Глава третия. Часть 2. ПРОВОКАЦИИ, УГРОЗЫ, ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА.           

ПРОВОКАЦИИ, УГРОЗЫ, ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА.           

       Давно сказано в народе: «Утопающий за соломинку хватается». В полном отчаянии от сознания своей абсолютной беспомощности, беззащитности, безнадежности многие подследственные готовы были поверить любому болотному огоньку. Следователи НКВД оказались неплохими психологами и нередко играли и на этой струне. Тем более, что у них в качестве «мудрого учителя» был безусловно выдающийся фарисей XX века. Известно, что в случае признания Зиновьевым и Каменевым «своей вины», Сталин от имени политбюро ЦК ВКП(б) летом 1936 г. обещал сохранить им жизнь. Но он помнил об этом только до получения «признаний».
       Смею полагать, что всем следователям НКВД было сказано: обещай, что угодно, делай, что хочешь, но «признательные» показания обеспечь. И больше всего, конечно, следователи спекулировали обещанием сохранить жизнь. Причем делалось это не всегда прямо, а иногда лишь туманными намеками. Во всяком случае именно так обстояло дело с участниками «восьмерки» во главе с Тухачевским. Бывший начальник отделения Особого отдела ГУГБ НКВД СССР А. А. Авсеевич на допросе 5 июля 1956 г. (во время дополнительной проверки) показал, что его подследственным был комкор В. М. Примаков и что он находился вместе с ним до самого начала суда 11 июня 1937 г.: «Я спрашивал ПРИМАКОВА, как он думает вести себя в суде, последний сказал, что подтвердит свои показания. Причем, по указанию руководства, я еще раз напомнил ПРИМАКОВУ, что признание его в суде обеспечит его участь (курсив мой. — О. С.). Так говорить было дано указание и другим сотрудникам отдела, выделенным для сопровождения арестованных на суд...»214.
       Следователи НКВД цинично обманывали, нагло надували обезволенных людей, стоявших у своей раскрытой могилы... Но другие-то подследственные не знали об этом, и следователи продолжали отрабатывать этот испытанный ими прием. Для получения «признательных» показаний в ходе предварительного следствия следователи НКВД широко применяли различного рода провокации. Вообще-то говоря, поскольку версия о «военно-фашистском заговоре в РККА» была с самого начала гигантской провокацией, то и весь процесс предварительного следствия по сути должен был быть (и не мог быть ничем иным) как сплошной провокацией.
       Систематическое применение в ходе следствия различного рода провокационных методов подтверждается показаниями немалого количества самих бывших следователей НКВД, данными ими в ходе дополнительной проверки в середине 50-х годов. Так, при проверке дела бывшего начальника штаба и врид командующего Приморской группой ОКДВА комдива А. Ф. Балакирева было установлено, что сотрудники органов НКВД по ДВК и Особого отдела НКВД ОКДВА Хорошилкин, Булатов, Вышковский и другие, будучи тесно связаны с Арнольдовым, Люшковым и другими лицами из бывшего руководства органами НКВД на ДВК, по заданию последних сознательно проводили в 1937—1938 гг. преступную работу, направленную на уничтожение советских, партийных работников и кадров Красной Армии. Широко используя в следственной работе преступные методы угроз, шантажа и обмана арестованных, провокации, а также применение мер физического воздействия, они вымогали у арестованных «признания» в несовершенных ими преступлениях, а также создавали мнимые контрреволюционные организации215. Особого внимания заслуживают показания осужденного в 1939 г. за фальсификацию дел бывшего начальника Особого отдела НКВД 1-й Отдельной Краснознаменной армии Ю. А. Пенакова. Он признал, что им была искусственно создана контрреволюционная организация под названием РОВС (Российский общевоинский союз), в которую якобы входили Радишевский, Соммер, Саббелле и другие, в связях с которыми по мифическому РОВС обвинили и комдива Балакирева (216).
       А вот собственноручно написанные Хорошилкиным 23 августа 1937 г. служебные указания о том, как именно надо организовывать (фабриковать) следственные дела на арестованных командиров ОКДВА: «т. Фельдману... 4. Допросить о Деревцове всех, кто его знает. В допросах о Штрале отразить, что быв. начальник РО ОКДВА Балин договорился с Деревцовым, Штралем и Песляком о том, что на случай войны, японских агентов Балин будет перебрасывать в танках на сторону противника...» (217).
       Допрошенный в качестве обвиняемого по своему делу бывший сотрудник органов НКВД Либерман (осужден за фальсификацию дел) заявил, что показания о наличии контрреволюционного заговора, якобы действовавшего в Амурской военной флотилии, были получены от арестованных провокационными методами ведения следствия (218). В ходе дополнительной проверки в середине 50-х годов было установлено, что арест бывшего начальника ПВО РККА комбрига М. Е. Медведева тогдашним руководством НКВД СССР был произведен в явно провокационных целях. Бывший заместитель начальника УНКВД по Московской области старший майор госбезопасности А. П. Радзивиловский на допросе 28 мая 1939 г. показал по этому поводу: «МЕДВЕДЕВ был арестован по распоряжению ЕЖОВА без каких-либо компрометирующих материалов, с расчетом начать от него раздувание дела о военном заговоре в РККА» (219).
       Привлеченный к уголовной ответственности бывший начальник отделения Особого отдела НКВД ПриВО А. Н. Павловский на одном из допросов показал: «Я знаю один разительный пример явной фальсификации одного крупного группового дела в 4 отделе... Когда к нам в особый отдел прибыл арестованный в Москве КУТЯКОВ и когда мне в Москве указали, чтобы я от КУТЯКОВА добился признания о наличии на Волге большой повстанческой организации из числа бывших чапаевцев, — я об этом доложил ЖУРАВЛЕВУ. От КУТЯКОВА я этих показаний не взял и его отправили обратно, но после моей информации о том, какое задание я получил в Москве, ЖУРАВЛЕВ нажал на 4-й отдел и там от арестованных по линии троцкистской краевой организации... были получены «признания», что КУТЯКОВ входил в штаб краевой троцкистской организации, развернул большую работу по вербовке чапаевцев, с которыми готовил взрыв ж. д. моста через Волгу у г. Сызрани» (220).
       На бывшего заместителя начальника артиллерии РККА комдива Л. П. Андрияшева нажали так, что он «признался» в контрреволюционной деятельности с 1917 г., когда во главе артиллерийского взвода якобы участвовал в подавлении вооруженного восстания московского пролетариата, а в 1919 г. руководил кулацким восстанием в местечке Юрьево Тамбовской губернии (221). Все это было типичным самооговором. На суде комдив от всех подобных показаний отказался. Но судебное заседание длилось лишь несколько минут. 25 августа 1938 г. комдива Андрияшева приговорили к ВМН и в тот же день расстреляли. Реабилитирован посмертно в 1956 г.
       В архивно-следственных делах сохранились и заявления некоторых безвинно арестованных военнослужащих о применении к ним провокационных методов следствия. Бывший заместитель командующего войсками КВО комкор Д. С. Фесенко на допросе 13 августа 1937 г. отказался от ранее данных им «признательных» показаний и утверждал, что он оклеветал себя и лучших своих товарищей потому, что он был поставлен в безвыходное положение участвовавшими в расследовании по его делу сотрудниками НКВД УССР, которые самыми различными путями провоцировали его на признание в несовершенных преступлениях (222).
       Имеются довольно авторитетные свидетельства того, что о провокационно-фальсифицированном характере докладов руководства НКВД СССР о вскрытии различного рода контрреволюционных организаций знало и политбюро ЦК ВКП(б) (по крайней мере, весной 1938 г.). В принятом политбюро постановлении от 14 апреля 1938 г. «О т. Заковском», по которому он был освобожден от обязанностей заместителя наркома внутренних дел СССР, ему, в частности, инкриминировалось «создание ряда дутых дел» (223).
       Своеобразной вершиной провокационных методов в процессе предварительного следствия было использование секретных сотрудников НКВД — «сексотов», или, как говорят в народе, стукачей. Главная опасность была не в том, что эти сотрудники были секретные (до сих пор не было и, наверное, никогда не будет тайной политической полиции без секретных сотрудников), а в провокационном характере «работы» многих сексотов НКВД. Немалое количество источников убеждает в том, что перед сексотами ставилась задача во чтобы то ни стало «вскрыть» различного рода заговоры в РККА. И если этого не удалось сделать — значит «плохо работает», надо найти, т. е. спровоцировать.
       Деятельность сексотов в стране и, особенно в РККА, до сих пор покрыта глубочайшей тайной. До недавнего времени о ней даже упомянуть было нельзя. И первым таким значительным прорывом явилась публикация уже упоминавшейся справки комиссии под руководством Н. М. Шверника, в которой содержится специальный раздел «Агентурная разработка органами ОГПУ—НКВД Тухачевского, Каменева С. С. и других советских военачальников» (224).
       Здесь сообщается, что впервые агентурные донесения о якобы имевшихся у Тухачевского бонапартистских настроениях стали поступать в органы ОГПУ от агента Овсянникова еще в декабре 1925 г. Особенно «потрудилась» на этом позорном поприще некая Зайончковская. Дочь бывшего генерала царской армии А. М. Зайончковского (был секретным агентом ВЧК—ОГПУ с 1921 г.), она то ли по наследству, то ли по нежеланию заниматься общественно полезным трудом, с 1922 по 1937 г. была секретным сотрудником ОГПУ—НКВД ССР и за приличную мзду систематически снабжала руководство информацией о якобы имевшихся заговорщических и террористических настроениях в среде комсостава РККА и особенно среди бывших офицеров царской армии. Многие ее донесения были настолько неправдоподобными, явно надуманными, фантастическими, что на одном из таких донесений тогдашний начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР М. И. Гай написал 13 декабря 1934 г.: «Это сплошной бред глупой старухи, выжившей из ума...» (225). Но как говорят, капля камень точит. Несмотря на бредовый характер, подобные донесения агентов-провокаторов накапливались и оседали в НКВД, пока на определенном этапе их количество не превращалось в смертоносное новое качество...
       Все документы о подборе, расстановке и функционировании секретных сотрудников («сексотов») в РККА до сих пор самым тщательным образом укрываются от исследователей. Мне удалось выявить пока лишь два документа, касающихся этой проблемы. 10 ноября 1936 г. старший инспектор ПУРККА бригадный комиссар А. В. Круглов обращается со специальной докладной запиской к заместителю начальника ПУРа армейскому комиссару 2 ранга Г. А. Осепяну. В ней он докладывает, что слушателя Военно-воздушной академии Пуховского (член ВКП(б) с 1926 г.) еше в 1933 г. вызвали в особый отдел академии и предложили «работать» под руководством слушателя Терциева. Пуховскому поручили наблюдение за слушателем Садовым и другими. Причем метод этой «работы» иначе как провокационным оценить нельзя. Терциев дал такую установку: «Надо ставить антипартийные и антисоветские вопросы с тем, чтобы таким образом выявлять врагов, но свидетелей не должно быть, иначе тебя самого трудно будет выручать» (226). Это уже в 1933 году!
       Бригадный комиссар Круглов решительно выступил против такой практики. «Считаю, — писал он, — что в условиях РККА мы не можем допустить такие методы работы, которые применялись членом партии Пуховским якобы по указанию Терциева и особого отдела. Учитывая, что отдельные факты подобного рода имели место и в других частях и соединениях, о чем в свое время вам докладывалось, считал бы необходимым поставить этот вопрос перед НКВД» (227). Осепян доложил об этом Гамарнику, а тот сделал вид, как будто впервые об этом слышит и его резолюция гласила: «т. Осепяну. Выясните этот вопрос с т. Гаем. Гамарник. 17.Х1.36» (228). Каких-либо дальнейших следов решения этой проблемы мне пока обнаружить не удалось. Но из некоторых документов явствует, что и в ноябре 1940 г. в Военной академия механизации и моторизации имелось немало «источников» («Тихий», «Саратовский», «Ильин» и т. п.) (229).
       Несколько документальных свидетельств об использовании агентов-провокаторов в ходе предварительного следствия мне удалось выявить в ходе работы в Архиве военной коллегии Верховного суда Российской Федерации. Подобные методы практиковались и в работе с партийно-советскими кадрами. Считавшийся коммунистом с 1917 г. Я. Р. Елькович в 1925—1927 гг. работал заместителем заведующего агитпропотделом Ленинградского губкома ВКП(б), редактором «Красной газеты» и т. п. За оппозиционную деятельность решением XV партсъезда был исключен из членов ВКП(б). В 1928 г. восстановлен, но в 1934 г. снова исключен. Однако вплоть до своего ареста продолжал работать ответственным редактором «Уральской советской энциклопедии» и ответственным редактором Свердловской областной газеты «Колхозный путь». Как тогда могло быть такое? А все объяснялось совсем просто — с 1936 г. Елькович был секретным (камерным) сотрудником органов НКВД. Как видно из материалов его архивно-следственного дела, в процессе предварительного следствия (в период 1935— 1938 гг.) Елькович дал показания «об антисоветской деятельности» более чем на 140 человек из числа партийно-советских работников, в том числе и на маршала В. К. Блюхера. Как сексот органов НКВД, Елькович получил за указанную провокаторскую работу денежную оплату в сумме более 16 тыс. рублей (230).
       Из материалов дела арестованного 10 октября 1937 г. бывшего члена ЦК ВКП(б), первого секретаря Дальневосточного крайкома партии, члена Военного совета ОКДВА И. М. Варейкиса усматривается, что вместе с ним в камеру был помещен арестованный Г. Б. Либерман, который инструктировал Варейкиса, как следует писать так называемые признательные показания, требуемые от него следователями и набросал ему схему этих показаний. Из донесения Либермана в органы НКВД видно, что при первых допросах Варейкиса имел место «крупный разговор» с ним следователей и что он сейчас боится одиночки. Лишь после этого последовали многочисленные собственноручные показания Варейкиса о признании им своей вины, и о 68 других партийно-советских работниках. Им были оговорены, в частности, П. П. Постышев, В. Я. Чубарь, С. В. Косиор, А. С. Бубнов, М. С. Чудов, И. Д. Кабаков, С. С. Лобов, Е. Д. Стасова, Л. И. Лаврентьев, Р. И. Эйхе, Я. Б. Гамарник, писатели Ф. И. Панферов и А. С. Серафимович, историк А. М. Панкратова, директор автозавода И. А. Лихачев и ДР. (231)
       Секретный осведомитель НКВД И. В. Черняков по принуждению бывших сотрудников НКВД Гачкаева и Ручкина написал ряд вымышленных сообщений о существовании в оборонной промышленности СССР антисоветской организации. На допросе 14 октября 1939 г. Черняков показал: «...Так как написать донесение о вербовке Кулика чехами я отказался, он (Гачкаев) перешел на вредительскую организацию... Намекая на ряд работников НКОП, как-то: Равича, Осиева, Бондаря... После ругани и соответствующей трепки нервов... я написал выдуманную мною вредительскую организацию.., но так как себя в эту организацию я не записал.., то Гачкаев и Ручкин решили повести меня в НКВД... В результате я был доведен до полуобморочного состояния и начал писать, что состою во вредительской организации в составе Бондаря, Кулика, Перекатова и др.» (232). Чтобы придать «делу» большую достоверность, посадили самого сексота-провокатора. А судьба других умышленно оклеветанных им лиц, закончилась трагически. Так, заместитель наркома оборонной промышленности комкор Г. И. Бондарь 25 августа 1938 г. был арестован, а 10 марта 1939 г. осужден военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу. Реабилитирован посмертно 25 июня 1955 г. (233).
       Уже в 1939—1940 гг. в процессе предварительного следствия и суда по делу бывшего заместителя начальника Особого отдела НКВД ОКДВА капитана госбезопасности Хорошилкина и других фальсификаторов дел спецподсудности было установлено, что полковник И. Л. Карпель и бывший начальник СКО ОКДВА военинженер 1 ранга М. И. Кащеев использовались ими как провокаторы и в связи с этим находились на особом положении. «Сам» Хорошилкин показал: «Арестованного Кащеева я считал провокатором. Допрашивать его я считал необходимым, хотя знал, что ни одному его показанию верить нельзя... Самые гнуснейшие мои преступления связаны с личностью,.. Кащеева. Он назвал большое количество работников СКО ОКДВА (в числе участников к. — р. организации Кащеев назвал 198 человек), которые были арестованы. Кащеев был окончательно разложен, сидел в привилегированных условиях, получал обеды из столовой и деньги от Арнольдова и Костюка»  (234).
       На очной ставке с Хорошилкиным свидетель Царьков показал: «Хорошилкину как руководителю следствия ОО армии хорошо было известно, что арестованные Кащеев и Карпель дают любые показания, какие от них спросит следователь... Кащеева водили по Управлению, как «цепную собаку». Только стоит ей «гавкнуть» и человека взяли» (235). Допрошенная по делу Хорошилкина в качестве свидетеля машинистка особого отдела ОКДВА Переюмова показала о том, что Кащеев подписывал протоколы его допросов в готовом виде, заранее составленные следователем (236).
       Николай Петрович Вишневецкий вступил в большевистскую партию в мае 1917 г., 20-летним. В 1917—1920 гг. принимал активное участие в Октябрьской революции и в борьбе с контрреволюцией. Награжден орденом Красного Знамени. Затем окончил Военную академию им. Фрунзе и восточный факультет. Ни в каких оппозициях и антипартийных группировках не участвовал. Занимал в РККА ряд ответственных постов. За период службы в армии характеризовался только с положительной стороны, как честный и добросовестный командир. И вот 1 августа 1937 г. без санкции прокурора особисты ОКДВА арестовывают заместителя начальника разведотдела ОКДВА полковника Н. П. Вишневецкого. Следствие по его делу вели опытные мастера фальсификации. Хорошилкин, Вышковский, Адамович, Либерман, Фельдман, Костюк. Что они делали с полковником, сейчас определить точно трудно. В ходе дополнительной проверки было установлено, что использовались провокаторы — «подсадные утки» из арестованных (Кащеев, Дубовик и др.), уговаривавшие не желающих давать признательные показания. В конце концов Вишневецкий и на предварительном следствии и в суде «признался» и во вредительстве и в шпионаже и т. п., да оговорил еще два десятка других лиц (в том числе и Рихарда Зорге («Рамзая») и 16 апреля 1938 г. судебное заседание военной коллегии Верховного суда СССР (Никитченко, Каравайков, Климин) приговорило его к расстрелу. Реабилитирован посмертно 1 октября 1957 г.237
       К делу по обвинению бывшего члена Военного совета Тихоокеанского флота корпусного комиссара Я. В. Волкова приобщена заверенная сотрудником НКВД СССР 3. М. Ушаковым копия заявления заключенного И. М. Когана. В этом заявлении Коган указывает, что будучи в камере, ему Волков якобы рассказал о своей принадлежности к заговору. Дополнительной проверкой в 1954 г. было установлено, что Коган в 1938 г. использовался в качестве камерного агента, а в 1941 г. осужден к расстрелу (238).
       Некая Бок-Бураковская была негласным сотрудником органов НКВД с 1938 по 1950 г. В 1941 г. она вела «разработку» начальника кафедры тактики Военной электротехнической академии комдива Ф. П. Кауфельдт и его жены. Выступила в качестве «свидетеля» якобы имевших место антисоветских разговоров супругов Кауфельдт. Они были арестованы и осуждены Особым совещанием при НКВД СССР в ноябре 1942 г. Реабилитированы в декабре 1953 г. (239). Допрошенные в качестве обвиняемых по своим делам бывшие следователи Корпулев и Сойфер заявили, что по указанию руководства УНКВД по Новосибирской области в течение ряда лет в тюрьме содержался осужденный Франконтель, который «специализировался» на уговаривании других арестованных давать вымышленные показания (240). В заключении Главной военной прокуратуры от 7 июля 1956 г. зафиксировано, что сам арестованный Франконтель подтвердил на допросах, что дивизионный комиссар Н. И. Подарин, полковой комиссар А. И. Ильин и другие были уговорены им дать показания о якобы совершенных ими преступлениях (241).
       Особисты зорко следили за тем, чтобы их агенты-провокаторы старательно отрабатывали свой дополнительный хлеб. И в случае попыток своеобразного отлынивания сексотов от исполнения своего «патриотического долга», немедленно организовывали их осуждение и отправляли в кутузку, а то и к стенке. Арестованный 10 апреля 1938 г. начальник отделения 1 отдела АБТУ РККА полковник Л. А. Книжников был приговорен военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу. В приговоре от 17 сентября 1938 г. Книжников обвинялся в том, что он якобы входил в террористическую группу и принимал непосредственное участие в разработке мероприятий по подготовке террористических актов «в отношении отдельных руководителей партии и Советского правительства». Кроме того, Книжников, как указано в приговоре, «являясь секретным сотрудником органов НКВД, передавал им незначительные сведения и скрывал существование военно-фашистского заговора, участником которого он являлся сам» (242). Книжников реабилитирован посмертно 24 ноября 1956 г. (243). Аналогичное обвинение было выдвинуто и против бывшего секретным сотрудником НКВД преподавателя философии Военно-политической академии полкового комиссара А. Р. Медведева (244).
       В целях предупреждения возможности расконспирирования методов агентурной работы органов НКВД, совместным приказом НКВД, НКЮ и прокурора СССР № 00649/0090сс/100/б4с от 26 мая 1940 г. приказ НКВД и Прокуратуры СССР № 00932 от 11 августа 1939 г. отменялся и впредь, во всех случаях возбуждения уголовного преследования в отношении секретных сотрудников органов НКВД устанавливался следующий порядок: «1. Следствие по делам секретных сотрудников органов НКВД о преступлениях, связанных с их секретной работой или совершенных при выполнении оперативных поручений органов НКВД, могут вести только органы НКВД. 2. Дача санкций на арест секретных сотрудников и прокурорский надзор за следствием по этим делам осуществляются Военной Прокуратурой пограничных и внутренних войск НКВД.
3. Законченные следствием дела о секретных сотрудниках рассматриваются, как правило, Особым совещанием НКВД СССР, а при особоотягчающих обстоятельствах Военными Трибуналами пограничных и внутренних войск НКВД в закрытых заседаниях в составе заседателей из числа оперативных сотрудников органов НКВД» (245).
       Постоянно и систематически применявшимся методом быстрейшего получения «признательных» показаний были непрерывные изощренные угрозы следователей НКВД. Они были самыми разнообразными, варьировались в зависимости от воображения, вкуса и наклонностей следователей, но в основном они (если брать по большому счету) сводились к трем вариантам.
       Во-первых, пытались застращать угрозой применения физических методов воздействия, а попросту избиения, обещанием покалечить. Уже упоминавшийся военюрист 1 ранга М. М. Ишов вспоминает: «Следователь Рожавский и начальник отделения продолжали твердить: «Будете давать нужные показания — закончим дело, и вам будет лучше. Не будете давать показания — переведем в Лефортовскую тюрьму, а там будем бить до тех пор, пока не подпишите все, что требуется и что нужно» (246). В следующем разделе главы я постараюсь показать и доказать, что это не были пустые угрозы. И все подследственные четко и ясно представляли свою мрачную перспективу. А в одном из районных отделений НКВД Белорусской ССР для полного убеждения подследственных им демонстрировали даже своеобразное наглядное пособие — на некотором возвышении было размещено полуживое тело бывшего председателя районного совета депутатов трудящихся. За отказ дать «признательные» показания руководитель советской власти района был зверски искалечен — там, где от природы должны были быть мужские первичные половые признаки, виднелась лишь одна кровавая дыра (247).
       Вторая разновидность — угроза расстрелять. И опять-таки каждый следователь грозил по-своему. Кто говорил, дадим 11 лет (до сентября 1937 г. максимальный срок тюремного заключения ограничивался 10-ю годами), кто грозил «сменить череп», кто просто заверял: «шлепнем», «кокнем», «к стенке поставим», «в расход отправим», «в распыл пустим» и т. д. и т. п. И надо заметить, что большинство тех, кому грозили расстрелом, в конечном счете действительно были расстреляны. И ничего нам сказать уже не смогут. Поэтому крайне ценны свидетельства тех, кто испытал эти угрозы, но кому удалось все же каким-то чудом уцелеть. Батальонный комиссар Г. И. Кривошапко, просидевший 8 месяцев в тюрьме при Хабаровском управлении НКВД, сумел-таки вырваться из нее, был восстановлен в рядах ВКП(б) и РККА. Приехав за новым назначением, он написал письмо, в котором рассказал о методах следствия в тюрьме. Работники НКВД всеми средствами, в том числе и угрозой расстрела требовали от него, что бы он оговаривал честных политработников, обещая ему за это орден (248). Он вспоминал, как во время допросов «все эти следователи называли конкретно фамилии, на кого я должен показывать — на Шатова (бывший инспектор ПУ ОКДВА), на инструктора ПУ ОКДВА Озерникова, Лилилина, Шутова и др. О всех они заявляли, что уже арестованы, на самом деле у них был арестован один Липилин и тот сейчас реабилитирован полностью» (249). Сумевший вырваться на свободу бывший главный инженер УВСР-24 Воробьев на допросе 17 сентября 1955 г. показал о том, что бывший начальник 6-го отделения 5-го отдела УНКВД по Московской области Безбородов «в разговоре со мной он мне говорил, что признаюсь я или не признаюсь я все равно буду расстрелян. Он требовал от меня, чтобы я признался в своей контрреволюционной деятельности и дал бы такие показания на Бодрова и Попова» (250). А вот как сам Безбородое на допросе 19 августа 1955 г. объяснял причины необоснованного привлечения к уголовной ответственности бригинтенданта Бодрова и других: «Я могу это объяснить только следующим: во-первых, у всех них какие-то недостатки в работе имелись, которые в ходе следствия после их ареста нами квалифицировались как вредительство; во-вторых, БОДРОВ, ПОПОВ, МЛОДЗЕЕВСКИЙ были в близких личных взаимоотношениях с крупными работниками, которые к этому времени были арестованы и мы располагали их протоколами, где они признавали о своей принадлежности к военно-фашистскому заговору, в существовании которого мы тогда не сомневались, поэтому при наличии каких-то показаний на этих лиц, у нас лично и у меня не вызывалось сомнение в их достоверности... Под этим впечатлением и психическим воздействием на обвиняемых БОДРОВА, МЛОДЗЕЕВСКОГО, ПОПОВА, АНДРЕЕВА я и полагаю, что от них были получены «признательные» показания о их контрреволюционной деятельности» (251). Уверенные в своем праве грозить подследственным чем угодно, следователи НКВД иногда прибегали к инсценировкам расстрела. Так, в октябре 1937 г. они предупредили арестованного ранее командира дивизиона 41-го артполка (СКВО) капитана Д. Н. Нешина, что ночью он будет расстрелян с составлением протокола «при попытке к бегству» (252). Известные публицисты В. Соловьев и Е. Клепикова сообщают (правда, без указания источника), что бывшего командира 5-го кавкорпуса комдива К. К. Рокоссовского даже дважды выводили на расстрел: «Один раз, ночью, он был с другими приговоренными приведен в лес, поставлен на краю вырытой могилы и взвод солдат по команде выпалил из своих ружей. Стоявшие справа и слева от Рокоссовского генералы замертво упали в яму. По самому Рокоссовскому был дан холостой залп» (253).
       И, наконец, может быть самые страшные и почти всегда действенные угрозы расправиться с родными и близкими отказывающегося «признаться» подследственного; К угрозам преследования, а то и истребления близких родственников того или иного «военспеца» советское военное руководство во главе с Л. Д. Троцким не стеснялось прибегать с первых дней создания РККА. В годы гражданской войны эти угрозы реализовались в виде позорного для любого мало-мальски цивилизованного государства института заложничества. И вновь, в 1937—1938 гг., в ходе предварительного следствия в мирное время следователи НКВД нередко грозились превратить родственников «строптивых» арестантов в своеобразных заложников, а то и вовсе уничтожить их. Мой фронтовой друг Ю. Д. Тесленко уже после XX съезда доверительно сообщил мне, как будучи полковником и работая в Главном политуправлении Советской армии и Военно-Морского флота, своими ушами слышал рассказ дочери маршала Тухачевского — Светланы. Она вспоминала, как в мае — июне 1937 г. ее, тогда 13-летнюю девочку, привели в тюремную камеру к отцу. И следователи НКВД заявили Маршалу Советского Союза: если вы не подпишите нужных показаний, мы на ваших глазах будем истязать вашу дочь. По словам дочери, отец сказал: «Уведите ее. Я все подпишу». У меня нет никаких оснований не доверять словам ныне покойных фронтового товарища и дочери маршала

