распространенным и самым губительным для подследственного был такой прием фальсификации, как составление протоколов допросов следователями НКВД в отсутствие допрошенных. Уже к осени 1936 г. широко установилась такая практика, когда после ряда допросов следователь на основе своих записей и главное — на основе требований начальства — составлял протокол, в который вносил все, что, по его мнению, должен был показать арестованный. Протокол перепечатывался на машинке и затем давался арестованному на подпись. Очевидно лучше всех знал, как все это происходило, нарком внутренних дел СССР Н. И. Ежов. И вот что он вынужден был заявить 3 марта 1937 г. на пленуме ЦК ВКП(б): «Я должен прямо сказать, что существовала такая практика: прежде чем протокол давать на подпись обвиняемому, его вначале просматривал следователь, потом передавал начальству повыше, а важные протоколы доходили даже до наркома. Нарком вносил указания, говорил, что надо записывать так, а не эдак, а потом протокол давали подписывать обвиняемому (182).
       Здесь Ежов как бы критикует своего предшественника на посту наркомвнудела Ягоду и вроде ратует за соблюдение «социалистической законности». Но это очередное проявление фарисейства. На самом деле фальсификация протоколов именно при Ежове приобрела огромный масштаб. Дело доходило до того, что даже протоколы допроса бывшего члена политбюро ЦК ВКП(б) Я. Э. Рудзутака следователь НКВД писал не со слов Рудзутака, а под диктовку другого следователя НКВД Ярцева (183).
       В результате дополнительного расследования дела бывшего члена Военного совета ЗакВО корпусного комиссара М. Я. Алее выяснилось, что в ходе предварительного следствия к нему применялись незаконные методы следствия. На судебном заседании Алее отказался от выбитых ранее у него показаний и заявил: «На предварительном следствии меня принудили дать ложные показания, как на себя, так и на других лиц»  (184). По поводу оглашенного в суде собственноручного заявления, в котором на следствии было названо 37 участников военного заговора, корпусной комиссар показал: «Указанное заявление я писал и я его подписывал, но оно совершенно не отвечает действительности и вот почему: заявление я писал под диктовку следователя РАССОХИНА. Названные 37 человек показаны в заявлении не мною, а следователем, который назвал мне эти фамилии и заставил написать о них заявление... Протоколы составлялись без меня, а затем мне приносили и заставляли их подписывать» (185).
       Это — свидетельство жертвы. Но сохранилось немало вынужденных признаний и самих палачей. Как явствует из показаний бывшего сотрудника особого отдела НКВД СибВО Грехунова, сотрудники этого отдела Барковский и Егоров вручали арестованному бывшему заместителю начальника политуправления СибВО дивизионному комиссару Н. И. Подарину списки комначсостава и требовали от него давать показания на лиц, указанных в списке (186). Эти особисты добивались того, чтобы арестованный сам назвал «нужных» им лиц. А другие действовали еще более беспардонно. Бывший сотрудник особого отдела НКВД 50-й авиабригады Харакиз показал в 1939 г., что протокол допроса арестованного командира бригады комбрига Д. М. Руденко был сфальсифицирован следователем НКВД Вьгшковским, который просто вписал в протокол более 20 человек из комсостава бригады, якобы названных комбригом Руденко как участников заговора (187).
Принимавший непосредственное участие в расследовании дела комкора И. С. Кутякова бывший сотрудник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Г. А. Андрианов на допросе 11 января 1956 г. показал, что и к этому прославленному герою гражданской войны применялись незаконные методы, а протоколы его допроса составлялись лично помощником начальника Особого отдела ГУГБ М. А. Листенгуртом (188).
       Дело арестованного комдива К. И. Степного-Спижарного вел начальник 3-го отделения Особого отдела ГУГБ НКВД А. А. Авсеевич. Допрошенный в 1956 г., он показал, что протокол допроса комдива от 15 апреля 1938 г. на 63 листах был составлен в отсутствие обвиняемого, на основании его так называемых собственноручных показаний, полученных от него путем применения мер физического воздействия (189).