§ В личном разговоре в октябре 1995 г. историк Ю. А. Геллер подтвердил, что он также слышал подобный рассказ С. М. Мельних-Тухачевской.

Приведу некоторые документальные подтверждения. Председатель военного трибунала Забайкальского военного округа бригвоенюрист А. Г. Сенкевич на основе показаний арестованных ранее начальника пуокра В. Н. Шестакова, его заместителя Г. Ф. Невраева и военного прокурора Забво Г. Г. Суслова в августе 1938 г. был исключен из ВКП(б), а 20 сентября этого же года арестован окружным особым отделом НКВД. Оказавшись в Бутырской тюрьме, Сенкевич 3 октября 1939 г. обращается с письмом к председателю военной коллегии Верховного суда СССР. В нем он расценивает показания Шестакова и Суслова как клеветнические («что касается Невраева — то он клевету, как Суслова так и Шестакова не подтвердил» (254), объясняет их существовавшими ранее неприязненными личными отношениями с ним. «Единственная моя вина в том, что не выдержал конвейера, издевательств, угроз позора и смерти. Я не мог перенести пристрастных допросов в соседнем кабинете своей 14-летней дочери и жены. Я слышал как жену били — ее стоны и плачь — толкнули меня на самопожертвование — и я себя оклеветал. Через день я пришел в себя и отказался от лжи»255. И далее он требует очных ставок, вызова свидетелей и т. п.
А вот другие человеческие документы. 16 октября 1939 г. из Бутырок пишет Ворошилову бывший член Военного совета Тихоокеанского флота корпусной комиссар Я. В. Волков. Он пишет о том, что с первого дня ареста (1 июля 1938 г.) был подвергнут «исключительно особым методам допроса и следствия, смертного избиения, неслыханного насилия, надругательства, шантажа и провокации». Все это применялось для того, «чтобы я показал на себя, что я был и состоял членом всеармейского центра, членом краевого центра на Дальнем Востоке, руководителем повстанческих отрядов Приморья, старым провокатором и шпионом, продавшим Тихоокеанский флот японцам, троцкистом и правым двурушником» (256). Одним из решающих условий, пишет далее корпусной комиссар, — следствием было поставлено, «что если я не буду писать показаний, будет арестована жена, к ней в моем присутствии будут применены те же методы следствия, дети будут уничтожены (дочь 16 лет, сын 12 лет), с запиской проклятия отцу, как не желающему разоружиться врагу и изменнику народа, в отношении братьев, сестер и матери последуют репрессии» (257). В письме к Ворошилову от 3 ноября 1939 г. вырвавшийся из тюрьмы бывший начальник Бакинского военного училища комбриг М. И Запорожченко описывает все свои мучения, страдания, избиения и как он, несмотря на все это, держался. «Но когда мне сказал следователь Дудкин (и показал ордер на арест жены и сына), что арестуют жену, сына, будут бить их в моем присутствии и меня в их, — я не выдержал и при помощи провокатора Бобровского Я. М., которого ко мне подсаживали два раза, — я оговорил себя и уже беспокоился о том, чтобы следователь Дудкин не проверил того, что я говорил» (258).
       Одной из важных причин массовых «признаний» в участии в несуще-ствовавшсм военно-фашистском заговоре в РККА было все более нараставшее чувство полной своей обреченности, абсолютной беспомощности арестованных, тотальной вседозволенности любых действий следователей НКВД, их ничем не ограниченной власти над жизнью и смертью подследственных. Особенно зримо это проявлялось в стремлении следователей всемерно унизить подследственных, убить у них последние остатки чувства собственного достоинства, превратить вчера еще гордых, властных и самолюбивых командиров и политработников РККА в тварь дрожащую...
       Объективно оценивая нравственную обстановку в советском обществе в 20—30-е годы, надо признать, что своей известной статьей «Грядущий хам» Д. С. Мережковский кое-что мрачно напророчил. Грубость, вульгарность, а нередко самое настоящее хамство в обращении с людьми (особенно «сверху-вниз») почитались нормальным явлением в различных сферах гражданского общества. Российскую интеллигенцию, считавшуюся некогда совестью человечества, стали по-хулигански, по-площадному поносить со всех углов и перекрестков. Да что там говорить о всякого рода недоучках и круглых невеждах, занявших командные высоты в коридорах большевистской власти, если сам почитавшийся светочем мудрости В. И. Ленин, интеллигент по рождению, 15 сентября 1919 г. в письме А. М. Горькому, считавшему, вслед за В. Г. Короленко, что интеллигенция — это мозг нации, не постеснялся написать на бумаге и отослать: «На деле это не мозг, а говно» (259).
       Подобные идеи падали в хорошо унавоженную почву. И как же живуче оказалось именно это наследие вождя, как прочно оно было воплощено в жизнь его преемниками, учениками и воспевателями. До боли сердечной становится стыдно, когда читаешь, что через 20 с лишним лет после злополучного письма Ленина, человек, составлявший гордость не только российской, но и мировой науки, представлялся своим сокамерникам в Саратовской тюрьме: «Перед вами, если говорить о прошлом, член Академии Наук Николай Вавилов, теперь же, по мнению моих следователей, говно и больше ничего» (260). Есть чем гордиться: и академиков заставили говорить «ленинским языком». Чтобы уж более не возвращаться к этому пахучему термину, замечу лишь, что он был взят довольно прочно на вооружение следователями НКВД в процессе предварительного следствия по делу участников «военно-фашистского заговора». Побывавший в застенках комиссар 84-й стрелковой дивизии полковой комиссар П. П. Любцев писал Ворошилову о действиях особистов: «Стремились окончательно убить морально и выбить всякое человеческое достоинство. Когда я пытался говорить, почему они так поступают, разве это следствие, ведь я военный комиссар, то Мерцалов

§ Мерцалов — заместитель начальника особого отдела 84 сд

отвечал: «А как же с тобой поступать, ты теперь не комиссар, а г..., если захочу, будешь у меня ж... целовать, держась за штаны следователя, от нас все зависит»261. Можно сказать наверняка, что особист Мерцалов вышецитированного ленинского письма Горькому не читал, но дух его усвоил намертво.
       Органически присущие большевизму нелюбовь, опаска и даже презрение к интеллигенции вообще в полной мере проявились и в отношении к военной интеллигенции. И особенно, когда ее значительная часть оказалась за тюремными запорами. Я прочитал тысячи различного рода документов об обращении следователей НКВД — нередко лейтенантов, а то и сержантов государственной безопасности — со вчерашними полковниками, комбригами, комдивами, комкорами, командармами РККА, а то и Маршалами Советского Союза и невольно прихожу к выводу, что многие из этих следователей испытывали какое-то своеобразное сладострастие от сознания своего всемогущества: вот ты командарм или даже маршал, а я всего лишь лейтенант или капитан госбезопасности, но я могу сделать с тобой что угодно. Невольно вспоминаются провидческие строки Н. А. Некрасова:

           Люди холопского званья 
           Сущие псы иногда...

       Я полагаю, что своеобразным эпиграфом к рассмотрению этих сюжетов можно было бы поместить опубликованные Р. А. Медведевым слова следователя Сухановской тюрьмы попавшему сюда микробиологу П. Здрадовскому: «Имейте в виду, у нас здесь позволено все» (262). Уже с первых минут пребывания военнослужащих под арестом персонал НКВД целой системой мер давал ясно понять всем сюда попавшим полную мизерабельность их личности. Вот как, например, следователь НКВД капитан госбезопасности 3. М. Ушаков (Ушимирский) описывает вид приведенного к нему на допрос арестованного Маршала Советского Союза М. Н. Тухачевского: «В гимнастерке без ремня, с оборванными петлицами, на которых совсем недавно были маршальские звезды. А на гимнастерке зияли следы от вырванных с нее знаков — орденов боевого Красного Знамени»263. (Кстати, Тухачевский одним из первых был награжден и орденом
Ленина).
       В марте 1939 г. из тюрьмы пишет Сталину старший лейтенант С. Б. Торговский: «Когда меня арестовали, то в Областной комендатуре НКВД с меня посрывали знаки различия и пуговицы как с какого-либо зверя шкуру, да еще хуже ибо шкуру у зверя снимают осторожно, чтобы не повредить шкуру, а у меня вырывали все с мясом, а затем бросили как не человека, а как отброс в камеру при комендатуре, которую нельзя считать камерой, а в полном смысле можно считать застенком, где творится полный произвол со стороны сотрудников НКВД... Камера была маленькая, в которой сидело по расчетам устройства только 12 человек, а нас согнали как баранов 90 человек, повернуться было трудно, люди падали в обморок, теряли зрение, цинга разрушала организм, зубы выпадали». Летом «в камере люди сидели в чем мать родила, ибо невозможно сидеть одевши, ибо люди рады были содрать с себя кожу лишь бы легче было бы, а зимой спали одевшись» (264).
       Вообще все условия содержания подследственных были рассчитаны на то, чтобы как можно скорее сломить их волю к сопротивлению. Кормили хуже, чем самый захудалый хозяин свою скотину. Вдоволь отведавший тюремной похлебки бывший заместитель военного прокурора пограничных и сухопутных войск НКВД Западно-Сибирского округа военюрист 1 ранга М. М. Ишов вспоминал: «В Лефортовской тюрьме пища была отвратительной. Утром приносили кусочек черного хлеба, ложечку сахара и кипяток. В обед давали черпак «баланды». В ней плавал синий капустный лист, а две ложки каши были жидки и невкусны. К ужину опять каша и кипяток. Калорийность и количество пищи были крайне незначительны. Посуда, в которой разносилась пища, вызывала отвращение. Капустные кислые щи наливались в ржавую железную миску и имели отвратительный запах и вкус. Применять эту пищу было почти невозможно» (265). Судя по некоторым документам, даже этого донельзя скудного пайка иногда пытались лишить, дабы вынудить подследственного к «признательным» показаниям. Согласно протоколам допросов бывшего заместителя начальника политотдела 73 сд СибВО полкового комиссара А. И Ильина, его якобы завербовал и руководил заговором в СибВО Н. Н. Кузьмин. Однако, в судебном заседании Кузьмин, член партии с 1903 г., в 20-е годы — крупный военно-политический работник, виновным себя не признал, показания, данные им на предварительном следствии, не подтвердил и заявил, что никакого заговора в войсках округа не существовало, что он всегда был верен партии и что показания с «признаниями» своей вины он дал по принуждению следователя, так как пять дней содержался без пищи (266).
       В народе метко говорят: «Голод — не тетка». Серьезно страдал от недостатка пищи и такой крупный деятель как X. Г. Раковский. Он не только сам «сознался», но и пытался уговаривать сделать это и других. На очной ставке с К. К. Юреневым он, например, заявил: «Вы меня не узнали, тюремный режим имеет одно свойство, что режим питания умеренный, прибавить в весе не дают. Это действовало на мою болезнь, но потом мне стали давать некоторые льготы в смысле продуктов, но я не из-за этого сознался. Я получил продукты на третьем месяце, а стал давать показания на пятом месяце, а о японских делах я стал говорить на девятом месяце» (267).
       Понятно, что все эти издевательства следователями тогда нигде не фиксировались. Если же какой-либо жертве удавалось вырваться из лап НКВД, то у нее брали суровую подписку о неразглашении. И первые сведения о полном попрании человеческого достоинства в ходе предварительного следствия стали появляться только через два десятилетия — в ходе дополнительной проверки дел 1937—1941 гг. И до сих пор они надежно хранятся в архивах Главной военной прокуратуры и военной коллегии Верховного суда Российской Федерации. Но кое-что все же удалось найти и даже опубликовать.
       Формы издевательства были многообразны, но в основном примитивны, грубы, злы, отвратительны. Вот 31 мая 1937 г. арестовали командира 1-й дивизии ПВО гор. Москвы комдива Н. В. Щеглова. Следствие по его «делу» вели сотрудники особого отдела этой же дивизии Круглов, Рейтер, Толкачев и другие. Судя по результату «поработали» успешно — комдив «признался в участии в заговоре» и на предварительном следствии и в заседании военной коллегии и 28 октября 1937 г. расстрелян. Казалось бы, вопрос исчерпан. Но проведенная в 1956 г. дополнительная проверка доказала, что следствие по делу комдива было проведено необъективно. Свидетель Броневой-Шерман показал, что на следствии к комдиву Щеглову, которого по службе характеризовали как «выдающегося артиллериста Красной Армии», применялись всевозможные издевательства: «Щеглов был доставлен в Особый отдел округа, где он должен был стоять в коридоре со шваброй в руках и брать на караул всем проходящим. Этого издевательства Щеглов не выдержал и подписал клеветнические протоколы» (268). Арестованный 7 октября 1937 г. бывший начальник политуправления ОКДВА дивизионный комиссар И. Д. Вайнерос как «неразоружившийся враг народа», 28 суток сидел в наручниках (269).
       Чтобы сломить последние остатки воли у подследственных, многие следователи и другие сотрудники НКВД, зверея от запаха крови, применяли самые изощренные издевательства, стремясь тем самым превратить вчерашнего боевого красного командира в беспомощное, скулящее от уничижения существо. В письме к Сталину уже упоминавшийся старший лейтенант С. Б. Торговский свидетельствует: «Сидя весь май месяц (1938 г. — О. С.) я видел, как во время оправки часовые и конвоиры били людей прикладами, толкали людей прямо в испражненные места и люди пачкались, иначе говоря с людьми обращались очень зверски, чего я не ожидал и никогда не думал». Бывший начальник школы партактива старший политрук А. Я. Крумин в апреле 1939 г. обращается к «старшим партийным товарищам» Сталину и Мехлису: «38 дней я находился в камере пыток. Раз в день давали суп без ложек, два раза пускали в уборную... оправлялись в кальсоны, портянки, шапки, галоши... В баню не пускали месяцами» (270).
По свидетельству майора Е. Б. Кулика (в письме Ворошилову от 20 декабря 1939 г.), некоторые следователи НКВД для демонстрации абсолютной своей власти над подследственным практиковали «плевки в рот» несчастных жертв (271) - (272). Это уже похоже на Кафку.
       Судя по некоторым свидетельствам, одним из излюбленных «развлечений» и доказательств всемогущества следователей была возможность помочиться на голову подследственного. Не щадили никого. Несколько лет назад сестра замечательной поэтессы и Великой ленинградки Ольги Федоровны Берггольц опубликовала записи ее бесед с бывшими сослуживцами Маршала Советского Союза К. А. Мерецкова. Один из них вспоминал, как зимой 1941 г. около командующего армией на Волховском фронте Мерецкова постоянно находился особист, следивший за тем, чтобы генерал армии не перебежал к противнику. Опасались потому, что за особистами были изрядные грешки. В конце концов разозлившийся Мерецков заявил: перестань ходить за мною. Мне жить не хочется. Ты знаешь, что делали со мною в НКВД. Ставили на колени, а потом какой-нибудь особист под всеобщий гогот мочился на мою плешивую голову.
       В специальном разделе своей известной книги, названном «Обработка», Роберт Конквест на основе анализа значительного материала утверждает: «В основной своей массе офицеры НКВД вели себя как привередливые, самодовольные, безжалостные бюрократы. Они обращались с заключенными, как со скотом — о сочувствии не могло быть и речи» (273). Со всем в этой характеристике можно согласиться. Кроме, пожалуй, одного. Многие следователи обращались с подследственными военнослужащими РККА хуже, чем со скотом. Ведь ни одному, даже самому темному человеку, не придет в голову мочиться на барана или какую-либо живность. А вот на генерала армии, еще не лишенного этого одного из самых высоких воинских званий, оказывается, можно было...