В конце ноября 1938 г. были арестованы секретарь Комитета обороны при СНК СССР комкор Г. Д. Базилевич и начальник одного из отделов секретариата полковник Г. М. Даргольц. Стали стряпать дело на них. Один из приемов, особенно наглядно проявившихся именно в этом случае, состоял в том, что привлекали свидетелей, которые давали «нужные» следователям НКВД показания. Одним из таких «советских патриотов» был работник Военной группы Комиссии советского контроля при СНК СССР а затем и Инспекции Комитета обороны Г. П. Лешуков. Допрошенный в ходе дополнительной проверки в 1955 г. относительно своих показаний, данных им на допросе 1 февраля 1939 г. по делу Базилевича и Даргольца, Лешуков сказал: «Ознакомившись с указанными показаниями, я считаю необходимым заявить, что... мое заявление о вредительской деятельности Базилевича и Даргольц было необоснованным. Допущено оно было потому, что Базилевич и Даргольц к этому времени были уже арестованы как якобы враги народа и в условиях тогдашней обстановки я и сделал упомянутыи вывод» (190). Отвечая на вопрос, имелись ли у него какие-либо факты, подтверждающие его заявления о вредительской деятельности Базилевича и Даргольца, и как он был допрошен 1 февраля 1939 г., Лешуков заявил: «Таких фактов у меня не было и я о подобной деятельности Базилевича и Даргольца не располагал какими-либо данными... Я на допрос по этому делу тогда не вызывался..., мне был принесен для подписи по месту службы... уже написанный полностью протокол допроса, который и был тогда мною подписан» (191). Очевидно, было бы смешной наивностью говорить о нравственности тогдашним людоедам — следователям НКВД. Но вот о моральном облике оставляемых на свободе некоторых военных можно сделать весьма грустные выводы. Тем более, что такая подлость щедро оплачивалась. Базилевич был расстрелян, Даргольц умер в тюрьме, а лжесвидетелю Лешукову было позднее присвоено звание генерал-майора. Как же — «заслужил»... 
       Допрошенный в процессе предварительного расследования в 1956 г.И. А. Корват характеризовал бригинтенданта И. Б. Певзнера, интенданта 1 ранга Л. Я. Аронова, интенданта 2 ранга И. И. Густова и интенданта 3 ранга И. С. Хребтова как честных и добросовестных работников и что о какой-либо их вредительской работе ему ничего не известно. Но в деле вышеуказанных военнослужащих имеется справка о вредительской деятельности в продотделе КВО, подписанная бывшим начальником этого отдела Корватом. На допросе в 1956 г. Корват заявил, что справки о их вредительской деятельности он не составлял, а только подписал их по требованию НКВД (192). Вот и вся мораль: мол, сотрудники НКВД потребовали, отказать не мог. Предательство и клевета давали шанс на выживание. И Корват выжил. А вышеперечисленные четыре военных интенданта во главе с бригинтендантом Певзнером расстреляны в 1938 г. Реабилитирова ны посмертно.
       А вот другой факт, подобного же рода. Одним из оснований расстрельного приговора начальнику военно-хозяйственного снабжения 2-й кавдивизии майору В. Г. Дашкевичу был акт «о вредительской деятельности Дашкевича». Его подписал в 1938 г. помощник начальника 1 части штаба 2 кд Белявский. Майора Дашкевича тогда же, в октябре 1938 г., расстреляли, а «подписант» Белявский дослужился до генерал-лейтенантских погон. И вот почти «20 лет спустя», в процессе реабилитации Дашкевича попросили объяснений и у Белявского. И тот 24 июля 1957 г. письменно заявил, что подписанный им в 1938 г. акт не соответствует действительности, что он совместно с Дашкевичем работал с конца 1937 г. и вреди тельской деятельности за ним не замечал (193). Но акт-то подписал! И не за этот ли Иудин грех уничтожения собственной личности ради угождения Системе так усиленно продвигали его в чинах?
       Попутно замечу, что «вышел в генералы» и бывший начальник Химического управления РККА коринженер Я. М. Фишман. Он был арестован и под давлением следователей оговорил своего бывшего сослуживца. Того расстреляли, а Фишману как «сознательному» помощнику органам жизнь сохранили («10 лет»), после реабилитации присвоили звание генерал-майора. Немало и других пытались выжить и «продвинуться» путем оговора вчерашних боевых товарищей. И иногда достигали на этом позорном пути определенного личного выигрыша.
       По свидетельству весьма информированного активного ликвидатора «военно-фашистского заговора» бывшего заместителя начальника III Главного управления МГБ СССР В. И. Бударева, «тогда всем участникам заговора, вне зависимости от их конкретной деятельности и собранных по делу доказательств, обязательно предъявлялось вредительство и террор. Таково было указание руководства НКВД» (194). То, что дело обстояло именно так, подтверждается показаниями и некоторых местных функционеров НКВД.
       Бывший заместитель начальника 3-го отдела УГБ НКВД по Ленинградской области Болотин на допросе 14 апреля 1941 г. показал, что «на совещании оперативного состава УНКВД ЛО НИКОЛАЕВЫМ была дана установка — от каждого арестованного добиваться показаний о терроре. На каждом проекте протокола (в то время в приказном порядке была введена предварительная корректировка протоколов) накладывалась резолюция, смысл которой сводился к тому, что, мол, плохо допрашивается — где показания о терроре? Начали появляться дутые, по существу фальсифицированные протоколы»  (195).
Довольно распространенным приемом фальсификации следственных дел и «доказательства» неизменной правоты органов НКВД было составление актов о вредительстве тех военнослужащих, кои уже арестованы особистами. В частности, такой акт составлялся после ареста 18 января 1938. г. на помощника командующего Черноморским флотом по материальному обеспечению и командира Севастопольского главного военного порта дивинтенданта К. И. Гурьева. Акт составили, Гурьева 1 ноября 1938 г. осудили и расстреляли. А через 18 лет после этого, в ходе дополнительной проверки были допрошены подписавшие этот акт (и оставшиеся в живых) Ярмуляк, Баклагин и Буркач. Теперь все они показали, что тот акт был составлен необъективно и выводов акта о вредительстве Гурьева не подтвердили. При этом Ярмуляк объяснил, что такие выводы были тогда сделаны под влиянием того, что Гурьев был арестован как враг народа и вредитель (196).
       С 19 по 21 ноября 1937 г. за участие в антисоветском военном заговоре и проведение вредительства в мотомехчастях Киевского военного округа были осуждены и расстреляны начальник АБТВ КВО комбриг Н. Г. Игнатов, военинженеры 2 ранга А. В. Никольский и Л. Я. Перлин, капитан М. И. Фалитнов, а 8 апреля 1938 г. интендант 3 ранга Ф. И. Иванов. Все обвинение их во вредительстве основывалось на «признании» ими своей вины и никакими объективными доказательствами не подтверждено. В приобщенных к делу материалах комиссии по проверке деятельности отдела бронетанковых войск КВО изложены только недочеты и упущения по службе ответственных работников отдела АБТВ и каких-либо данных о вредительстве комбрига Игнатова и осужденных его подчиненных не содержится (197).
       К делу арестованного командира 3-го кавполка 9-й кавдивизии майора А. Г. Тарасенко был приобщен акт комиссии, в котором недостатки в работе Тарасенко оценены как вредительство, но никаких убедительных доводов в подтверждение приведено не было. При допросе в 1939 г. в качестве свидетеля подписавшего этот акт Мельника, последний показал, что вывод в акте о вредительской деятельности Тарасенко был сделан под влиянием обстановки, в которой составлялся акт. В тот период все недостатки в работе оценивались как вредительство. Кроме того, Мельник заявил, что при составлении акта комиссия документами не располагала. Акт был составлен на основании выступлений военнослужащих на собраниях и совещаниях (198). А 6 октября 1938 г. майор Тарасенко «за вредительство» был осужден на 20 лет тюремного заключения. Умер в 1942 г. в Севвостлаге. Реабилитирован посмертно в марте 1958 г. (199).
        В основу обвинения во вредительстве и вынесения 9 мая 1938 г. расстрельного приговора бывшему командиру 143 сп полковнику А. И. Щенсновичу был приобщенный к делу акт комиссии. Но как показала дополнительная проверка в 1957 г., этот акт не заслуживает доверия, поскольку один из его авторов — Чурьянов — на допросе в апреле 1957 г. пояснил, что выводы, изложенные в акте о вредительской деятельности Щенсновича, не соответствуют действительности. Чурьянов охарактеризовал Щенсновича как одного из лучших командиров полка. Второй член комиссии — Шутов — утверждал на допросе, что он в работе комиссии участия не принимал и акта не подписывал. Лишь председатель комиссии Шорохов подтвердил содержание акта, но пояснил, что выводы комиссии записаны «в соответствии с требованиями того времени, а также с учетом требований особого отдела и комиссара дивизии» (200).