==============================================================================

==============================================================================

И. В. СТАЛИН: «БИТЬ И БИТЬ»

       Вот такой сталинский автограф сохранился на одном из многочисленных проскрипционных списков, представленных наркоматом внутренних дел СССР на окончательное решение «вождя» (274)

§ Совершенно аналогичную резолюцию на неудовлетворивших его показаниях арестованного наложил и председеатель Совнаркома СССР В. М. Молотов: «Бить, бить, бить. На допросах пытать» (273).

       В своем стремлении получить от подследственных «нужные» показания путем битья и пыток Сталин и его опричники не были первооткрывателями. Подобные жестокие методы использовались задолго до них, еще на заре истории рода человеческого, когда человек только-только начал выделяться из звериного царства. Даже тогда многие еще полупервобытные властители уже понимали, что любой человек есть биосоциальное существо и что у каждого живого есть свой порог перенесения боли. Я не могу судить об этом по собственному опыту. Жизнь сложилась так, что за все 80 с липшим лет никто никогда меня пальцем не тронул и даже в суровые мальчишеские годы в эпоху первой пятилетки и определенного разгула ленинградской шпаны обошелся лишь тремя «честными кулачными стычками» со своими «оппонентами» в присутствии всего класса. Испытывал жгучую боль во время двух фронтовых ранений в голову, в ходе трех автомобильных аварий с сотрясением мозга. Но все это было относительно кратковременно и меня никто не заставлял давать какие-либо показания. Но вот что говорил по этому поводу один из величайших, по моему мнению, российских поэтов, гуманист, человеколюбец до мозга костей А. Т. Твардовский: «Если меня будут бить, мучить, то я могу сказать все, что угодно, но это уже буду не я, а что-то другое» (276).
Умные властители понимали это по крайней мере с далеких античных времен и пытались как-то уже тогда хотя бы ограничить применение физических методов в ходе предварительного следствия. Так, по римским законам пытать можно было только рабов, но ни одного не только свободнорожденного римлянина, а и вольноотпущенного подвергать пыткам строго запрещалось (277).
       Вплоть до наших дней память сотен миллионов людей содрогается при воспоминании о массовых пытках «еретиков» в годы почти безраздельного духовного владычества инквизиции. Особое усердие в этом «богоугодном», как они считали, деле, проявлял орден доминиканцев (утвержден Папой в 1216 г.), которому Папа римский Григорий IX уже в 1232 г. передал святую инквизицию. Основателем этого ордена считался святой Доминик, но само его название весьма символично и происходит оно от латинского термина «Оопиш сапез», что по-русски наиболее адекватно переводится «псы господни». Ретивостью в пытках они обладали немалой. Но иногда забывают сказать, что даже семьсот лет тому назад решение о применении пыток при допросах обвиняемого (подозреваемого) принимал не следователь инквизиции, а специальный трибунал. Охота на ведьм продолжалась по крайней мере вплоть до XVII века, когда подозреваемых в колдовстве пытали огнем и водой, требуя признания, что в них вселился дьявол, а «упорствующих еретиков» подвергали «бескровному наказанию», т. е. заживо сжигали на костре (последнее такое сожжение было проведено в Валенсии в 1826 г.).
       Не брезговали применять к неугодным самые разнообразные виды истязаний и пыток и светские владыки. Когда в конце XVII в. отважный англичанин Джон Ковентри с парламентской трибуны «покритиковал» (как мы бы сказали сейчас) Карла II за его любовные связи с актрисами, король приказал отрезать «смутьяну» нос. Гвардейцы короля изувечили Ковентри и он умер в 1682 г. Только после этого парламентом был принят так называемый акт Ковентри, один из первых законодательных актов в мире, запрещавших истязать людей. Во Франции, например, применение пыток было отменено лишь столетие спустя — в 1788 г., т. е. всего за год до штурма Бастилии.
       Не отставало от западных стран в использовании пыток и государство российское. На особом счету в этом позорном деле Иван Грозный. И дело не только в том, что при нем все показания для следственных дел («розысков») добывались лишь одним путем — пыткой, но и в том что сам царь Иван был не просто жестоким правителем, но и самым настоящим садистом, находившим своеобразное наслаждение в мучениях своих жертв и их убийствах. Лично сам закалывал людей ножом, любил также тешиться тем, что осужденного зашивали в медвежью шкуру (это называлось «обшить медведно») и затравливали на смерть собаками (278).
       Пожалуй, первый из русских историков уже в начале XIX века бесстрашно восстал и сурово осудил зверства Ивана IV  Н. М. Карамзин. Вот что он писал: «Но смерть казалась тогда уже легкою, жертвы часто требовали ее как милости. Невозможно без трепета читать в записках современных о всех адских вымыслах тиранства, о всех способах терзать человечество. Мы упоминали о сковородах: сверх того были сделаны для мук особенные печи, железные клещи, острые ногти, длинные иглы; разрезывали людей по составам, перетирали тонкими веревками надвое, сдирали кожу, выкраивали ремни из спины» (279).
Еще более «усовершенствовалось» пыточное дело при «тишайшем» Алексее Михайловиче. По описанию известного историка Н. И. Костомарова при нем «пытки, были разных родов; самая простая состояла в простом сечении... Иногда, привязавши человека за руки к перекладине, под ногами раскладывали огонь, иногда клали несчастного на горящие уголья спиною и топтали его ногами по груди и по животу. Пытки над преступниками повторялись до трех раз; наиболее сильною пыткою было рвание тела раскаленными клещами, водили также по телу, иссеченному кнутом, раскаленным железом; выбривали темя и капали холодной водой и т. п.» (280).
       Широко практиковались пытки и при Петре I. Сам царь не только не чурался их, но, по утверждению Н. И. Костомарова, «с видимым удовольствием присутствовал на этих варварских истязаниях» (281). Речь в данном случае шла о допросах восставших в 1697 г. стрельцов. Признания добывались пытками. Сначала несчастных пороли кнутом до крови на виске. Если стрелец не давал «нужного» ответа, его клали на раскаленные уголья. Дело было поставлено на поток. По свидетельству современников, в Преображенском селе ежедневно курилось до тридцати костров с угольями для поджаривания «несознающихся» стрельцов. (Насколько крепок бывает российский человек, можно судить по тому, что и при этих нечеловеческих муках никто из стрельцов на царевну Софью не показал. Даже одна нищая женщина, передавшая письмо стрельцам от Софьи, отысканная и схваченная людьми Петра, ни в чем не созналась и умерла в мучениях под пытками). Имеются данные о том, что Петр I лично присутствовал на пяти из шести пыточных допросов родного сына Алексея. Тогда Сенат грозил даже вице-губернаторам за служебные упущения «черева на кнутьях вымотать» (282). Применялись пытки и при Анне Иоанновне. Именно таким путем выбили у бывшего кабинет-министра А. П. Волынского признание, что он якобы хотел сам занять престол (283). Вообще, по мнению В. Г. Короленко, во время бироновщины «пытки принимали ужасающие формы» (284).
       Пытки в то время были столь обычным явлением, что постепенно сложились кадры специалистов по их проведению, так называемые заплечные мастера. Они жили в малых городах и при переписи их звание так и отмечалось: «заплечный мастер». В своем историческом очерке «Русская пытка в старину» В. Г. Короленко рассказывает, как Екатерина II пожелала узнать, что такое российская пытка и сделала соответствующий запрос. Ей были представлены официальные сведения, озаглавленные «обряд како обвиненный пытается» (285) — о дыбе, о сечении, огне — и все это «для изыскания истины»! По утверждению историка XIX века Снегирева, пыточные речи записывались в три приема: первый — с подъему, когда пытаемый поднят с вывихнутыми суставами; второй — «с пытки», когда подвешенного били кнутами и третий — «с огня», когда его снимали и жгли огнем (236).
       Шли годы и десятилетия. Путешествующие без виз идеи просвещения и гуманизма иногда залетали и в головы издавна привыкших пытать непокорных подданных российских монархов. Уже Петр I воспретил пытки в малых делах. При Елизавете отменили пытку для провинившихся в описке императорского титула, а также в делах корчемных. Человеколюбие царицы дошло до такой степени, что отменили пытку и для малолетних (до 12-ти лет) детей. (При Екатерине II пытать разрешалось уже только с 17-летнего возраста).
       Важным моментом в истории государства российского надо считать указ Петра III от 21 февраля 1762 г., которым отныне в России упразднялась Тайная канцелярия, а пытки при допросах впредь запрещались (287), был поставлен крест и на «ненавистном изражении «слово и дело». Но прекращение пыток на Руси не было делом одноактным. Понадобились еще два указа Екатерины II (1767 и 1774 гг.) об устранении, а затем и запрете пыток, упразднении застенков и института заплечных мастеров. Но поскольку указы эти были строго секретные («для губернаторов»), отдельные рецидивы пыток были еще возможны. В частности, известно, что пленных пугачевцев пытали. Возможно, что это в какой-то степени было вызвано проявлениями дикой жестокости со стороны самих пугачевцев. Так, по некоторым данным, Емельян Пугачев приказал с коменданта Татищевской крепости Елагина содрать кожу с живого, а жену коменданта изрубить на куски (288).
       Но как бы то ни было пытки в России были официально запрещены. И когда в 1801 г. в Казани власти все же дерзнули применить пытки, Александр I, узнав об этом, счел необходимым издать теперь уже открытый свой знаменитый указ от 27 ноября 1801 г. В нем, в частности, говорилось:
«Правительствующий сенат, знаю всю важность сего злоупотребления (речь идет о применении пыток в ходе предварительного следствия. — О. С.) и до какой степени оно противно самым первым основаниям правосудия и притеснительно всем правам гражданским, не оставит при сем случае сделать повсеместно по всей империи строжайшие подтверждения, чтобы нигде, ни под каким видом, ни в высших, ни в низших правительствах и судах, — никто не дерзал ни делать, ни допущать, ни исполнять никаких истязаний, под страхом неминуемого и строгого наказания; чтоб присутственные места коим законом предоставляется ревизия дел уголовных, во основание своих суждений и приговоров полагали личное обвиняемых перед судом сознание, что в течение следствия не были они подвержены каким-либо пристрастным допросам, и чтоб, наконец, самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, — изглажено было навсегда из памяти народной» (289). Это написано и объявлено по всей необъятной Российской империи почти 200 лет тому назад. Вот оно поистине «дней Александровых прекрасное начало...».
       Очевидно, можно с полным основанием утверждать, что на протяжении всего XIX века в Российской империи какие-либо физические методы, а тем более пытки по отношению к подследственным политическим не применялись. Даже по отношению к открыто выступившим с оружием декабристам, не зафиксировано в ходе предварительного следствия по их делу ничего подобного. И ни один большевик, начиная с первосвященников типа Ленина или Сталина даже на Страшном суде не мог бы предъявить царскому правительству вообще, царским жандармам в частности, сколь-либо аргументированного обвинения в использовании на допросах даже примитивных мер физического воздействия, не говоря уже о пытках

§ Правда, в 1957 г. Ворошилов утверждал, что его при царе «били по тюрьмам, требуя признаний, я не признавался» (Исторический архив 1993. № 3. С. 88), но конкретных фактов не привел.

       Законы Российской империи не допускали подобного, унизительного для человеческого достоинства, явления. И эти законы, как ни удивительно для ныне живущих россиян, соблюдались неукоснительно (отдельные эксцессы возможны, конечно, в любом деле). Мне во всяком случае ни разу не довелось встретить упоминание о подобных случаях во всей изученной литературе.
       Как же стало обстоять это дело с захватом власти большевистской партией? Вплоть до последних лет об этом в печати даже заикнуться было нельзя. Запрет был строжайший. С другой стороны, усиленно насаждалась и внедрялась идея о принципиальной невозможности, а следовательно, и полном отсутствии каких бы то ни было избиений, пыток в ходе предварительного следствия в советских местах заключения. Мол, об этом при «построенном социализме» и помыслить никто не может. В широчайшем распространении подобных воззрений были жизненно заинтересованы властные структуры и непосредственные исполнители злодеяний. Но в какой-то мере эта идея захватывала умы и миллионов представителей юного поколения. Даже в 1992 г. находились люди, утверждавшие, что «пока вообще не обнародовано ни одного свидетельства о пытках в «застенках» НКВД» 290. Как справедливо заметил в свое время по другому поводу Карл Маркс, историческое невежество еще никому не помогало. Не поможет оно и в данном случае. Уже сейчас опубликовано много данных, а будет еще больше.
       Как же обстояло дело с легитимизацией, своеобразным узаконением пыток по отношению к политическим подследственным в середине 30-х годов? В. Рапопорт и Ю. Геллер утверждают, что уже «в 1936 г. физические методы дознания были узаконены ЦИК, исполнившим секретную директиву Сталина» (291). Но источника своих сведений эти авторы не указывают, приглашая читателей верить им на слово. Не располагая достаточными фактическими данными для категорического отрицания этого утверждения, позволю себе серьезно усомниться в его достоверности. При резко выраженном неправовом характере советского государства, верховное руководство ВКП(б) все же всегда было озабочено созданием ему определенного имиджа такого режима, который якобы действует строго на основе самых демократических и самых справедливых законов. (И как же фальшиво подпевал здесь Максим Горький: «Это — самая яркая демократия Земли!»). Да и зачем было Сталину и его приспешникам издавать такие, как они прекрасно понимали, не имевшие прецедента в человеческой истории документы в государственном порядке (ведь так можно было и «засветиться»), когда все это легко можно было обеспечить тайным указанием политбюро ЦК ВКП(б), не оставляя никаких следов в государственных бумагах? (а потом «почистить» и партийные архивы).
Роберт Конквест утверждает (правда, с оговоркой «по-видимому»), что первые официальные, хотя и секретные инструкции о применении пыток были выпущены в конце 1936 г. в Белоруссии. А уже в начале 1937 г. НКВД получил санкцию Центрального комитета. Сталин «судя по всему» дал официальное, но сугубо секретное указание о применении пыток (292). Сколь-либо убедительных документальных подтверждений Конквест, увы, не приводит.
       Общепризнанный российский исследователь истории сталинских преступлений Р. А, Медведев считает, что до весны 1937 г. пытки и истязания применялись в СССР только к отдельным политическим заключенным и лишь особо отобранными следователями, главным образом из верхушки НКВД. Право же применять по отношению к упорствующим «врагам народа» любые, даже самые изощренные методы физического и психического воздействия было предоставлено уже большинству следователей лишь после фсвральско-мартовского (1937 г.) пленума ЦК ВКП(б) (293). И данный уважаемый автор позволил себе обойтись без указания источника сообщаемых им сведений и вообще не говорить о том, кто именно давал такие указания.
       Современные исследователи проблемы находятся в лучшем положении, поскольку только в 1993 г. был наконец опубликован стенографический отчет июньского (1957 г.) пленума ЦК КПСС, где она специально и довольно подробно исследовалась. На этом пленуме Н. С. Хрущев рассказал, что еще накануне XX партсъезда (или после него) «Каганович сказал, что есть документ, где все расписались о том, чтобы бить арестованных. Каганович предложил этот документ изъять и уничтожить». Каганович тут же попытался изобразить из себя «борца за демократию»: «Я это говорил как раз в подтверждение культа личности. Какой смысл мне было вспоминать об этом документе, где есть моя подпись?». До предела искушенный во всех кремлевских интригах и абсолютной аморальности всех этих «полулюдей, тонкошеих вождей» (Осип Мандельштам), Хрущев немедленно отпарировал: «Ты опасался, что другие найдут этот документ»294.
       Далее Хрущев сообщил, что было дано задание найти этот документ, но его в архиве ЦК не нашли, так как он был уже уничтожен (ни один преступник не любит оставлять следов). Не нашли ни в одном обкоме, ни в ЦК нацреспублик и телеграммы 1937 г. на места об этом постановлении политбюро (если таковая была). Но давно и верно сказано, что нет ничего тайного, что не стало бы явным. В результате тщательных поисков в 1956 г. все-таки удалось в одном (Дагестанском) обкоме КПСС выявить копию шифротелеграммы ЦК ВКП(б) от 10 января 1939 г., в которой подписавший ее Сталин сам ссылается на решение ЦК о применении физических методов и пыток по отношению к «неразоружившимся» врагам (текст этой шифрограммы впервые огласил Хрущев в своем известном докладе XX партсъезду). На пленуме ЦК в 1957 г. Хрущев еще раз подтвердил: «Все помнят этот документ, все получали» (295).
        И когда на июньском (1957 г.) пленуме ЦК речь снова зашла об этом невиданном и неслыханном в истории когда-либо существовавших политических партий феномене, то припертые к стене бывшие в 1937 г. членами политбюро ЦК В. М. Молотов и Л. М. Каганович решили «повиниться» и полностью признались. Вот квинтэссенция, извлеченная из их многословных с попытками самооправдания рассуждений:
Молотов: «Применять физические меры было общее решение. Все подписывали» (296).
Каганович: «Сидели все тут же, на заседании, документ был составлен от руки и подписан всеми,.. Написан он был рукой Сталина... Все члены Политбюро подписались за. Текст не помню. В отношении шпионов применять крайние меры физического воздействия. Примерно так, было давно. Подписали все члены Политбюро» (297).
       Когда Хрущев стал настоятельно требовать, кто же именно подписал это сакраментальное постановление политбюро, вдруг вмешался Ворошилов и безапелляционно заявил: «Я никогда такого документа не только не подписывал, но заявляю, что если бы что-нибудь подобное мне предложили, я бы в физиономию плюнул» (298). Ни на пленуме ЦК в 1957 г., ни в публикации 1993 г. в «Историческом архиве» никаких комментариев по этому поводу не последовало. А применительно к теме данного исследования они необходимы. Не располагая пока другими документами, я вынужден обходиться тем, что есть: можно ли поверить в данном случае, что Ворошилов действительно не подписывал этот документ? У меня нет достаточно весомых доказательств неправдивости заявления Ворошилова, и я не исключаю, что он действительно в тот день этот документ не подписывал. Этот факт имеет некоторое значение для оценки личности Ворошилова, но далеко не существенное. Ведь документ-то такой был — дожившие до 1957 г. члены политбюро состава 1937 г. (А. А. Андреев и А. И. Микоян) даже и не пикнули по этому поводу. Да и Ворошилов, если даже, допустим, не подписал это решение политбюро, и не потому, что «против», а потому, что отсутствовал, то как член политбюро он не мог не знать о нем (кстати, Ворошилов не говорил, что он не знал), и обязан был буквально под страхом смерти не только неукоснительно и скрупулезно выполнять сам, но и неотступно следить, чтобы другие выполняли...
Итак, уже после XX партсъезда такой авторитетнейший форум как июньский (1957 г.) пленум ЦК КПСС безоговорочно признал факт принятия в 1937 г. политическим бюро ЦК ВКП(б) специального постановления, разрешающего применение пыток к политическим подследственным.
       Как оценить нравственное и политическое значение этого документа, уровень морали принявших его деятелей, считавших себя людьми, да еще, наверное, выдающимися? Я уже говорил, с точки зрения политической, подобных решений мы, очевидно, не найдем даже в наисекретнейших архивах ни одной хоть сколъ-либо политической партии (пожалуй включая и фашистские). Тут в очередной раз верховное руководство ВКП(б) оказалось «впереди Европы всей». Только ведь не хорошая в данном случае авангардность, а постыдная, позорная, омерзительная, означавшая, что верхушка ВКП(б) из силы, борющейся за всеобщее счастье человечества (как она сама себя усердно изображала) выродилась в силу, не погнушавшуюся ради спасения своей власти, прибегнуть к практике расчеловечения, отбросив советских людей XX века по сути ко временам каннибализма. Историк должен быть в какой-то мере бесстрастен. Но когда кто-то создает смертельную угрозу существованию самой человеческой природы, то такие деятели вполне правомерно могут быть историком названы выродками рода человеческого, подонками, у которых пробу негде ставить, для которых нет ничего святого.

§ Вполне обоснованно можно солидаризироваться и с данной академиком РАН А. Н. Яковлевым оценкой Сталину и его окружению: «мерзавцы первой степени и все в крови» {Яковлев А. О декабрьской трагедии 1934 года // Правда, 1991. 28 янв.).

       А они ведь были не просто частными лицами, они возглавляли могущественный и всесильный Центральный комитет ВКП(б). И, очевидно, не так уж далеко от истины был бывший кандидат в члены политбюро ЦК ВКП(б). Р. И. Эйхе, который по некоторым сведениям, под пытками в 1938 г. временно потеряв рассудок, кричал, что признает себя виновным в принадлежности к преступной организации под названием «Центральный Комитет ВКП(б)» (299). А может быть, именно в тот момент Эйхе и вошел в разум?
Одной из бесспорных исторических заслуг Н. С. Хрущева является и та, что он отважился сказать на XX съезде КПСС: «Признания многих арестованных людей, обвиненных во вражеской деятельности, были получены путем жестоких, бесчеловечных истязаний» (300). Я хорошо помню, как это заявление буквально потрясло всех окружавших меня людей, десятки преподавателей военного училища, в котором я тогда работал, и многие сотни юных курсантов. С тех пор прошло более сорока лет. Появилось немало публикаций на эту тему. Но большинство из них носят частный, локальный характер. Мне, например, не известно ни одной исследовательской статьи ( не говоря уже о монографиях) по этой жгучей и животрепещущей проблеме. И главная причина этого явного и опасного пробела в нашей историографии состоит, по моему мнению, прежде всего в том, что ныне здравствующие хранители застеночных тайн ВЧК—ГПУ— ОГПУ—НКВД—КГБ бдят и доселе; главным принципом их деятельности было «не пущать!». И не пущали...
       Из всех многообразных доказательств факта использования в НКВД (особенно в 1937—1938 гг.) избиений и пыток подследственных, на первое место я ставлю свидетельства самих жертв. Немного их уцелело в те страшные годы. Кто был расстрелян почти сразу, тот уже ничего не скажет. Многие арестованные не решались протестовать. Они терпели и молчали, надеясь на могучий русский «авось» — «авось пронесет!». Но находились и такие, которые всеми доступными им средствами пытались возвысить свой голос против варварства, против произвола. Можно, пожалуй, выделить три основных направления этой борьбы. Борьбы, почти безнадежной, борьбы со всесильным НКВД. Но смелые и честные не молчали. Во-первых, многочисленные письма, жалобы, обращения к властям предержащим, направляемые из тюрем, ИТЛ и т. п. Во-вторых, отважное поведение на суде военной коллегии Верховного суда СССР и военных трибуналов, бесстрашное выступление и обличение следователей-палачей. И, наконец, попытки разоблачения механизма мучительства теми благородными храбрецами, которые прошли круги ада НКВД, каким-то чудом вырвались на свободу и хотели избавить других людей от столь же позорной судьбы.
       В адресованном ЦК ВКП(б) письме от 1 сентября 1937 г. бывший начальник ВОСО РККА комкор Э. Ф. Аппога утверждал, что его показания, данные на следствии, являются ложными и даны им в результате применения мер физического воздействия (301). Из Харьковской тюрьмы стонет бывший батальонный комиссар Н. П. Дмитренко: «Меня делают врагом народа. Я отдал всю жизнь РККА» (302). Отбывая свое наказание, военнослужащий Андреев подал в 1940 г. жалобу, в которой писал, что его показания даны в результате применения незаконных методов следователем НКВД Горбуновым, который говорил ему на допросах: «...Мы били и будем бить... Если не выдержишь, подохнешь — сактируем» (303).
       О том, как добивалось «нужных» показаний следствие в САВО, подробно рассказал в письме к Ворошилову бывший переводчик разведотдела округа интендант 2 ранга Б. И. Тутолмин. Он писал, что следствие «решило путем применения ко мне методов морального и физического воздействия заставить меня самого клеветать на себя и других, чего оно и достигло, поставив меня на 21 сутки непрерывного без сна и отдыха допроса и воспользовавшись моим невменяемым состоянием. Однако, не удовлетворившись моими клеветническими показаниями, оно кулаками, ремнями, самолетными амортизаторами и резиновой дубинкой, доведшими меня до двухкратного покушения на свою жизнь, заставило меня подписывать сочиненные им же самим протоколы...» (304). Это пишет человек, дважды приговоренный к расстрелу. И мне кажется, что ему вполне можно верить.
       Бывший военный комиссар Военно-инженерной академии РККА бригадный комиссар А. К. Скороходов, несмотря на отказ от выбитых было у него «признательных» показаний уже в ходе предварительного следствия и на суде, все же в апреле 1939 г. был приговорен к 15 годам лишения свободы (в том числе приговором военной коллегии (Алексеев, Дмитриев, Детистов) он признавался виновным и в том, что являлся «участником антипартийной белорусско-толмачевской оппозиции»)305. После суда Скороходов в своих неоднократных жалобах, начиная с 27 марта 1940 г. на имя прокурора Союза ССР и вплоть до 1955 г. писал, что следствие по его делу проводилось необъективно, с грубым нарушением социалистической законности, что расследовавшие его дело сотрудники НКВД (Лось, Леонов, Полковников) неоднократно подвергали его избиениям, добиваясь от него таким путем нужных им показаний о несовершенных преступлениях против советской власти306.
       Имеется немало данных о том, что следователи НКВД продолжали применять «физические методы» и после постановления СНК СССР и ЦК ВКГТ(б) от 17 ноября 1938 г. Помощник (по другим документам — заместитель) командующего войсками КОВО комбриг В. М. Скрипкин был арестован 5 января 1939 г. В ходе предварительного следствия он оговорил себя и «признался» в участии в военном заговоре. Однако в судебном заседании военной коллегии Верховного суда СССР 14 февраля 1940 г. от этих показаний отказался. Был приговорен к 15 годам ИТЛ с поражением в правах на 5 лет. В неоднократных жалобах после осуждения бывший комбриг Скрипкин, член партии с 1912 г., писал, что «показания» о своей «преступной» деятельности он дал в результате жестоких истязаний, которые применялись к нему в ходе предварительного следствия (307). А это уже 1939-й год.
       Из Бердичевской тюрьмы взывает к Ворошилову 12 июня 1939 г. капитан К. К. Гонсиоровский: «Я арестован, потому, что я поляк. Это понял, когда меня бросили в Бердичевскую тюрьму, в камеру где сидело 200 арестованных из них 150 поляков с побитыми спинами, с гниющими ранами... На допросе заместитель начальника особого отдела 3 кд Ложечников объявил мне, что я «объявлен вне закона», что партия разрешила меня бить чем угодно... издевались, избивали меня чем угодно... переломаны ребра, подбита почка... для того, чтобы остаться жить и на суде рассказать всю правду, я сам себя оклеветал, написал на себя ложь» (308). Как явствует из доклада руководства Особого отдела ГУГБ НКВД СССР от 20 сентября 1939 г. Ворошилову, заявление капитана Гонсиоровского о применении к нему со стороны следователей методов физического воздействия расследованием подтвердилось: «Было установлено, что извращенные методы ведения следствия действительно имели место со стороны бывшего заместителя начальника 5 отдела У НКВД по Житомирской области Ремова (осужден) и по его заданию со стороны других следователей Прыгова, Дейч, Крашиненикова (привлечены к судебной ответственности), Ложечникова, Кухельного, Бирюк и Тимакова. Материалы расследования в отношении последних переданы Особоуполномоченному НКВД УССР» (309).
Есть некоторые свидетельства, что подследственных особых отделов НКВД продолжали бить и пытать и после того, как началась Великая Отечественная война. Арестованный в июле 1941 г. и осужденный в сентябре того же года бывший начальник военторга Западного стратегического направления полковой комиссар 3. Л. Шейнкин в своем заявлении от 18 июля 1956 г. на имя председателя Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилова вспоминал: «За 32 суток издевательств в Сухановской тюрьме я потерял половину зубов, оглох, мне почти не давали спать, морально мое состояние трудно было представить, можно было выколачивать любые показания, что я там показывал, я не помню, одно помню, мне было абсолютно безразлично, что со мной делали и что будут делать, жизнь опостылела, хотелось только одного покоя. Было слишком тяжело и обидно. Обидно даже сейчас» (310).
       Накануне великого армейского праздника — XX годовщины РККА — был арестован заместитель командующего войсками ЗабВО комкор Н. В. Лисовский. В ходе предварительного следствия он признал себя «виновным». Дело было передано в суд. Но на суде военной коллегии 8 апреля 1940 г. он от всех своих показаний, данных на предварительном следствии, решительно отказался, заявив, что «я был вынужден давать такие показания». Поскольку это был уже 1940-й год, суд возвратил дело на доследование и при вторичном рассмотрении 11 июля 1941 г. (уже в ходе войны) комкор Лисовский получил свою «десятку». Но, пройдя все круги ГУЛАГа, он все-таки выжил и, будучи допрошенным уже в 1955 г., показал, что свои ложные, вымышленные показания на предварительном следствии в 1938—1939 гг. он дал вынужденно, так как следователи Васюк, Розанов, Видякин и др. сажали на ножки перевернутой табуретки, заставляли стоять в течение нескольких суток и допускали другие формы издевательства над ним (311). Эти показания лично потерпевшего подтверждаются и особистами. Бывший начальник 2-го отделения ОО НКВД ЗабВО Розанов в своем объяснении от 2 октября 1939 г. писал: «Должен сказать, что эти показания были добыты от ЛИСОВСКОГО оперуполноченным Васюк путем применения мер физического воздействия, применение которых потребовали в категорической форме Видякин и Хорхорин. Лисовский допрашивался  оперуполномоченными Васюк и Першиным непрерывно в течение 4—5 суток, стоял, били его по физиономии и т. п.» (312). «Сам» Васюк подтвердил, что он допрашивал Лисовского 5—6 суток непрерывно и что он избивал его (313)

§ Васюк и Розанов аа применение незаконных методов следствия и фальсификацию дел отделались в 1939 г. увольнением из органов НКВД.

       Нелегко было подсудимому решиться и прямо сказать на суде о применявшихся к нему истязаниях. Он прекрасно понимал, что следователи этого ему никогда не простят. И все-таки обретаясь между жизнью и смертью, встречались люди, которые, надеясь на справедливость советского суда, находили в себе силы сказать об этих злодеяниях следователей вслух. Отказываясь в суде от прежних показаний, корпусной комиссар М. Я. Алее заявил, что «эти показания им были даны в результате применения к нему следователями мер физического насилия» (314). О вынужденности своих «признаний» под физическим воздействием следователя заявил на суде и бывший помощник главного военного прокурора, а затем заместитель наркома юстиции СССР диввоенюрист А. С. Гродко (315).
       Помощник командующего ОКДВА по материальному обеспечению комбриг С. Ф. Гулин был арестован 23 февраля 1938 г. — в день 20-й годовщины РККА. На предварительном следствии у него выбили «признание» и он показал, что его в заговор завербовал армейский комиссар 2 ранга Мезис. Потом он назвал в качестве вербовщика маршала Блюхера. Но в судебном заседании награжденный в годы гражданской войны орденом Красного Знамени Гулин виновным себя не признал и от показаний, данных на предварительном следствии, отказался, заявив суду, что ни Блюхер, ни Мезис в заговор его не вербовали и что впервые показания о причастности к заговору он дал после жестоких избиений (316). Бывший начальник политуправления СКВО бригадный комиссар И. А. Кузин показал на суде, что он оговорил ряд товарищей потому, что по отношению к нему применялись меры физического воздействия, вплоть до инсценировки расстрела (317). Отказываясь в суде от вырванных у него ранее «признательных» показаний, бывший начальник ОРПО политуправления Черноморского флота полковой комиссар И. А. Орловский заявил, что его показания на предварительном следствии являются результатом невыносимых условий, созданных для него органами следствия (318).
       Старший преподаватель специального цикла Центральной школы подготовки командиров штаба Разведупра РККА майор И. Э. Розенберг за хорошую работу был удостоен ордена Ленина. Но органы НКВД добрались и до него. 30 апреля 1938 г. он был арестован, на предварительном следствии «сознался» и в том, что участник военно-фашистского заговора, и в том что германский шпион. Однако в судебном заседании военной коллегий Верховного суда СССР 8 апреля 1939 г. он от этих показаний отказался и пояснил суду, что дал их вынужденно, в результате применения к нему мер физического воздействия. Слабо веря в объективность судей военной коллегии, майор Розенберг как-то фаталистически смирился с неизбежным его уничтожением. Он даже какое-то объяснение этому пытался сформулировать. Решительно не признавая себя виновным, он в своем последнем слове сказал: «Я повторяю, что попал к Вам я невинно. Я работал на Советскую власть честно, был честным человеком и преданным Советской власти. У нас ведь бывают случаи перегибов, и вот, если я буду осужденным, то я буду считать, что это есть следствие перегиба. Хотя я и не буду живым, но буду считать политику ВКП(б)... правильной» (319). Живым он действительно не остался. Военная коллегия приговорила его к расстрелу. Но поскольку шел уже 1939-й год, очевидно, он подавал кассационную жалобу. Во всяком случае приговор был приведен в исполнение через месяц после вынесения — 8 мая 1939 г. И. Э. Розенберг реабилитирован посмертно в сентябре 1956 г. (320).
       В мае 1940 г. военный трибунал 2-й Отдельной Краснознаменной армии рассматривал дело бывшего заместителя начальника Особого отдела НКВД ОКДВА капитана госбезопасности Л. М. Хорошилкина и других особистов. Они обвинялись в грубейших нарушениях законности. В качестве одного из свидетелей был допрошен и комдив Г. А. Ворожейкин (будущий маршал авиации). И вот что он показал: «Я был арестован 14 мая 1938 г. Допрос начался со следующего дня... с применением физического воздействия... 25 мая я был переведен следователем Драгомирецким к Хорошилкину, который... прочел список лиц, якобы участников к. р. заговора. Помню, что в этом списке он назвал Покуса, Васенцовича, Дмитриева, комбрига Гущина, Дреймана, пом. начальника связи Попова, Соловьева, комиссара бригады Ильина, Кропачева, Моторного, Брыкова и еще ряд лиц, фамилии которых я не запомнил, но было их в этом списке более 15 человек... Издевательствам я был подвергнут этим следователем (фамилии его не знает) с утра до полудня. Избитый им до потери сознания, я, придя в себя, увидел, что никакие мои доводы и требования не помогут мне освободиться из всей этой лжи... Не имея никакой возможности терпеть издевательства, я вынужден был подписать уже заранее заготовленные протоколы допросов...» (321).
       Весьма ценным источником являются и свидетельства тех командиров и политработников, которым посчастливилось вырваться живыми из застенков НКВД. Даже оказавшись «на воле», они были обречены на молчание взятой у них суровой подпиской «о неразглашении». И большинство из них молчали намертво. Но все же находились настоящие смельчаки, подлинные борцы против произвола. Один из таких освободившихся, бывший командир дивизиона 41-го артполка капитан Д. Н. Нешин несколько раз обращался в НКО, пытался рассказать об издевательствах над ним, но ему рекомендовали молчать об этом. Тогда он письменно обратился к Мехлису. Тот принял его, поверил ему и попросил изложить все письменно. Нешин написал, а Мехлис 10 января 1939 г. переслал копию письма капитана Ворошилову, Сталину и Берии, как «заслуживающего Вашего внимания» (322). Мужественный капитан писал: «Хочу бороться за дело, за которое в 1919—20 гг. погибли отец и два старших брата в Гражданской войне... Мать 70 лет ходила в политотдел 41 сд и к командиру 41 сд, к юристам, к прокурору и заявляла: сына бьют в НКВД, помогите! Но всюду ей говорили: бабушка уходи с этим скорей отсюда, ты не сюда попала, пиши Сталину... Что я видел своими глазами? Били поголовно всех, стояли в положении смирно все поголовно... некоторые вскоре умирали — красноармеец 122 сп Терещенко умер вскоре, его били сильно о стену спиной... В кабинет следователя комендант тюрпода (тюремного подвала. — О. С.) Глебов приводил цепную собаку овчарку — натравливать на арестованных, упорно сопротивляющихся следствию... В подвале тюрпода невозможно было спать... примерно с 2 часов ночи начинались избиения арестованных в кабинетах на допросе и ужасные крики и призывы о помощи не давали спать. Чаще всего кричали: «Сталин, заступись!» (323).
       Сумел вырваться из лап НКВД и бывший военком 84 сд полковой комиссар П. П. Любцев. В своем письме «члену политбюро ЦК ВКП(б) т. Ворошилову», убедительно описав полный беспредел, царивший в тульских тюрьмах, коснулся и вопроса о том, как у него на определенном этапе было вырвано признание в несовершенном преступлении: «Под физическим воздействием, видя безвыходное положение, не имея никакой возможности добиться справедливости... я вынужден был дать под диктовку следователя ложные показания... лишь бы остаться в живых, что придет время и со мной по-настоящему, объективно, по-большевистски разберутся... Писать жалобы в ЦК и другие высшие органы мне не разрешали 9 месяцев, до января 1939 г. и разрешили уже тогда, когда арестовали всю эту банду Лебедева и был назначен новый начальник управления НКВД Бабкин» (324).

§ Имеется ввиду майор госбезопасности С. И. Лебедев — начальник УНКВД по Воронежской области.