       Столь же роковую роль сыграл аналогичный акт и при осуждении к расстрелу бывшего начальника полковой школы 223 сп старшего лейтенанта В. Н. Дощатого. Будучи передопрошен в процессе дополнительного расследования, бывший член комиссии Я. Я. Вербов заявил, что акт от 15 апреля 1938 г. был составлен и отпечатан по указанию оперуполномоченного Олимпиева, а он только подписал этот нелепый акт по принуждению того же Олимпиева, который угрожал членам комиссии арестом. Вербов показал, что этот акт не соответствует действительности, а Дощатого охарактеризовал как исключительно добросовестного командира, который за отличные успехи в боевой и политической подготовке подразделения в 1936 г. был награжден орденом Красной Звезды (201).
       21 сентября 1938 г. военная коллегия Верховного суда СССР приговорила к ВМН бывшего помощника командующего Северным военным флотом бригинтенданта П. А. Щетинина. Член большевистской партии с июня 1917 г., Щетинин активно боролся за победу Советской власти, избирался членом судовых комитетов и членом Гельсингфорского флотского комитета. И вот теперь, через 21 год после Октябрьской революции он расстрелян от имени этой самой власти. Одним из главных оснований вынесения расстрельного приговора был представленный суду акт о проводимой подсудимым «вредительской деятельности». Тогдашний судебный состав военной коллегии поверил предварительному следствию и принял этот акт за чистую монету. Но когда в ходе дополнительной проверки в 1956 г. был допрошен председатель комиссии, составившей в 1938 г. этот акт, некто Черниго, то он показал: «Комиссия, составляя акт проверки деятельности ЩЕТИНИНА, не имела данных о том, что он занимался вредительской деятельностью, но записала об этом потому, что ЩЕТИНИН был арестован как враг народа...». Далее Черниго заявил, что «выводы комиссии о вредительской деятельности ЩЕТИНИНА являются ошибочными» (202). Но еще раз пояснил, что внесены они были в акт под влиянием того, что в приказе командующего флотом Щетинин был объявлен врагом народа (203).
       Обвинение военкома Военно-Инженерной академии РККА бригадного комиссара А. К. Скороходова во вредительстве основывалось на выводах комиссии, изложенных в акте от 25 сентября 1938 г. (в частности, такое обвинение: «создание «послушного актива» внутри партийной организации, путем подкупа и создания лучших бытовых условий одним по сравнению с другими (204) и т. п.). В ходе дополнительной проверки было отмечено, что комиссия 1938 г. по своей квалификации не была в должной мере компетентна обследовать состояние геодезического факультета. В своем заключении от 19 февраля 1955 г. комиссия указала, что большинство обвинений, изложенных в акте комиссии от 25 сентября 1938 г., ничем не подтверждаются и записаны в акт необоснованно (205).
В качестве доказательств к групповому делу сотрудников ЦАКА приобщен акт комиссии от 3 сентября 1939 г. о работе Центрального государственного архива РККА. Допрошенные в ходе дополнительной проверки в 1956 г. члены указанной комиссии Марков, Афанасьев и Зимогорова показали, что вывод комиссии о вредительской деятельности бывших сотрудников архива был сделан необоснованно (206). А тогда — в феврале—марте 1940 г., в том числе и на основе этого акта, восемь сотрудников архива были расстреляны, двое осуждены на десять лет.
       16 марта 1940 г. военная коллегия «судила» бывшего первого заместителя наркома ВМФ флагмана флота 2 ранга П. И. Смирнова-Светловского. Одним из оснований для расстрельного приговора послужили различные справки о состоянии строительства баз флота, складов, учебных заведений, о строительстве торпедных катеров, о вооружении кораблей и т. п. Как показала дополнительная проверка 1956 г., хотя, судя по этим справкам, усматривается наличие ряда недостатков в решении перечисленных вопросов, однако содержащиеся здесь данные не могут служить основанием для вывода о вредительстве со стороны Смирнова-Светловского (207).
       По свидетельству бывшего сотрудника особого отдела НКВД КБФ Меньшикова, бывший начальник 2-го отделения этого отдела Бабич использовал книги учета аварий кораблей КБФ, выписывал из них соответствующие данные и затем вписывал их в протоколы допроса арестованных военных моряков, выдавая эти данные за доказательства якобы совершенных моряками диверсионных актов (208). Своеобразным приемом фальсификации архивно-следственных дел было приобщение к ним «нужных» для следователей НКВД выписок из показаний лиц, которые не только осуждены, но уже и расстреляны. На ряде таких показаний основывалось, в частности, обвинение бывшего военкома 4-го кавкорпуса дивизионного комиссара Л. И. Бочарова. Когда же он
потребовал от следователей дать ему очную ставку с его обвинителями, то руководство Особого отдела ГУГБ НКВД СССР в докладной записке на имя Ворошилова (от 9 сентября 1939 г.) было вынуждено признать, что «провести Бочарову очную ставку с арестованными, изобличающими его, невозможно, ввиду того, что все они осуждены к ВМН — расстрелу и приговор приведен в исполнение» (209).