       Даже почти 20 лет спустя немногие уцелевшие командиры с болью вспоминали об этом. В заявлении бывшего командира 97 сд полковника Л. Ф. Коваленко от 28 марта 1957 г. говорилось: «23 октября 1938 года я был арестован НКВД СССР и заключен в Бутырскую, а потом в Лефортовскую тюрьмы, где следователи Хозе, Леонов и Хохлов жестокими избиениями и пытками сделали из меня преступника, а таковым я никогда не был» (325).
       Одним из важных источников, подтверждающим широкое применение «физических методов» в работе следователей особых отделов НКВД на этапе предварительного следствия, являются свидетельства очевидцев, непосредственно в местах заключения общавшихся с жертвами следовательского произвола (либо какое-то время находились в одной камере с избиваемым, либо встречались с ним на очной ставке и т. п.). В феврале 1938 г. был расстрелян «признавшийся» в самых страшных преступлениях бывший начальник Морских сил (1921—1924 гг.), заместитель наркома оборонной промышленности СССР, член партии с 1906 г. Р. А. Муклевич. В ходе дополнительного расследования в качестве свидетеля был допрошен всемирно известный авиаконструктор генерал-лейтенант А. Н. Туполев, показавший, что в конце 1937 г. он находился в одной камере внутренней тюрьмы НКВД СССР с Р. А. Муклевичем, который рассказал ему, что он оговорил себя и других ни в чем неповинных лиц в результате применения к нему мер физического воздействия (326). Допрошенный в ходе дополнительной проверки 20 августа 1956 г. бывший комдив А. А. Туржанский показал, что когда он в 1938 г. был доставлен в Лефортовскую тюрьму, то от арестованных Шошкина и Крестьянова слышал, что они раньше содержались в одной камере с комбригом Н. Г. Андриановым и что следователь НКВД Юхимович «зверски избивал АНДРИАНОВА, особенно во время подписания заранее составленного ЮХИМОВИЧЕМ протокола допроса АНДРИАНОВА, который не хотел его подписывать» (327).
       Били и бывшего командира 7 ск комдива Ф. Ф. Рогалева. Член ВКП(б) с 1917 г., командир Красной Гвардии, участник штурма Зимнего дворца, награжденный за подвиги в гражданской войне двумя орденами боевого Красного Знамени, он прошел достойный путь от грузчика до командира стрелкового корпуса РККА. В июне 1937 г. он был схвачен особистами в Днепропетровске. Впоследствии бывший начальник УНКВД по Днепропетровской области Е. Ф. Кривец признался, что сам толкнул бывшего начальника особого отдела Я. Е. Флейшмана на выявление (точнее, на фабрикацию) следственным путем военного заговора в армии. Такой «прорыв на армию» удался только в результате применения к первой группе арестованных продолжительных допросов, стоек, избиений и различных издевательств. После чего и были получены показания о существовании «военно-заговорщической организации в частях 7 корпуса». В ходе дополнительного расследования в 1956 г. удалось найти нескольких человек, которые в 1937 г. во время следствия содержались в одной камере с комдивом Рогалевым. Они (Н. С. Кувшинов и Е. И. Третьяк) показали, что к Рогалеву применялись незаконные методы следствия и только поэтому он подписал ложные показания (328). А этого было вполне достаточно и для следователей НКВД, и для военных прокуроров, и для членов военной коллегии Верховного суда СССР, по неправосудному приговору которой участник штурма Зимнего дворца — почти через 20 лет после этого исторического события был расстрелян (14 сентября 1937 г.). Понадобилось еще 19 лет — и приговор был отменен 6 октября 1956 г.
       Сразу же после праздника 20-й годовщины Октябрьской революции, особисты «забрали» председателя военного трибунала столичного военного округа. Корвоенюрист Л. Я. Плавнек, участник гражданской войны, дважды орденоносец, пользовался большим авторитетом в военно-юридических кругах. Да и сам приложил руку к «выкорчевыванию врагов». И вот теперь он в камере Дома предварительного заключения (ДПЗ). От него требуют показаний о несовершенных им преступлениях. Он, естественно, отказывается. Тогда его начинают бить. Попавший в это же время в тюрьму бывший начальник политуправления СКВО бригадный комиссар И. А. Кузин писал в те дни наркому Ворошилову: «Для устрашения меня и с целью вынудить дать ложные показания, меня бросили в одиночную камеру ДПЗ, к полумертвому ПЛАВНЕКУ (Вашему другу и соратнику по гражданской войне, т. Народный Комиссар), которого организованно и систематически избивали в течение 4-х дней» (329). И корвоенюрист Плавнек «заговорил», на предварительном следствии признал себя виновным в активном участии в антисоветской латышской организации и военно-фашистском заговоре, в боевой террористической группе, в шпионаже в пользу германской разведки. Теперь следователи НКВД могли с сознанием «исполненного долга» передавать дело в суд. Заседание военной коллегии Верховного суда СССР состоялось 7 июня 1938 г. В суде, перед лицом хорошо ему знакомых коллег — военных юристов, Плавнек набрался мужества, виновным себя не признал, от показаний, данных им на предварительном следствии, отказался и заявил, как записано в протоколе судебного заседания, что «он вышел из гущи пролетариата» (350) и всю свою жизнь боролся за советскую власть. Но судьи были глухи. Ради спасения своей шкуры они были готовы осудить кого угодно. Осудили и корвоенюриста Плавнека. К расстрелу. Реабилитирован посмертно в 1957 г.
        Жил и служил в Красной Армии, казалось бы, кристально чистый, с самой наипролетарской точки зрения, человек. Эстонец по национальности Гаральд Тенисович Туммельтау сумел родиться в «классово-выдержанной» семье. Его родители — члены компартии, красногвардейцы, участники гражданской войны. Сам он еще в апреле 1917 г., восемнадцатилетним юношей стал членом большевистской партии. В ноябре 1917 г. добровольно вступил рядовым бойцом в Ревельский отряд Красной Гвардии, участвовал во многих боях на полях гражданской войны, в 1919 г. тяжело ранен, в 1920 г. удостоен ордена боевого Красного Знамени. В 1923 г. окончил Военную академию. Работал на ответственных военных постах. Затем — комбриг. Начальник 3-го отдела Разведупра РККА. В декабре 1937 г. его арестовывают. Обвиняют в том, что он якобы является активным участником эстонской шпионско-фашистской националистической и террористической организации. И самое удивительное. Судя по архивно-следственному делу, он в ходе следствия признал свою «вину», а на суде военной коллегии 4 октября 1938 г. подтвердил эти показания. Судебное заседание, включая вынесение и оглашение судебного приговора, длилось всего 15 минут («суду все ясно»). Приговор — расстрелять. По неоднократным просьбам жены (вдовы) наконец в 1956 г. была проведена дополнительная проверка. Выяснилось, что, как явствует из справки начальника Лефортовской тюрьмы, Туммельтау вызывался на допрос 30 раз, а в материалах дела имеется лишь два протокола его допросов. Кстати, один из них датирован 31 августа 1938 г., хотя в этот день комбриг вообще не допрашивался. Свидетель Л. Л. Каллистов на допросе 4 ноября 1955 г. показал, что в 1938 г. он содержался в одной камере с Туммельтау и тот рассказывал ему, что он оговорил себя и других в антисоветской деятельности в результате применения к нему мер физического воздействия. Каллистов сам видел, как комбриг приходил с допросов со следами побоев на лице (331). Туммельтау реабилитирован посмертно 6 июня 1956 г.
       Не выдержав физических и моральных мучений дал «признательные» показания, оговорив себя и других, бывший начальник политотдела Особой кавдивизии бригадный комиссар Д. Н. Статут. По его показаниям был в 1938 г. арестован член ВКП(б) Назаров. Но он выжил и на допросе 21 сентября 1955 г. свидетельствовал, что видел Статута в тюрьме (на очной ставке с ним): «Выглядел он очень плохо, руки и ноги у него дрожали» и что он (Назаров — О. С.) сомневался в правдоподобности показаний Статута, так как никакого военного заговора в дивизии не было, это вымысел работников НКВД (332). Однако военная коллегия (в составе: Матулевич (председательствующий), Миляновский и Иевлев (члены) 2 апреля 1938 г. приговорила бригадного комиссара Д. Н. Статута к ВМН и в тот же день он был расстрелян. Реабилитирован посмертно в марте 1956 г. (333). О применении мер «физического воздействия» к бывшему командиру 10 сд, члену большевистской партии с 1912 г. комбригу А. П. Трифонову, показали бывшие его сокамерники Житов и Крестьяшин334. Били в ходе предварительного следствия и бывшего командира 9 кд, награжденного тремя орденами боевого Красного Знамени комдива К. П. Ушакова. Об этом рассказали арестованные по другим делам Дверницкий и Монченко, которых в свою очередь тоже били, вымогая от них «уличающие» показания на комдива Ушакова (335).
       Неопровержимым доказательством массовых истязаний и пыток в ходе предварительного следствия являются многочисленные свидетельства не только тех, кого били, но и тех, кто бил. Следователи НКВД жили не в безвоздушном пространстве. Они слышали по радио, читали в газетах выступления высших руководителей партии и страны, речи «самого» Сталина, статьи публицистов и писателей, смотрели кинофильмы, повседневно получали ценные указания прямых и непосредственных начальников. И везде и всюду они видели и слышали одно: враг опутал своей губительной паутиной всю страну, в том числе и армию. И ваше святое дело — эту вражескую сеть уничтожить, а всех без единого исключения «врагов народа» беспощадно выкорчевать: «Родина надеется на вас!» Вам все дано для этого — применяйте любые средства и методы, вам все простится. С врагами действуйте по-вражески. Сам «великий вождь» от имени ЦК ВКП(б) разрешил ко всем «неразоружившимся врагам» применять физические методы. И вполне можно понять, что у многих и многих следователей НКВД просто голова закружилась от чувства вседозволенности, полного своего никому неподотчетного могущества над каждым военнослужащим, попавшим им в руки, какой бы пост он ранее не занимал и какое бы военное звание не имел. По свидетельству бывшего помощника начальника штаба (ПНШ) мехполка 7 кд Г. М. Андреева, начальник особого отдела НКВД 7 кд Мишин заявил ему: «Нам нашим наркомом разрешено бить» (336). Один из героев гражданской войны комбриг В. Л. Виннихов-Бессмертный сообщал в письме Ворошилову от 12 сентября 1939 г., что следователи НКВД Дунарев и лейтенант Топильский, чувствуя полную свою безнаказанность, кагло заявили ему: «Ты все равно отсюда не выйдешь... Здесь в подвале сменим череп» (337).
       С другой стороны, сотрудникам НКВД не было чуждо и чувство страха. Бывший начальник 3-го отделения 3-го отдела по У НКВД Московской области лейтенант госбезопасности А. О. Постель за грубые нарушения законности (необоснованные аресты, применение физических методов и т. п.) был в апреле 1940 г. осужден к 15 годам лишения свободы. После отбытия срока наказания, уже в 1956 г., он в многочисленных своих заявлениях из Магадана настаивает на своей реабилитации. В этом ему было справедливо отказано. Но некоторые его высказывания заслуживают внимания, как свидетельства очевидца, непосредственного участника «работы» одного из главных центров кровавой карусели 1937—1938 гг. Бывший лейтенант госбезопасности обвиняет военных прокуроров середины 50-х годов в том, что они, по его мнению, «проявляют глубокое непонимание обстановки страха и трепета, царившего в 1937—38 годах в органах НКВД, прокуратуры и судах...» (338). Выступая с позиций «рядового чекиста», он пишет: «...и если в 1937—1938 годах в моей работе были искривления в следствии и арестах, то они являются результатом внедренных тогда в аппарат физических методов следствия, прямо исходивших от наркома Ежова и вождя партии Сталина. Я, рядовой, чекист коммунист по служебному и партийному долгу, не мог выражать сомнения, подвергать критике или не выполнять этих указаний, а выполнение их тогда приводило к незаконным арестам и репрессиям... Об этих физических методах следствия тогда было хорошо известно прокурору СССР Вышинскому, председателю Военной коллегии Верхсуда — Ульриху, которые преподносились нам, как защита интересов партии в ожидании войны...» (339).
Бывший начальник 3-го отдела 3-го управления НКВД СССР старший майор госбезопасности А. П. Радзивиловский показал на допросе 16 апреля 1939 г.: «Я спросил Ежова, как реализовать его директиву о раскрытии антисоветского подполья среди латышей, он мне ответил, что стесняться отсутствием конкретных материалов нечего, а следует наметить несколько латышей из числа членов ВКП(б) и выбить из них необходимые показания... С этой публикой не церемоньтесь... Надо доказать, что латыши, поляки и др., состоящие в ВКП(б), шпионы и диверсанты...» (340).
       После уже упоминавшегося совместного постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. и устранения с поста наркома внутренних дел СССР Ежова и замены его Берией в системе НКВД был проведен целый ряд закрытых судебных процессов. Перед военными трибуналами и военной коллегией Верховного суда СССР предстали многие сотрудники центрального аппарата НКВД СССР (в том числе и Особого отдела Главного управления госбезопасности), наркомы внутренних дел союзных и автономных республик, начальники управлений НКВД краев, областей, начальники и сотрудники особых отделов военных округов, флотов, дивизий. Материалы этих процессов и сейчас по существу недоступны для историков. Кое-что и на этих процессах могло быть фальсифицировано (ведь «школа»-то та же!). Но красной нитью через все эти материалы проходят признания бывших особистов в широком применении ими избиений, истязаний и пыток в процессе предварительного следствия.
       В июне—июле 1939 г. военный трибунал войск НКВД СССР Ленинградского округа под председательством бригвоенюриста Марчука рассмотрел дело № 16 по обвинению 14 сотрудников особого отдела Краснознаменного Балтийского флота. На суде выявилась весьма неприглядная картина беспредельного разгула произвола особистов во главе с награжденным значком почетного чекиста начальником особого отдела КБФ капитаном госбезопасности М. М. Хомяковым и его заместителем старшим лейтенантом ГБ И. Ф. Якуниным. Хомяков на совещаниях говорил, что сотрудники отдела плохо работают, поскольку мало арестовывают. Он давал указания, что все уволенные из флота лица нерусской национальности — враги народа и их надо арестовывать. Сам Хомяков в судебном заседании признал, что в особом отделе были не только невинно арестованные, но и невинно расстрелянные (341). Из списка, приобщенного к делу, видно, что в особом отделе пришлось освободить из-под стражи 224 необоснованно арестованных че
ловека (342).
       Один из осужденных по этому делу — В. Д. Силов свидетельствовал: «...По возвращению из отпуска я встретил картину массового избиения арестованных, наличие комнат в ДПЗ, где обвиняемые... находились в количестве 10—30 человек на так называемой «стоянке», которая прекращалась только тогда, как арестованный «признавался» в своих преступлениях и подписывал составленный ему следователем протокол допроса...» (343). А вот свидетельство другого осужденного особиста — К. И. Гарбузова: «Хомяков говорил следователю Чернову в отношении обвиняемого: «Вы его лупите по голове поленом, тогда он даст показания». Я лично получил от Хомякова санкцию на избиение арестованных не менее 15 человек» (344). Хомяков признался на суде, что попавший в их руки бывший помощник командующего КБФ по ВВС, некогда член легендарного Центробалта, а теперь флагман 2 ранга Г. П. Галкин «подвергался жестокому избиению, в результате чего он подписал ложные показания» (345). Подсудимые — бывшие сотрудники особого отдела КБФ Бабич и Фурсик подтвердили, что они применяли на допросах меры физического воздействия и к бывшему командиру бригады миноносцев КБФ флагману 2 ранга Г. Г. Виноградскому. На этом процессе выступил свидетель Ершов, который показал, что в процессе следствия Виноградский раздетым помещался в камеру, залитую водой. Каково было терпеть все это бывшему дворянину, офицеру царского флота, получившему от советского государства адмиральское звание (хотя он и оставался беспартийным), которое, однако, не спасало от самого примитивного мордобоя (346). Били настолько усердно, что одного из арестованных — полкового комиссара В. А. Сумарокова — забили до смерти. Никакого расследования и привлечения виновных к ответственности проведено, разумеется, не было (347). Как будто так и надо, как будто смерть от побоев в застенках НКВД стала бытом. 
       Военный трибунал приговорил Хомякова к ВМН, 12 сотрудников к различным срокам заключения, одного — оправдал. Преступления были настолько явными, что все кассационные жалобы осужденных были оставлены без удовлетворения. Отказал в помиловании Хомякову и Президиум Верховного Совета СССР. Приговор над Хомяковым был приведен в исполнение 29 ноября 1939 г. И даже последующей проверкой в 1981 г. (по просьбе приемного сына) было установлено, что оснований для реабилитации М. М. Хомякова не имеется348.
       О систематическом применении избиений и пыток к подследственным военнослужащим показывали во время суда над ними бывший начальник 5-го (особого) отдела УНКВД Смоленской области капитан госбезопасности В. В. Кривуша и его помощник ст. лейтенант ГБ М. Д. Задыхин, бывший начальник Днепропетровского УНКВД Е. Ф. Кривец и начальник 5-го отдела Я. Е. Флейшман, бывшие сотрудники Краснодарского УНКВД Мал-кин, Бродский, Бирост и Шалавин, бывший заместитель начальника особого отдела НКВД ОКДВА Л. М. Хорошилкин, сотрудники НКВД в СКВО Э. И. Биск, К. Е. Сагайдак, А. А. Соколов349 и многие, многие другие.
       В застенках Хабаровского НКВД беспощадно, зверски избивали комдива С. И. Деревцова. Бывший сотрудник особого отдела НКВД по ОКДВА Вышковский во время суда над ним показал: «Гаврилов (тоже сотрудник ОО НКВД. — О. С.) допрашивал Деревцова в течение 2 суток. Избивал он его при этом допросе так, что в моем кабинете нельзя было работать...» (350). Это подтвердили и сотрудники ОО НКВД Либерман и Харакиз. Последний заявил о Гаврилове: «...он приводил к сознанию перед судом Деревцова, т. е. избивал его» (351). Бывшие сотрудники УНКВД по Калининской области Якушев и Арихонов, будучи допрошенными в 1939 г., показали, что в ходе предварительного следствия арестованный бывший командир 2 ск комдив Я. И. Зюзь-Яковенко подвергался жестокому физическому воздействию со стороны работников НКВД Фукса, Доценко, Волл, Трифонова и других (352).
       Особым рвением в «выкорчевывании» отличался заместитель начальника особого отдела НКВД ЗабВО Видякин. В обвинительном заключении по делу Видякина и других формулировалось, что деятельность этих лиц была направлена «на перебитие командно-политических кадров Красной Армии. Так, Видякиным 517 ни в чем не повинных человек были посажены в тюрьму, подвергались всевозможным издевательствам, в силу чего вынуждены были оклеветать себя и других лиц и только после ареста Видякина были освобождены и полностью реабилитированы» (353). В конце концоз 17 октября 1940 г. и сам Видякин был приговорен к расстрелу.
       Осужденный в 1940 г. к расстрелу бывший начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР комбриг Н. Н. Федоров, который «расследовал» дело бывшего первого заместителя наркома обороны СССР, награжденного четырьмя орденами боевого Красного Знамени командарма 1 ранга И. Ф. Федько, показал, что он лично применял меры физического воздействия в отношении Федько и только после этого последний стал давать показания на себя и других лиц (354). А вот судьба бывшего командующего войсками САВО, комкора И. К. Грязнова. По свидетельству В. М. Казакевича, бывшего оперативного работника органов НКВД, проводившего следствие по этому делу, «на первых допросах Грязное категорически отрицал свою виновность и признал свою вину только после того как был подвергнут избиению. Били Грязнова в Лефортовской тюрьме Николаев и Ямтщкий и по их указанию Грязнова несколько раз ударил и я. После побоев Грязнов стал давать показания, в которых признал себя виновным и назвал других лиц как своих сообщ-
ников» (355).
       Допрошенный 16 февраля 1955 г. бывший старший следователь НКВД СССР Г. В. Арсенович показал, что когда в 1939 г. к нему на допрос доставили подследственного бывшего начальника Разведулравления РККА комдива А. Г. Орлова, то весь внешний вид последнего неопровержимо свидетельствовал, что он был сильно избит. Причем следователи НКВД «поработали» над комдивом так усердно, что самостоятельно, без помощи надзирателей, он даже ходить уже не мог (356).
       В результате изучения архивно-следственных дел на арестованных в 1937—1938 гг. корпусного комиссара М. Я. Апсе, комдивов В. П. Добровольского и А. В. Федотова, комбригов И. И. Кальвана и И. М. Подшивалова, полковника И. Я. Линдова-Лифшица и интенданта 1 ранга И. А. Цюкшо прокурор отдела Главной военной прокуратуры подполковник юстиции Хорьков сделал в 1956 г. вывод о том, что «обвинительные» показания от вышеуказанных командиров и политработников были «получены путем применения к ним незаконных преступных методов следствия» (357). Свидетельства бывших сотрудников органов НКВД СССР об избиениях и пытках подследственных военнослужащих, данные ими как во время закрытых процессов 1939—1940 гг., так и во время дополнительной проверки в середине 50-х годов, можно множить и множить.
       В итоге многолетней работы в Архиве военной коллегии Верховного суда Российской Федерации мне удалось выявить и установить, что по закрепленным в имеющих юридическую силу документах данным (дошедшие до нас показания и свидетельства самих жертв, а также очевидцев их мучений; вынужденные признания палачей, осуществлявших избиения и пытки; результаты дополнительной проверки и т. п.), можно считать доказанным, что «физические методы воздействия» в ходе предварительного следствия в 1937—1941 гг. применялись к таким военнослужащим рабоче-крестьянской Красной Армии как:

§ Должен особо подчеркнуть, что этот список далеко не полон; он включает только тех, кого мне удалось выявить

      Маршалы Советского Союза                                                                                                                       В. К. Блюхер, А. И. Егоров, М. Н. Тухачевский.
      Генерал армии                                                                                                                                К. А. Мерецков.
      Командармы 1ранга                                                                                                                       И. П. Белов, И. Ф. Федько.
      Флагман флота 1 ранга                                                                                                                 В. М. Орлов.
       Армейский комиссар 1 ранга                                                                                                     П. А. Смирнов.
       Командармы 2 ранга                                                                                                                   Я. И. Алкснис,, П. Е. Дыбенко.
       Армейский комиссар 2 ранга                                                                                                     Л. Н. Аронштам.
       Комкоры                                                                                                                                       Э. Ф. Аппога, И. К. Грязнов, Е. И. Ковтюх, Н. В. Лисовский, М. П. Магер, Н. Н. Петин, В. М. Примаков, В. К. Путна, М. О. Степанов, И. Ф. Ткачев, К. А. Чайковский.
Флагманы 1 ранга К. И. Душенов, А. К. Сивков.
       Корпусные комиссары                                                                                                               М. Я. Апсе, Я. В. Волков, Т. К. Говорухин, И. Б. Разгон, Л. Б. Рошаль, К. Г. Сидоров.
       Корвоенинжснер                                                                                                                          Я. М. Фишман.
       Корвоенюрист                                                                                                                             Л. Я. Плавнек.
       Комдивы                                                                                                                                         И. Ф. Блажевич, Б. И. Бобров, М. Ф. Букштынович, Г. М. Везиров, Г. А. Ворожейкин, С. И. Деревцов, В. П. Добровольский, Я. И. Зюзь-Яковенко, М. П. Карпов, Ж. И. Лаур, С. В. Никитин, А. М. Никонов, А. Г. Орлов, Ф. Ф. Рогалев, К. К. Рокоссовский, И. П. Сергеев, К. И. Степной-Спижарный, А. А. Тальковский, А. И. Тарасов, Г. А. Тухарели, К. П. Ушаков, А. В. Федотов, И. Ф. Шарсков, Р. А. Якубов.
        Флагманы 2 ранга                                                                                                                         Г. Г. Виноградский, Г. П. Галкин, Д. П. Исаков.
       Дивизионные комиссары                                                                                                          Л. И. Бочаров, И. Д. Вайнерос, И. П. Зыкунов, С. 3. Рабинович, Г. С. Сафразбекян, И. И. Сычев, И. Я. Юкамс.
       Диввоенюрист                                                                                                                              А. С. Гродко.
       Комбриги                                                                                                                                       Н. Г. Андрианов, С. Д. Барановский, М. Ф. Вяземский, А. В. Горбатов, С. Ф. Гулин, Г. С. Данилкж, Ф. К. Доттоль, Д. К. Забелин, И. И. Кальван, Л. В. Картаев, Э. Г. Матсон-Игнеус, М. Е. Медведев, П. П. Молодцов, И. М. Подшивалов, Ф. Г. Радин, П. Г. Романовский, И. Д. Россман, М. М. Рыжснков, В. М. Скрипкин, А. М. Тарновский-Терлецкий, Е. М. Тихомиров, П. В. Торощин, А. П. Трифонов, Г. Т. Туммельтау, Н. Ф. Федоров.
       Бригадные комиссары                                                                                                                Е. Б. Амалин, Я. Г. Дрейман, П. М. Клипп, И. А. Кузин, Н. П. Миронов, А. К. Скороходов, О. И. Спалвин, Д. Н. Статут.
       Бригинженеры                                                                                                                              Н. Н. Андреев, А. К. Аузан, Н. М. Харламов.
       Бригвоенюристы                                                                                                                         П. С. Войтеко, Ю. А. Дзервит, Я. К. Жигур, И. С. Каштельянов, А. Г. Сенкевич.
       Полковники                                                                                                                                    Б. С. Авакян, Д. И. Артамонов, С. Г. Гейнрихс, Т. В. Давыдов, Г. М. Даргольц, С. П. Кириенко, Л. Ф. Коваленко, А. Ф. Кукша, И. Я. Линдов-Лифшиц, П. Г. Марченко, С. Ф. Маслиевич, С. И. Морозов, Л. Г. Овчаренко, М. Д. Поляков, 3. Н. Райвичер, М. А. Рождественский, А. Б. Слуцкий, А. Г. Тарасенко, К. И. Элькснер.
       Капитан 1 ранга                                                                                                                             О. С. Солонников.
       Полковые комиссары                                                                                                                П. П. Любцев, И. А. Орловский, В. А. Сумароков, Д. А. Федотов, 3. Л. Шейнкин, Я. Я. Эльсис.
       Военинженер 1 ранга                                                                                                                  А. А. Заборовский.
       Интендант 1 ранга                                                                                                                       И. И. Цюкшо.
       Интенданты 2 ранга                                                                                                                       А. С. Киршон, Б. И. Тутолмин.
       Майоры                                                                                                                                          В. И. Везломцев, И. В. Гомзов, А. В. Заремба, 3. Н. Пинцов, И. Э. Розенберг, Г. И. Ситников, Н. П. Урубков.
       Батальонные комиссары                                                                                                             Н. П. Дмитренко, А. А. Икал.
       Капитаны                                                                                                                                       А. В. Головенченко, К. К. Гонсиоровский, М. А. Недочевский, Д. Н. Нешин.
       Капитан-лейтенант                                                                                                                        Н. А. Радецкий.
       Красноармейцы                                                                                                                            А. И. Польщиков, Терещенко.
       Жена (вдова) командарма 1 ранга                                                                                            Н. В. Уборевич.
       Еще раз хочу подчеркнуть, что этот список далеко не исчерпывающий, и, очевидно, будет значительно пополнен в ходе дальнейшего исследования этой проблемы. Но и в таком виде список в полной мере позволяет судить о массовом характере применения избиения и пыток в ходе предварительного следствия. И надо со всей определенностью сказать, что следователи НКВД зверствовали всласть. Как справедливо пишет, изучивший ряд следственных дел Л. Э. Разгон, «...выбор средств для уничтожения личности был совершенно беспредельный. Можно было бить по наиболее чувствительным местам тела, зажимать пальцы дверью, срывать ногти, бить по половым органам, никаких не было ограничений, кроме возбужденной фантазии нелюдей в мундирах» (358).
       Били действительно, по любимому выражению будущего министра госбезопасности СССР В. С. Абакумова, «смертным боем» (359). Комдиву (будущему маршалу) К. К. Рокоссовскому во время пыток выбили девять зубов, сломали три ребра, отбили молотком пальцы ног (360). Одному из первостроителей РККА бывшему командующему войсками МВО Н. И. Муралову отпилили сначала одну ногу, а потом и другую. На допросы его возили после этого в коляске (361). Свидетельствует бывший следователь НКВД В. М. Казакевич: «Я лично видел в коридоре тюрьмы, как вели с допроса арестованного, избитого до такой степени, что его надзиратели не вели, а почти несли. Я спросил у кого-то из следователей: кто этот арестованный. Мне ответили, комкор Ковтюх, которого Серафимович описал в романе «Железный поток» под фамилией Кожух. Из того кабинета, из которого вывели избитого Ковтюха, вслед за ним вышли Николаев и Ямницкий» (362). На этом фоне чуть ли не идиллической кажется такая забава следователей, как «телефон». В уши допрашиваемого вставлялись рупором листы плотной бумаги и с двух сторон в эти рупоры следователи во всю силу своих легких кричали: «Признавайся! Признавайся! Признавайся!» Забавно, не правда ли? Но дело доходило до того, что у подследственных лопались барабанные перепонки (363).
       Военный комиссар Ленинградского Танко-технического училища полковой комиссар Муркин был арестован в 1938 г. И исчез. Бывший курсант этого училища подполковник в отставке К. А. Дорошкевич (Москва) рассказал мне, что встретился он со своим бывшим комиссаром лишь в 1974 г., на 40-летнем юбилее родного училища. Оказалось, что военком пробыл на лесоповале 19 лет. Потом был реабилитирован, ему вернули квартиру в Ленинграде. И вот он на встрече со своими бывшими питомцами. А его воспитанники, прошедшие огни и воды Великой Отечественной, уцелевшие в ее смертельном вихре, смотрят на своего комиссара и глаза их спрашивают, ну как там было «в зоне»? А комиссар молчит, у него ведь взяли подписку «о неразглашении» (сравни: закон «omerta» у сицилийской мафии). И только в какой-то момент, комиссар все-таки решился и сказал нескольким окружавшим его бывшим курсантам 1938 года: во время допроса следователи НКВД яйца дверью прищемляли. Все ведь очень просто, и не нужно никакого специального оборудования для пыток. И результат «признаваемости» всегда стопроцентный. И содрогнулись сердца участников войны (364).
Как же глубоко проник поэт в суть психологии сталинских заплечных мастеров:

           И душу чувствами людскими 
           Не отягчай, себя щадя. 
           И лжесвидетельствуй во имя, 
           И зверствуй именем вождя.
                                    А Т. Твардовский.

       В результате глубоких психических потрясений и варварских методов следствия некоторые арестованные умирали казалось бы в цвете лет. В ходе предварительного следствия скончались в тюремных больницах (тюрьмах) бывший начальник. Управления боевой подготовки РККА 45-летний комкор К. А. Чайковский, бывший начальник Управления Воениздата НКО СССР 48-летний комдив С. М. Белицкий, бывший начальник бронетанковых войск БВО комбриг П. П. Рулев и др.
       Опьяневшие от безнаказанного пролития человеческой крови особисты иногда сатанели до того, что попросту забивали насмерть «неразоружающихся» подследственных военнослужащих РККА. Должен заметить, что выявил я таких случаев немного, но все же они были. 30 июля 1937 г. в Тбилиси был арестован комдив Ф. М. Буачидзе. Виновным себя он не признал и 1 августа 1937 г. прямо на допросе при участии начальника 5-го (особого) отдела НКВД Грузинской ССР Максименко комдив был убит (365). По свидетельству С. Газаряна, рассвирепевшие особисты распороли ему живот и бросили его в камеру (366), где он и скончался. 18 августа 1938 г. умер от полученных на допросе побоев начальник политотдела бригады линкоров Балтийского флота полковой комиссар В. А. Сумароков (367).
       Забивали насмерть рядовых красноармейцев. Ранее я уже приводил свидетельство капитана Нешина о том, как красноармейца 122 сп Терещенко били сильно спиной о стену, и он вскоре умер. Забивали и Маршалов Советского Союза. Знаменитый на всю страну В. К. Блюхер был арестован 22 октября 1938 г., а уже через две с половиной недели легендарный полководец был забит следователями НКВД как бешеная собака. Допрошенная в 1956 г. врач Лефортовской больницы Розенблюм засвидетельствовала: «Я осматривала Василия Константиновича Блюхера. Все лицо у него было в сплошных синяках. Затем я обнаружила кровоизлияние в склеру глаза. Она была переполнена кровью. Кто определил причину его смерти, я не знаю. Как и не знаю, кто выдал следствию справку о смерти» (368). Блюхер погиб от побоев 9 ноября 1938 г., а Ворошилов, выступая 20 ноября на заседании Военного совета при НКО изображал дело таким образом, что Блюхер будто бы жив, «сидит» и начинает давать показания. Видно наркому обороны маршалу Ворошилову страшно было сказать о том, как с его санкции из Маршалов Советского Союза делают мясной фарш.
       Как можно было выдержать такие мучения? Сквозь толщу столетий до нас дошли предания о юных спартанцах, сумевших сдерживать стоны даже тогда, когда лисята выгрызали им внутренности, о Муции Сцеволе, безмолвно переносившем обугливание собственной руки на огне. С юных лет миллионы россиян были потрясены рассказами о поистине былинной стойкости Стеньки Разина. На допросах он молчал. Его повели к пытке. И вот как описывает этот процесс Н. И. Костомаров: «Первая пытка была кнут — толстая ременная полоса, толщиною в палец и в пять локтей длиной. Ему сковали назад руки и поднимали вверх, потом связывали ремнем ноги: палач садился на ремень и вытягивал тело так, что руки выходили из суставов, а другой палач бил по спине кнутом. Стенька получил таких ударов около сотни, ко не испустил ни одного стона. Все, стоявшие тут, дивились. Его положили на горячие уголья. Стенька молчал. По его избитому, обожженному телу начали водить раскаленным железом; и тут молчал Стенька... Стеньке стали брить макушку... Ему начали лить по капле холодную воду. Это было такое адское мучение, которого никто не мог вынести. Стенька его вытерпел. Все тело его представляло безобразную окровавленную, опухшую массу... С досады, что его ничто не пронимает, стали Стеньку еще бить палками по ногам. Стенька молчал» (369). Современный исследователь В. И. Буганов, тщательно изучивший «розыскное дело» С. Т. Разина, признает мужество Степана, его твердость, даже героизм в ходе страшных допросов и пыток. Но все же он пришел к выводу, что «все утверждения о том, что Разин ни слова не сказал на допросах, являются не более чем красивой легендой» (370).
       Были и в Красной Армии люди особого терпения и мужества. За свою честь и достоинство воина РККА они боролись до последней возможности, до предела сил человеческих. Но ведь силы-то человека — земного существа — не беспредельны? Даже такой стойкий человек, как комбриг А. В. Горбатов, подвергшийся в те годы «физическим методам», вспоминал позднее: «Когда началась третья серия допросов, как хотелось мне поскорее умереть» (371). Находились и такие, которые готовы были заплатить своею жизнью, лишь бы хоть как-то покарать ненавистного следователя. Некоторые авторы утверждают, что комкор Н. Н. Криворучко схватил следователя и задушил, а потом, действуя его телом как дубиной, отбивался от охранников, пока не был застрелен (372).
       Стремясь избежать постыдной капитуляции перед наглыми следователями, некоторые подследственные шли на крайние меры и в знак своего решительного протеста против чинимого произвола кончали свою жизнь самоубийством. Так поступил в тюрьме бывший заместитель начальника политуправления ЗабВО дивизионный комиссар Г. Ф. Невраев. Еще в мае 1937 г. особым отделом НКВД был арестован и брошен в тюрьму помощник командующего ОКДВА комкор А. Я. Лапин. Один из прославленных героев гражданской войны, награжденный тремя боевыми орденами Красного Знамени, находившийся в свои 38 лет в расцвете сил, был доведен до такого состояния, что прямо в тюрьме 21 сентября 1937 г. покончил жизнь самоубийством. В камере нашли написанную обгоревшей спичкой записку: «Мне надоело жить, меня сильно били, поэтому я дал ложные показания и наговорил на других лиц. Я ни в чем не виновен» (373). А. М. Ларина (Бухарина) в своих воспоминаниях утверждает, что бывший командующий войсками УрВО комкор И. И. Гарькавый также покончил счеты с жизнью в тюремной камере разбив голову о ее стенку (374).
       В совместном постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» от 17 ноября 1938 г., в котором констатировались и осуждались крупнейшие недостатки работы органов НКВД в ходе предварительного следствия (они, конечно, объяснялись происками «врагов народа», пробравшихся в органы НКВД и прокуратуры как в центре, так и на местах), о применении «физических методов» в ходе следствия не было сказано ни единого слова (375). СНК и ЦК великую тайну политбюро хранить умели! Но когда в стране и в армии развернулось широкое обсуждение этого постановления на совместных совещаниях представителей партийных, прокурорских, судебных и карательных органов, то вместо обычно ожидаемых пустопорожних восхвалений все громче и громче стали звучать голоса снизу, вскрывавшие и гневно осуждавшие многочисленные факты истязаний и пыток безвинных людей в застенках НКВД. Более того, зазвучали предложения тщательно разобраться во всем этом, привлечь виновных к строжайшей партийной и уголовной ответственности. Прямые обвинения в адрес НКВД стали предъявляться и со стороны руководителей местных партийных организаций.
       Сталин реагировал мгновенно. Чтоб «зло пресечь», уже 10 января 1939 г. за его подписью пошла шифрованная телеграмма секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, наркомам внутренних дел союзных и автономных республик, начальникам управлений НКВД: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б). Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод»  (376).
       Из текста этой шифровки можно сделать минимум три вывода. Во-первых, Сталин признает, что избиения и пытки не есть следствие садистических наклонностей сотрудников НКВД, а выполнение воли Центрального комитета ВКП(б). Во-вторых, Сталин явно старается укрыть от ответственности политбюро ЦК. Ведь Центральный комитет ВКП(б) такого решения не принимал (по крайней мере, насколько сейчас известно), а принимало специальное постановление именно политбюро ЦК. И в-третьих. Всем своим содержанием эта шифровка, подписанная «самим вождем», совершенно однозначно предупреждает всех «критиканов»: «Били, бьем и будем "бить!». Ведь здесь, уже в январе 1939 г., черными буквами по белой бумаге сказано, что все это неописуемое варварство — «совершенно правильный и целесообразный метод». И все это — от имени ЦК ВКП(б)!
       Напрашивается, наконец, и еще одни вывод. Его нет в тексте шифровки, но он совершенно явственно вытекает из всего ее содержания. А именно: «Не сметь!». Не сметь не только требовать привлечения сотрудников НКВД за чинимые ими зверства, но и вообще говорить об этом, упоминать об этом. Ведь это — линия ЦК ВКП(б). А к этому времени уже каждый житель необъятной Страны Советов от седобородого аксакала до юного пионера твердо натвердо усвоил кто сознанием, кто подсознанием, что всякие не то что колебания или сомнения в отношении этой линии, но даже недостаточно явная и видная поддержка ее кончаются неизбежной позорной гибелью...
       В заключение этого самого печального раздела нашего повествования надо обязательно сказать, что сотрудники НКВД все-таки были разные и не все они непосредственно участвовали в избиениях и пытках подследственных (хотя и имели «право», разрешение политбюро ЦК ВКП(б). И вторая сторона этой проблемы — я склонен утверждать, что и не всех подследственных обязательно избивали, бывали такие, коих миновала горькая чаша сия. Но те, кого били, как правило, по существу переставали быть нормальными людьми, «ломались», становились рабами инстинкта самосохранения и были готовы подписать любые показания, лишь бы выжить сейчас, в эту минуту, а там, хоть трава не расти. Я пишу это им не в укор. Так было. Проводивший в свое время расследование по делу бывшего начальника Главного управления Гражданского воздушного флота комкора И. Ф. Ткачева бывший сотрудник НКВД М. 3. Эдлин показал 14 ноября 1955 г., что Ткачев оговорил себя в результате применения к нему мер физического воздействия: «После того, как ТКАЧЕВ был избит, он заявил, что готов давать любые показания, которые от него потребуются. РОГАЧЕВ предложил ТКАЧЕВУ написать заявление на имя... Ежова... Заявление ТКАЧЕВ писал под диктовку РОГАЧЕВА» (377)

§ Капитан госбезопасности Б. Г. Рогачев Щифронович) — сотрудник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР.

       Как мы уже выяснили, «битье» оставалось одним из главных средств получения «признательных» показаний и после кровавых 1937—1938 годов. И даже в начале Великой Отечественной войны. Известно, что именно в эти дни был арестован заместитель наркома обороны СССР, Герой Советского Союза, генерал армии К. А. Мерецков. Известно также, что в своих мемуарах об этом трагическом эпизоде своей жизни он не посмел написать ни единой строчки. Что же там было? Генерал-майор в отставке А. И. Корнеев, многие годы прослуживший помощником маршала И. X. Баграмяна, рассказал мне, как в середине 60-х годов он вместе с маршалом находился на Тираспольском учении в Молдавии и ему довелось присутствовать при разговоре двух маршалов — Баграмяна и С. К. Тимошенко. Речь зашла об отсутствующем почему-то маршале Мерецкове и Тимошенко рассказал о том, как однажды в «Райской группе» он спросил Мерецкова: «Что же ты, Кирилл, возвел на себя поклеп и признался, что ты глава заговора?» Мерецков ответил ему с нескрываемой обидой: «Если бы Вам, Семен Константинович, довелось претерпеть такие издевательства и муки, боюсь, что и Вы бы не выдержали. Надо мною так издевались, так меня дубасили, что я почувствовал, что я теряю рассудок... Я был готов на все, лишь бы прекратить эти мучения... Тем более, что мне обещали в случае моих признаний, не трогать семью» (378). Разве можно, дорогой читатель, представить себе подобный разговор между двумя маршалами Наполеона?..

==============================================================================

==============================================================================

КУДА ЖЕ СМОТРЕЛИ ПРОКУРОРЫ?