       В добывании доказательств «виновности» арестованных подследственных сотрудники особых отделов не стесняли себя абсолютно ничем. В обвинительном заключении по делу бывшего начальника финотдела ЛВО интенданта 1 ранга И. А. Цюкшо, составленном оперуполномоченным особого отдела Бабкиным еще до осуждения Цюкшо, имелась ссылка на «уличающие» показания С. В. Станкевича. На основании этого обвинительного заключения, постановлением «высшей двойки» Цюкшо был 10 октября 1937 г. заочно осужден к ВМН, а 14 октября расстрелян. А показание от Станкевича были получены только 22 октября 1937 г., т. е. через 8 дней после расстрела Цюкшо на основе этих показаний (210). Видно, этот особист Бабкин был большой аккуратист и не жалел усилий, чтобы порученное ему дело было «в ажуре», хотя бы и ценою явного подлога.
       Начальник политуправления Забайкальского военного округа бригадный комиссар Н. Н. Гребенник (1898 г. р., член ВКП(б) с 1917 г.) был арестован 6 декабря 1937 г. Одно из вмененных ему «преступлений» состояло в том, будто бы он лично завербовал в контрреволюционную организацию неких Малиновского, Безобразова и Жданова. По делу они не допрашивались, имя и отчество их не известно и когда в ходе дополнительной проверки в 1958 г. попытались их отыскать, то личность их установить не удалось. А тогда, 2 октября 1938 г., военной коллегией бригадный комиссар Н. Н. Гребенник, активный участник гражданской войны (несколько раз ранен, был комиссаром 16-й стрелковой дивизии им. Киквидзе, награжден орденом боевого Красного Знамени) был приговорен к расстрелу. Реабилитирован посмертно в апреле 1958 г.211.
       Нежелание следователей НКВД хоть в малейшей степени добраться до истины иногда просто поражает. К архивно-следственному делу арестованного 3 июля 1939 г. бывшего начальника Разведупра РККА комдива А. Г. Орлова приобщена выписка из протокола допроса комкора В. В. Хрипина, который на допросе 15 декабря 1937 г. высказал предположение о принадлежности Орлова к заговору и причастности его к шпионажу. Может быть, именно эта выписка и послужила одним из оснований для ареста, а затем и осуждения А. Г. Орлова к расстрелу (судили Матулевич, Алексеев, Детистов), когда же в ходе дополнительной проверки в 1955 г. снова изучили архивно-следственное дело по обвинению Хрипина, то установили, что 15 декабря 1937 г. Хрипин вообще не допрашивался. Фальсификация № 1. Но фамилия Орлова в деле все-таки упоминается. В своем заявлении от 26 ноября 1937 г. в числе своих «сообщников» Хрипин назвал Орлова. Но Орлова Владимира Митрофановича, флагмана флота 1 ранга бывшего начальника Морских сил РККА212, арестованного еще 10 июня 1937 г. Но следователи НКВД, очевидно, решили, что теперь можно хватать всех Орловых. Что и было проделано с комдивом Орловым Александром Григорьевичем.
       Словом, следователи НКВД не стеснялись. Диапазон фальсификаций был весьма широк. В отдельных случаях дело доходило и до подделки подписи подследственного под протоколом. Например, проведенная в ходе дополнительной проверки графическая экспертиза установила, что подписи ответственного сотрудника наркомата боеприпасов СССР Ходякова в протоколах допросов с 4 по 20 июня 1941 г., в которых указывалось, что он якобы признает себя виновным в проведении антисоветской деятельности, исполнены не им, а подделаны (213).
       Все сказанное выше позволяет сделать непреложный вывод: читая сейчас о признательных» показаниях многих военнослужащих РККА, осужденных в 1937—1939 гг. «за участие в военно-фашистском заговоре», надо помнить о том, что в огромном количестве случаев эти показания состряпаны следователями особых отделов НКВД при помощи разнообразнейших методов самой вульгарной фальсификации.

ДАЛЬШЕ                ОБРАТНО                В ПРИЛОЖЕНИЕ