       Официальная печать (а иной и не существовало в предвоенные годы в советском обществе) была полна восторженных песнопений в честь социалистической, революционной законности. Но во всех этих казенных восторгах уже изначально были заложены несовместимые противоречия. Один из видных лидеров меньшевиков П. Гарви подметил это еще в 1924 г.: «Диктатура и конституция, диктатура и законность, диктатура и общественность — вещи несовместимые в еще большей мере, чем гений и злодейство. Конституция казармы, порядок кладбища, «руки по швам» перед властью — возможны, конечно, и при комбонапартизме. Общественность, самоуправление, законность возможны лишь в атмосфере политической свободы» (379).
       Многое, конечно, зависело от позиции прокурора СССР. Но А. Я. Вышинский потому и поставлен был на этот высокий пост, что он не только за страх, но и на совесть служил режиму в целом, его «вождю» в особенности. О Вышинском много писали и пишут. Большинство авторов единодушно именуют его «обер-палачом». Но при более полной его характеристике мнения разделяются. Так, безвременно скончавшийся В. А. Куманев считал, что «этот сталинский выдвиженец не был подготовлен к столь ответственному посту (речь идет о посте прокурора СССР. — О. С.) ни по своему интеллекту, ни по образованию, ни по опыту работы, ни по морально-нравственным качествам..,» (380). Что касается нравственности, то она у Вышинского была специфической, типично большевистской (нравственно все то, что помогает победе коммунизма и уничтожению его врагов), а вот насчет недостатка интеллекта, образования, опыта работы — я никак не могу согласиться... Все это было при нем. Кроме всего прочего, Вышинский был несомненно один из самых выдающихся ораторов своего времени. Мне самому удалось в 1948 г. слышать его доклад в Москве и подпасть под обаяние его красноречия... Это был по определению А. Ваксберга «преступный златоуст», но златоуст.
       Мне кажется гораздо более точной характеристика личности и роли А. Я. Вышинского, данная А. Ваксбергом: «Ревностных исполнителей, орудовавших за плотно закрытыми дверьми, в подвалах, камерах и кабинетах, хватало с избытком. Но мало кто мог столь успешно витийствовать на сцене — перед очами всего человечества, доводя до публики потаенные замыслы «отца народов», беря на себя и хулу, и хвалу, не стыдясь, а гордясь своей палаческой ролью. Во всяком случае, второго Вышинского — пусть даже слабой его копии — мы не имели» (381).
       Когда один из военных прокуроров военюрист 1 ранга М. Ишов, добившись приема у Вышинского, доложил ему о том, что органами НКВД на местах творятся беззакония, расстреливаются безвинные люди, то прокурор Союза ССР заявил ему буквально следующее: «Товарищ Ишов, с каких пор большевики приняли решение либерально относиться к врагам народа? Вы, прокурор Ишов, утратили партийное и классовое чутье. Врагов народа гладить по голове мы не намерены. Ничего плохого нет в том, что врагам народа бьем морду. И не забывайте, что великий пролетарский писатель М. Горький сказал: «Если враг не сдается, его уничтожают». Врагов народа жалеть не будем» (382). И эту свою позицию прокурор Союза Вышинский последовательно проводил во всей своей практической работе. Тот же «прокурор-протестант» Ишов почти сразу же после его визита к Вышинскому был сам арестован.
       Что же касается возложенного на него законом надзора за соблюдением соответствующих норм в процессе предварительного следствия в НКВД, то Вышинский не просто «умыл руки», а по существу «поджал хвост». Признавая наличие многочисленных упрощений и извращений в ходе предварительного следствия, арестованный в апреле 1939 г. бывший нарком внутренних дел СССР Н. И. Ежов в своих показаниях довольно исчерпывающе определил сложившуюся ситуацию: «Прокуратура СССР не смогла, конечно, не замечать всех этих извращений. Поведение Прокуратуры СССР, в частности Прокурора СССР Вышинского, я объясняю той же боязнью поссориться с НКВД и показать себя не менее «революционным» в смысле проведения репрессий. Только этими причинами я могу объяснить фактическое отсутствие какого бы то ни было прокурорского надзора за этими делами и отсутствие протестов на действия НКВД в правительство» (383).
Кстати, публикатор вышеприведенного заявления Ежова недавно скончавшийся генерал-лейтенант юстиции запаса Б. А. Викторов считал ссылку Ежова на боязнь Вышинского поссориться с органами НКВД недостаточно основательной и утверждает, что Вышинский (и Ульрих) «действовали так не из-за боязни Ежова» (384), а для того чтобы угодить Сталину. Я полагаю, что здесь имело место и то и другое. Всегда считалось, что угодить диктатору, значит обеспечить себе сохранение жизни и может даже приблизиться к нему. Но и всепроникающий страх перед всесильными «органами» пронизывал души всех без исключения служилых людей советского общества — от глубочайшего низа до высочайшего верха. И, пожалуй, можно согласиться с утверждением В. Рапопорта и Ю. Геллера, что даже Сталин не шутил, не лицемерил, когда отвечал многочисленным просителям, что он сам боится НКВД (385).
       И в самом деле было чего бояться. Можно сказать, что как класс истребляли не только кулачество, но и прокуроров, которые лишь посмели или только могли посметь пикнуть о нарушениях «революционной законности». По некоторым данным, в 1937—1938 гг. в результате «очищения органов прокуратуры от неустойчивых и разложившихся элементов» — 90 процентов областных прокуроров были сняты и по большей части уничтожены (386).
       Чтобы читатель еще более проникся ощущением атмосферы бытия прокуроров того времени, воспроизведу выявленный Б. А. Викторовым факт, уникальный даже для тех мрачных времен. Прокурор гор. Витебска, член ВКП(б) с 1920 г. С. Т. Нускальтер в ноябре 1937 г. проверял законность содержания арестованных в камере предварительного заключения УНКВД по Витебской области. Узнав об этом, начальник областного управления НКВД И. А. Горбеленя задал ему вопрос: «Кто его просил заниматься проверкой?». Нускальтер ответил, что он — прокурор и поэтому имеет законное право на проверку. Тогда Горбеленя втолкнул прокурора в камеру и запер его там, сказав: «Ну а теперь выполняй свои прокурорские обязанности». По указанию начальника УНКВД «на посаженного» при таких фантасмагорических обстоятельствах прокурора было искусственно создано уголовное дело, закончившееся тем, что С. Т. Нускальтер был расстрелян (387).
       Конечно, подобный случай немедленного физического уничтожения неугодного прокурора высокопоставленным функционером НКВД носил экстраординарный характер. Но он мог произойти только в соответствующей атмосфере направляемого сверху фактического устранения прокуратуры от выполнения официально провозглашенных обязанностей. Очень характерен в этом отношении ответ Главной военной прокуратуры от 10 ноября 1937 г. на запрос военной прокуратуры ТОФ: «Прокурор вправе участвовать в допросах любых обвиняемых по делам, расследуемым в органах НКВД. Однако по делам о контрреволюционных, троцкистских, правых и др. организациях нецелесообразно прокурору вмешиваться в допросы, когда это не вызывается необходимостью» (388).
       Несмотря на незаконную приниженность работников военной прокуратуры в армии, полную их фактическую зависимость от политических органов и особых отделов, в ряде случаев и главный военный прокурор пытался выступить против творившихся беззаконий. Во время выборов в республиканские и местные Советы летом 1938 г. в одной из частей СКВО нашелся «сверхбдительный» член участковой избирательной комиссии красноармеец Вавилин. Он подозревал красноармейца Марова в «антисоветских» настроениях и задумал вывести его на чистую воду. Он решил проверить, как Маров будет голосовать и перед выдачей ему конверта с избирательными бюллетенями сделал внутри конверта свою отметку. При подсчете он обнаружил, что Маров голосовал против кандидатов «блока коммунистов и беспартийных» в Верховные советы РСФСР и Северо-Осетинской АССР. Вавилин, обрадованный тем, что его подозрения подтвердились, рассказал всем, кому мог, о Марове и как он его «поймал». Известие об этом дошло до окружного руководства. Член Военного совета дивизионный комиссар К. Н. Зимин и начальник пуокра бригадный комиссар Шарков посчитали поступок Вавилина совершенно правильным, — он-де «проявил максимум бдительности». А красноармейца Марова за его голосование против предложенных кандидатур, член Военного совета округа Зимин предложил военному прокурору СКВО «немедленно арестовать». И вот тогда, 28 июля 1938 г., главный военный прокурор РККА армвоенюрист Н. С. Розовский обращается к заместителю начальника ПУРККА Ф. Ф. Кузнецову: «Считаю точку зрения т. Зимина неправильной. Независимо от мотивов, по которым действовал т. Вавилин, он действовал неправильно и допустил разглашение тайны голосования, грубое нарушение Конституции, за что должен быть привлечен к ответственности. Считаю также неправильным решение т. Зимина об аресте красноармейца Марова за голосование против выставленных кандидатур. Последнего необходимо серьезно проверить по линии НКВД и репрессировать можно будет только в том случае, если будут установлены какие-нибудь другие основания для ареста» (389). На этом документе имеется помета: «Послана т(елеграм)ма Зимину и Шаркову о неправильности их действий. 5.УШ.38» (390).
       О многом говорит этот документ. И о готовности некоторых красноармейцев любыми способами помогать в выявлении и выкорчевывании всех «подозрительных». И о полном пренебрежении к Конституции со стороны некоторых крупных политработников, их стремлении немедленно сажать в кутузку любого инакомыслящего, проголосовавшего «не так, как надо», как велели. И о приниженном фактически (вопреки закону) положении военных прокуроров. Член Военного совета округа считает допустимым давать военному прокурору указание, кого именно арестовывать. А главный военный прокурор РККА вместо того, чтобы действовать строго по официальному закону, по Конституции страны, вынужден смиренно докладывать заместителю начальника Политуправления Краской Армии, фактически испрашивая высочайшее соизволение на право действовать по закону. И, наконец, о том, что даже в этой затхлой и смертельно опасной атмосфере, все-таки многое зависело к от профессионализма, принципиальности, смелости самих военных прокуроров, их верности своему долгу. При четко и ясно выраженной позиции прокуратуры, мало кто мог позволять себе официально не считаться с нею.
       К чести некоторых военных прокуроров надо сказать, что на местах также делались попытки соблюдать какую-то законность даже в 1936— 1938 гг. О ряде подобных фактов рассказано в упоминавшейся монографии Б. А. Викторова и в книге «Расправа: Прокурорские судьбы». Даже приведенные здесь факты (а они отражают далеко не все элементы сопротивления военных прокуроров произволу особых отделов НКВД) должны убедить читателя в несостоятельности печатно высказанной точки зрения известных военных юристов Л. М. Заики и В. А. Бобренева. Так, они утверждали в 1990 г.: «Будем реалистами. Мог ли какой-то периферийный прокурор противостоять беззаконию, если сам Главный оправдывал любые способы добытия «органами» нужных им показаний? Нет, конечно» (391). По-моему мнению, это тот самый реализм, который М. Е. Салтыков-Щедрин характеризовал как «применительно к подлости».
       Иное дело, что всякая попытка военных прокуроров выступить против нарушения официально изданных советских законов почти немедленно каралась. Но борьба за соблюдение даже куцей законности нигде и никогда не была легкой. Тем более в Советском Союзе в 1937—1938 гг. Военный прокурор ЗабВО бригвоенюрист Г. Г. Суслов был исключен из рядов ВКП(б) «за систематическое смазывание и прекращение контрреволюционных вредительских дел, за полную бездеятельность в борьбе с вредительством и шпионажем, за потерю классовой бдительности и за связь с врагами народа УСПЕНСКИМ, ШЕСТАКОВЫМ и ЛАВРОВЫМ»392. 23 июля 1937 г. он был арестован особым отделом ЗабВО (санкция военной прокуратуры на арест Суслова была получена лишь через три недели после того, как он уже был арестован). Его пытались обвинить «во вредительстве в области прокурорскоследственной работы». Он упорно сопротивлялся, но в середине ноября у него все-таки вырвали «признательные» показания. Затем уже в ходе предварительного следствия и на суде он от них решительно отказался. Но 2 октября 1938 г. военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к расстрелу. Реабилитирован посмертно 28 июля 1956 г. (393)
       С особым усердием особисты охотились за прокурорами центральных учреждений. Военный прокурор ОКДВА диввоенюрист В. И. Малкис был арестован 15 января 1938 г. На допросе 20 июня 1938 г. он-таки признал себя виновным. Как «организовывались» эти признания, можно судить по показаниям бывшего сотрудника особого отдела НКВД ОКДВА Ревенского: «....МАЛКИСА вначале допрашивал Хорошилкин, а затем поручил мне взять с МАЛКИСА собственноручные показания. Когда я принес Хорошилкину показания МАЛКИСА, то они ему не понравились потому, что в них не было лиц из ГВП. Хорошилкин тогда вызвал МАЛКИСА и заявил ему: «если ты не дашь показаний, то на твою жену возьмем десять показаний». МАЛКИС объяснил мне, что если он даст показания об АНТОНОВЕ, то они будут вызывать сомнение у НИКИТЧЕНКО. Об этом доложил Хорошилкину и тот распорядился надеть на МАЛКИСА наручники и добиться показаний от МАЛКИСА на ГРОДКО, РОГИНСКОГО и РЫЧКОВА.

§ Диввоенюрист Б. П. Антонов — председатель военного трибунала ОКДВА. Диввоенюрист И. Т. Никитченко — заместитель председателя военной коллегии Верхсуда СССР. Диввоенюрист Н. М. Рычков — нарком юстиции СССР. Г. К. Рогинский — заместитель прокурора СССР.

При допросе МАЛКИСА мне Хорошилкин дал наручники, заявив: «Попугайте Малкиса, если он не сознается, наденьте на него наручники и добейтесь показаний». Я наручников МАЛКИСУ не применял и показаний от него не добился. Тогда Хорошилкин вызвал в кабинет МАЛКИСА и заявил: «Вам известно, что ожидает всех правотроцкистов. Вы дайте показания и Вам дадут не более 25 лет, если не дадите их, расстреляем». Таким путем он вымогал показания от МАЛКИСА» (394).
       Рогинский и Рычков как-то уцелели, а вот выдвинутый из Главной военной прокуратуры на пост заместителя наркома юстиции СССР диввоенюрист А. С. Гродко был 3 ноября 1938 г. арестован. Его обвинили в поддержании организационной связи с «заговорщиками» — бывшим военным прокурором ОКДВА В. И. Малкисом и др., которых он якобы укрывал от разоблачения и давал км указания затушевывать дела о вредительстве и диверсиях (395). Следствие затянулось на 2 1/2 года. Видно, Гродко отчаянно сопротивлялся. Но, в конце концов, 9 июня 1941 г. военная коллегия осудила его к ВМН. Реабилитирован посмертно.
       9 февраля 1938 г. начальник Особого отдела ГУГБ НКВД ССР Н. Г. Николаев (Журид) просит Вышинского санкционировать арест военного прокурора Черноморского флота бригвоенюриста П. С. Войтеко, который, по мнению и оценке высокопоставленного особиста, «культивировал либеральное отношение к арестованным, тормозил ведение следствия, запрещал допрашивать арестованных после 12 часов ночи» (396). За выполнение своего прокурорского долга бригвоенюрист Войтеко был арестован и готовая на любую подлость военная коллегия Верховного суда СССР 28 февраля 1940 г. приговорила его к длительному сроку заключения, отбывая который он и умер в 1945 г.
Приговором военной коллегии Верховного суда СССР от 20 сентября 1938 г. был осужден к расстрелу бывший военный прокурор Краснознаменного Балтийского флота, член ВКП(б) с 1905 г. бригвоенюрист И. М. Стурман. Наряду со штампованным обвинением «участник контрреволюционной латвийской националистической организации», ему инкриминировалось также и то, что «используя свое служебное положение, выступал в защиту участников антисоветских организаций (397).
       Подобные набеги особистов с целью беспощадного уничтожения в прокурорском корпусе всех, кто только помыслить посмеет о соблюдении «социалистической законности», неумолимо вели к значительному опустошению рядов военных прокуроров. По некоторым данным в СибВО после ареста военного прокурора П. Нелидова и других работников остался один помощник прокурора, которому надлежало «изучить» около 500 дел. В Красноярском гарнизоне надзор за краевым УНКВД «осуществлял» красноармеец Ериков. В Новосибирске обязанности военного прокурора исполнял только что назначенный интендант 2 ранга, а следователя прокуратуры — красноармеец (398).
       Наверное правильно говорят, что последней умирает надежда. И у многих сотен тысяч людей, брошенных в застенки НКВД и на собственной шкуре испытавших полную свою беззащитность от беспредела всемогущих «чекистов», все еще теплилась надежда на прокуратуру Союза. Как же, она ведь самая справедливая, долбили изо дня в день по радио и в газетах. Заключенные даже в самом страшном сне не могли бы подумать о том, что в этой самой союзной прокуратуре еще в апреле 1938 г. было решено часть непрерывно поступавших жалоб без всякой проверки складывать в особые папки. Работавшая в 1939 г. в прокуратуре комиссия КПК при ЦК ВКП(б) обнаружила в этих тюках 160 тыс. документов (399). Подобная же установка «не рассматривать жалобы» действовала и в главной военной прокуратуре. К моменту снятия с должности главного военного прокурора армвоешориста Н. С. Розовского, здесь накопилось около 100 тыс. жалоб от арестованных военнослужащих РККА и членов их семей на необоснованные аресты, незаконные методы следствия (400).
       Одним словом, невыполнение и даже попрание прокуратурой своего элементарного долга были столь вопиющими, что Совнарком СССР и Центральный комитет ВКП(б) в своем уже упоминавшемся совершенно секретном совместном постановлении «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» от 17 ноября 1938 г., признав наличие крупнейших недостатков в организации и проведении предварительного следствия в системе НКВД, вынуждены были констатировать: «Органы Прокуратуры со своей стороны не принимают необходимых мер к устранению этих недостатков, сводя, как правило, свое участие в расследовании к простой регистрации и штампованию следственных материалов. Органы Прокуратуры не только не устраняют нарушений революционной законности, но фактически узаконяют эти нарушения» (401).
       В этом постановлении был намечен целый ряд серьезных мер по ликвидации вскрытых грубых извращений в организации следствия. Органы НКВД обязывались при производстве следствия в точности соблюдать все требования Уголовно-процессуального кодекса. Отныне все следователи органов НКВД в центре и на местах назначались только по приказу народного комиссара внутренних дел СССР. В свою очередь, органы прокуратуры обязывались «в точности соблюдать требования Уголовно-процессуальных кодексов по осуществлению прокурорского надзора за следствием, производимым органами НКВД». В связи с возрастающей ролью прокурорского надзора и возложенной на органы прокуратуры ответственностью за аресты и проводимое органами НКВД следствие было установлено, что все прокуроры, осуществляющие надзор за производимым органами НКВД следствием, утверждаются Центральным комитетом ВКП(б) (по представлению соответствующих партийных комитетов и прокуратуры Союза ССР). Обратив особое внимание всех работников НКВД и прокуратуры «на исключительное значение организации всей следственной и прокурорской работы по-новому», СНК СССР и ЦК ВКП(б) предупредили их, что «за малейшее нарушение советских законов и директив Партии и Правительства каждый работник НКВД и Прокуратуры, не взирая на лица, будет привлекаться к суровой судебной ответственности» (402).
       Прошло всего несколько дней, и 26 ноября 1938 г. за подписью нового наркома внутренних дел СССР Л. П. Берии был издан приказ № 00762 «О порядке осуществления постановления СНК ССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г.» «В целях неуклонного проведения в жизнь» этого постановления в приказе НКВД СССР формулировалось 18 соответствующих указаний, коими должны были руководствоваться все органы НКВД. Прежде всего объявлялись утратившими силу либо отменялись 18 наиболее одиозных приказов, циркуляров и распоряжений НКВД СССР, изданных за период от 25 июля 1937 г. по 21 сентября 1938 г. Чтобы действия не расходились с законом, наконец-то было приказано снабдить весь состав оперативных работников НКВД Центра и на местах экземплярами уголовных кодексов и уголовно-процессуальных кодексов (пункт 16). Все следственные дела, находившиеся в производстве в органах НКВД, должны оформляться и в дальнейшем направляться в суды (как правило) или на Особое совещание при НКВД СССР (лишь с заключением прокурора в случаях, когда в деле имеются обстоятельства, препятствующие передаче дела в суд) «с точным соблюдением соответствующих статей постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года и настоящего приказа» (пп. 7 и 13). Казалось бы, все хорошо, законность торжествует! Но, ратуя за скорейшее и решительное устранение всех недостатков и извращений в работе органов НКВД, новый нарком требовал «коренного улучшения организации дальнейшей борьбы за полный разгром всех врагов народа...» (403)
       В конце 1938 г.—начале 1939 г. в Красной Армии прошла целая серия окружных совещаний оперативных работников военных прокуратур и военных трибуналов. На этих совещаниях с присутствием представителей военной коллегии Верховного суда СССР и Главной военной прокуратуры РККА детально обсуждались итоги работы ВП и ВТ данного округа в свете оценок и указаний, содержавшихся в совместном постановлении СНК и ЦК от 17.Х1. 1938 г. На таком совещании 15—16 января 1939 г. в ЗакВО присутствовало 40 человек. Среди них командующий войсками комкор И. В. Тюленев, член Военного совета бригадный комиссар Я. А. Доронин, начальник пуокра полковой комиссар Санакоев, начальник штаба ЗакВО комдив Ф. И. Толбухин, военный прокурор округа диввоенюрист Румянцев, председатель ВТ бригвоенюрист Стельмахович, член военной коллегии Верхсуда СССР диввоенюрист А. М. Орлов, заместитель главного военного прокурора РККА диввоенюрист А. X. Кузнецов и др. (404)
       В целях проверки выполнения органами НКВД и прокуратуры постановления СНК и ЦК от 17 ноября 1938 г., в НКВД СССР 19 февраля 1939 г. было созвано совещание, в котором приняли участие 26 начальников областных и краевых УНКВД и наркомов внутренних дел союзных и автономных республик и ряд ответственных работников прокуратуры Центра и периферии. Совещание вскрыло, что прокурорский надзор за следствием как в центре, так и в особенности на периферии осуществляется все еще весьма слабо. Сразу же после этого совещания Берия и Вышинский издают совместный приказ № 00156 от 20 февраля 1939 г. «О мероприятиях по обеспечению выполнения Постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Здесь было высказано немало указаний и рекомендаций, направленных на усиление и совершенствование прокурорского надзора. В заключении говорилось: «4. Настоящий приказ зачитать на совместных оперативных совещаниях работников органов НКВД и прокуратуры и наметить необходимые практические мероприятия» (405).
       На региональных совещаниях на основе анализа практической работы военных прокуратур и трибуналов вырисовывалась неприглядная, но довольно объективная картина. На совещании в Ростове-на-Дону 23 апреля 1939 г. военный прокурор войск НКВД Ростовской области военюрист 1 ранга Артименков говорил о том, что пересмотром дел, находящихся в производстве органов местного УНКВД, в том числе и в особом отделе, были вскрыты грубейшие нарушения уголовно-процессуального кодекса (УПК): «Следствие, в большинстве случаев производилось необъективно с явным нарушением ст. ст. 111, 112 и 114 УПК. Следствие главным образом стремилось к тому, чтобы добиться признания вины обвиняемым. Протоколы допросов в большинстве случаев печатались на машинке, которые подвергались предварительной, так называемой «корректировке», с внесением в протоколы допроса явно выдуманных формулировок, вроде того, что обвиняемый извинился перед следователем в том, что долго не признавал своей вины. Допросы обвиняемых своевременно в протокол допроса не фиксировались. Ходатайства обвиняемых о производстве тех или иных следственных действий в ряде случаев не удовлетворялись. Показания обвиняемых соответствующим образом не проверялись, не подкреплялись соответствующим доказательственным материалом. В протоколах допроса в целом ряде случаев фиксировалось, что такой-то состоял членом к.- р. организации, в чем конкретно выразилось его участие в к.- р. организации, когда, кто, где и при каких обстоятельствах его завербовал, какую к.- р. работу он конкретно проводил — не указывалось» (406).
       На подобном совещании в КОВО в апреле 1939 г. выступил представитель Особого отдела ГУГБ НКВД СССР С. Л. Лось. Он оценил, что постановление СНК и ЦК ВКП(б) следственными органами НКВД и военной прокуратуры проводится в жизнь плохо: «Много арестованных находится под стражей без продления срока, согласно закону. 50% всех следственных дел имеют нарушение сроков содержания под стражей. Постановление же ЦК требовало выполнения всех требований УПК. Время начала и окончания допроса обвиняемых не записывается. Не записывается отказ обвиняемого от показаний» (407).
В мае 1939 г. вопрос о работе военной прокуратуры и военного трибунала САВО специально заслушал и обсудил Военный совет округа (командующий — командарм 2 ранга И. Р. Апанасенко, член Военного совета дивизионный комиссар М. С. Петренко и временно исполняющий обязанности начштаба САВО майор Ионычев). В своем постановлении № 15 от 10 мая 1939 г. Военный совет САВО отметил, что «наряду с большой работой, проведенной в деле выкорчевывания и уничтожения врагов народа, в практике работы ВП САВО имело место проявление фальшивой бдительности... трусливая перестраховка и неумение разобраться с материалами дела, и отсюда неосновательные аресты, необоснованное предание суду и обвинения в тягчайших контрреволюционных преступлениях людей неповинных в этих преступлениях» (408). В последнем — 10-м — пункте постановления говорилось: «Военный прокурор округа бригвоенюрист тов. Степанов с работдй прокурора не справляется» (409).
       Решением политбюро ЦК ВКП(б) от 30 мая 1939 г. А. Я. Вышинский был назначен заместителем председателя Совнаркома СССР с освобождением от обязанностей прокурора Союза. С одной стороны, это было безусловное служебное повышение, но с другой — кончалась определенная эпоха страшного «прокурорства» Вышинского. За короткий срок с его непосредственной помощью были умерщвлены многие десятки тысяч безвинных людей. Особенно кровенасыщенно он поработал в жутком тандеме с Ежовым. И как же по-разному сложилась судьба этих кровавых подельников. К 1939-му году совершенно ясно было, что «их самый славный час» прошел, кончился. И уже 10 апреля 1939 г. вчера еще всесильный и наводивший смертельный страх на всех жителей самой большой в мире страны Ежов был тайно арестован. А его верный сочлен по «высшей двойке», махровый беззаконник в прокурорской тоге, не только уцелел, но и сумел продвинуться вверх, поближе к всемогущей «инстанции». Новым прокурором СССР был назначен сравнительно мало известный стране, проработавший до того немногим более одного года прокурором РСФСР, бригвоенюрист М. И. Панкратьев (410).
       Важным документом, позволяющим лучше понять суть развернувшихся в стране процессов к лету 1939 г., является совершенно секретный типографски изданный совместный приказ № 136 от 25 июля 1939 г., подписанный наркомом внутренних дел СССР Берией, прокурором Союза ССР Панкратьевым и народным комиссаром юстиции СССР Рычковым. В этом приказе отмечалось, что несмотря на ряд указаний и директив НКВД СССР, Прокуратуры СССР и Наркомюста СССР о порядке выполнения решения СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г., в следственной работе органов НКВД и в работе прокуратуры по осуществлению надзора и в работе судов и военных трибуналов по рассмотрению дел о контрреволюционных преступлениях все еще имелись серьезные недочеты.
       Когда внимательно вчитываешься в строки этого приказа, складывается впечатление, что высших тогда блюстителей законности больше всего напугало то, что прокуроры и суды на местах всерьез взялись за выполнение определенных им законом функций по охране прав граждан. Прокурор Союза и наркомы в совместном приказе сетуют на то, что, мол, органы прокуратуры и суда возвращают дела в органы НКВД на доследование, «без достаточных тому оснований или по маловажным поводам, ставя порой невыполнимые требования (о допросе лиц, осужденных к ВМН, выбывших из СССР, активно разрабатываемых и т. д.)» (411). Очень специфический менталитет у Берии, Панкратьева и Рычкова. Значит, если никаких доказательств нет, кроме зафиксированных органами предварительного расследования (НКВД) «показаний» уже расстрелянных лиц, все равно осуждай! И не пытайся что-либо доследовать, тем более проверять. Но больше всего Берию напугал такой «недочет», как массовое возвращение дел. За период с 1 января по 15 июня 1939 г. прокуратурой и судами было возвращено на доследование органам НКВД свыше 50% следственных дел, а по отдельным краям и областям процент возвращенных дел был еще выше. Так, по Челябинской области из направленных в органы суда и прокуратуры за тот же период дел на 1559 человек, возвращено дел на 1599 человек. У НКВД по Алтайскому краю направлено в суд и прокуратуру дел на 661 человека, получено возвращенных на 787 человек («излишек» возвращенных дел представляют дела, направленные в прокуратуру и судебные органы до 1 января 1939 г.).
       Истинный смысл этого приказа состоял, по моему мнению, в том, чтобы как-то «окоротить» прокуратуру и суды. Предложив органам НКВД быстрее окончить следствие по старым делам, заведенным еще до 1939 года и в процессе следствия с необходимой полнотой выяснять обстоятельства дела по всем пунктам обвинения, Берия, Панкратьев и Рычков потребовали от органов прокуратуры обеспечить реальный надзор за ходом предварительного следствия и уже здесь устранять замеченные недочеты следствия; «в случае необходимости» самим проводить дополнительные следственные действия. Судам же предписывалось «возвращать» к доследованию только те дела, по которым недостатки предварительного следствия нельзя восполнить в судебном заседании» (412). Кроме того, прокурорам, выступающим в суде, рекомендовалось возбуждать в установленном порядке протесты в случае вынесения судом необоснованного оправдательного приговора или определения о возвращении дела на доследование (413).
       Значительное место на региональных совещаниях занял вопрос о привлечении к ответственности тех сотрудников НКВД, которые особо «отличились» в нарушении элементарных прав граждан. Говоря об этой проблеме, военный прокурор войск НКВД Грозненского участка военюрист 3 ранга Жданов сказал: «Характерно дело об обвинении СУПОНИНА, который при допросе арестованных, убил троих и один арестованный пропал вовсе без вести, хотя по материалам ДТО он числится осужденным. Мною предложено произвести розыск этого арестованного, но есть предположение, что и он тоже убит» (414).

§ ДТО — дорожно-транспортный отдел в органах НКВД

       Военный прокурор войск НКВД Сталинградской области военюрист 3 ранга Купцов предостерег о необходимости особенно тщательного подхода при решении вопроса о привлечении сотрудников НКВД к ответственности. Он рассказал, что в процессе проверки им были установлены факты необоснованности привлечения к уголовной ответственности некоторых бывших сотрудников УНКВД и РКМ, которые по существу являлись «сигнализаторами», т. с. выступили с критикой руководства УНКВД и конкретных сотрудников, применявших незаконные методы следствия. И именно они, выступившие с критикой, оказались арестованными и без ведома военной прокуратуры содержались длительное время под стражей, «а настоящие преступники, нарушители законов продолжают работать» (415). Сформировавшаяся, устоявшаяся, обладающая официальной, а еще более неофициальной чуть ли не абсолютной властью, репрессивно-карательная система умела постоять за себя и продолжала беспощадно расправляться со всеми ее «критиканами».
       Большая «чистка» была проведена и в Особом отделе Главного управления госбезопасности, а также в других отделах ГУГБ и в Наркомате внутренних дел СССР в целом. Применительно к довоенному времени, очевидно, можно довольно определенно говорить о двух больших волнах этой чистки. Первая — это в основном с начала 1937 г. и до конца 1938 г., когда назначенный наркомом внутренних дел СССР Ежов и его окружение «очищали» аппарат НКВД в центре и на местах от «ягодовцев», т. е. тех, кто работал совместно или под началом объявленного «врагом народа» и расстрелянного в марте 1938 г. Ягоды.
       Но прошло совсем немного времени, как в конце 1938 г. был освобожден от работы в НКВД и Ежов «согласно его просьбы». Ежов действительно такую письменную просьбу в адрес политбюро ЦК ВКП(б) направил. Она впервые опубликована в 1992 г. В ней он перечислил пять своих персональных недостатков (в основном: недосмотрел, «недорубил», не принял достаточных мер чекистской предупредительности и т. п.). Обращаясь с просьбой об освобождении его от работы наркома внутренних дел, Ежов не смог удержаться от выражения чувства глубокого удовлетворения от проделанной им палаческой работы. «Несмотря на все эти большие недостатки и промахи в моей работе, должен сказать, что при повседневном руководстве ЦК — НКВД погромил врагов здорово» (416). Следствие по делу Ежова велось около 10 месяцев. 4 февраля 1940 г. он осужден и 6 февраля 1940 г. расстрелян. А в органах НКВД уже с конца 1938 г. поднялась вторая волна «очистки».
       На этот раз «чистили» от «ежовцев», т. е. от всех тех, кто работал вместе и под руководством Ежова. А в таком положении находилось абсолютно подавляющее большинство сотрудников НКВД. Основной смысл и задача второй волны состояли в том, чтобы для миллионных масс советских трудящихся и для зарубежного общественного мнения найти козла отпущения и тем самым скрыть истинно вдохновляющую, организующую, направляющую и руководящую роль высшего партийного руководства, прежде всего политбюро ЦК КП(б) и лично Сталина в организации и проведении в стране массового террора. Кроме того, стремились убрать, заставить замолчать (как правило, навеки) непосредственных исполнителей, активных участников тотального террора и даже очевидцев, как возможных свидетелей.
       Кое-кого из вчерашних сотрудников НКВД расстреливали и «в особом порядке», но основную массу арестованных энкаведэшников все-таки пропускали через процедуру осуждения — либо постановлением Особого совещания при НКВД СССР, либо даже приговором военной коллегии Верховного суда СССР. При всем своеобразии дел и индивидуальных судеб различных сотрудников НКВД, можно выделить две основных больших группы осужденных:
1) как участники якобы существовавшей в органах НКВД (и особенно в центральном аппарате НКВД СССР) контрреволюционной организации. Немало бывших функционеров карательных органов было осуждено и по обвинению в участии в придуманных новыми следователями «Антисоветском военно-фашистском заговоре в системе ГУ ПВО НКВД СССР», в «Военно-фашистской и шпионской организации троцкистов и правых,
действовавших в конвойных войсках НКВД СССР» и т. п.
2) За нарушения и извращения социалистической законности. В свете современных знаний о сравнительно недавнем нашем прошлом можно достаточно уверенно утверждать, что никакого оформленного заговора з системе НКВД в конце 30-х годов не существовало. Просто и в данном случае был использован один и тот же полюбившийся верховной власти прием фальсификации «очередного» заговора (по типу «военно-фашистского заговора в РККА»). Кстати, руководителем «заговора в системе НКВД» (а заодно — и английским шпионом) был определен и наречен никто иной, как бывший кандидат в члены политбюро ЦК КП(б), секретарь ЦК ВКП(б), председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), народный комиссар внутренних дел СССР, генеральный комиссар государственной безопасности СССР Н. И. Ежов. По этому же обвинению в «заговорщичестве» были осуждены многие ответственные сотрудники центрального аппарата НКВД СССР (в том числе заместители наркома внутренних дел Л. М. Заковский и М. П. Фриновский), начальники и функционеры аппаратов НКВД союзных и автономных республик, областных и краевых управлений НКВД.
       В то же время значительное количество энкаведэшников были привлечены к ответственности по ст. 58—7 Уголовного кодекса РСФСР (и соответствующих статей уголовных кодексов союзных республик) за незаконные аресты советских граждан, фальсификацию следственных материалов и применение к арестованным мер физического воздействия. Правда, в ходе этих разбирательств неоднократно подтверждалась справедливость народной поговорки: «Сам себя больно не побьешь». Нередко сотрудники НКВД, неопровержимо уличенные в грубых нарушениях и извращениях даже тогдашней «социалистической законности», отделывались лишь легким испугом. Так, например, в апреле 1938 г. по приговору военной коллегии Верховного суда СССР был расстрелян бывший начальник ОРПО политуправления Черноморского флота полковой комиссар И. А. Орловский. Уже в 1939 г. выяснилось, что его следственное дело было сфальсифицировано. Принимавшие участие в этой фальсификации сотрудники особого отдела НКВД Черноморского флота Савченко и Кадиков были наказаны — но все их наказание ограничилось лишь тем, что они были уволены из органов госбезопасности  (417. Однако так повезло далеко не всем сотрудникам, привлеченным к ответственности по ст. 58—7. Многие из них были осуждены к длительным срокам тюремного заключения, а то и к расстрелу.
       Настал черед для «выкорчевывания» и в самом Главном Управлении госбезопасности (ГУГБ). Был осужден и расстрелян его начальник, один из самых опытных и кровожадных палачей — Я. С. Агранов. Расстреляны и последовательно сменявшие друг друга начальники Особого отдела армии и флота ГУГБ НКВД СССР — М. И. Гай, И. М. Леплевский, Н. Г. Николаев (Журид), Н. Н. Федоров. Расстреляны (или осуждены на длительные сроки тюремного заключения) ведущие сотрудники Особого отдела ГУГБ Авдеев, В. С. Агас (Мойсев), А. А. Арнольдов (Кессельман), Гатов, В. Л. Герсон, Гейман, А. П. Жадан, Л. П. Жданов, М. А. Листенгурт, А. М. Мкнаев-Цикановский, 3. И. Пассов, Б. Г. Рогачев (Цифронович), М. Г. Тительман, 3. М. Ушаков (Ушимирский), Я. М. Чехов-Монастырский и др. Такая же судьба постигла начальников и сотрудников особых отделов НКВД в окружном и флотском звене. Были осуждены:
— по ОКДВА и ДВК: Л. О. Альтгаузен, А. П. Белоусов, С. 'А. Браминский, Булатов, Г. Ф. Горбач, Н. Н. Еремичев, Иванов-Сегаль, И. Г. Кротов-Ковалев, С. Е. Либерман, Ю. А. Пенаков, Поминов, Л. М. Хоропгалкин, М. П. Чернышев-Малынич, С. Л. Штейнберг-Вышков-
ский;
— по ЗабВО: Васюк, Видякин, Гапонцев, Жирнов, Зиновьев, Логачев, Лушкин, Розанов, Сарычев, Семенюк, Скакунов, Хорхорин;
— по СибВО: Авдеев, Биринбаум, Перминов, Шутилин;
— по УрВО: С. И. Граховский, Железцов, Мозжерин, П. В. Чистов;
— по СКВО: Бесчинский, Биск, Сагайдак, Соколов;
— по ЗакВО: Алтаев, Максименко, Шутов;
— по КБФ: Альтман, Бабич, Бирн, Болтенко, Резник, Самохвалов,
Фурсик, Хомяков, Шапиро.
       Возникает законный вопрос: так, кто же они? Палачи или жертвы? Ведь осудившая их военная коллегия Верховного суда СССР и в 1939— 1940 гг. в основном работала в том же автоматическом режиме мгновенного или замедленного истребления всех попавших в ее жернова. Невольно появляется соблазн и осужденных тогда этой безжалостной коллегией всех бывших сотрудников НКВД отнести к числу безвинных страдальцев. По моему представлению именно против этого соблазна не устоял и Д. А. Волкогонов. В своей широко известной книге он счел возможным напечатать такое умозаключение: «По имеющимся данным, в конце 30-х годов погибли более 23 тысяч чекистов, пытавшихся затормозить раскручивание маховика насилия» (418). Нечего и говорить, что одна эта фраза содержит информацию исключительной важности. К сожалению, в данном случае уважаемый автор отступил от обычно строго им соблюдаемой документированности своего изложения и привел эти данные без ссылки на использованный им источник.
Во время защиты Д. А. Волкогоновым докторской диссертации по истории мне удалось все-таки выяснить тот источник, на который он опирался в данном случае. По его заявлению, в ходе защиты, это была справка первого заместителя председателя КГБ СССР генерала армии Ф. Д. Бобкова. Мне трудно судить о достоверности этого утверждения, не зная, какими именно данными располагал заместитель председателя КГБ и, самое главное, по какому принципу он отделял овец от козлищ. Вполне допускаю, что цифра «23 тысячи уничтоженных чекистов» довольно точная. Но где доказательства, что все они подверглись своей участи за сопротивление произволу? И что все они — лишь жертвы? Не логичнее ли предположить, что все они были в 1937—1938 гг. в роли палачей, а в 1939—1940 гг. большинство из них вполне закономерно постигла суровая кара за совершенные ими акты палачества?
       Повысилась требовательность и к прокурорам. Вышинский сумел сухим выйти из воды. А вот его заместитель Рогинский оказался менее удачливым. Политбюро ЦК ВКП(б) 5 августа 1939 г. утвердило следующее постановление КПК при ЦК ВКП(б): «За преступное отношение к жалобам и заявлениям, поступающим в Прокуратуру Союза ССР, т. Рогинского, несущего непосредственную ответственность за работу аппарата по жалобам и заявлениям, снять с работы зам. прокурора СССР. Поручить партколлегии КПК обсудить вопрос о его партийном положении» (419). Дело дошло до того, что ряд военно-прокурорских работников, обвиненных в преступной халатности к возложенным на них обязанностям по осуществлению надзора за следствием в органах НКВД, были привлечены к судебной ответственности. Военной коллегией Верховного суда СССР по этому обвинению были осуждены в январе 1940 г. бывший старший помощник военного прокурора БОВО бригвоенюрист И. Д. Киселев и бывший помощник военного прокурора ХВО военюрист 1 ранга Л. С. Генкин, а в июне 1940 г. — бывший военный прокурор МВО бригвоенюрист Н. П. Деев.
       По-разному складывалась судьба арестованных. Кого это несчастье постигло в 1937—1938 гг., да еще по обвинению в участии в военно-фашистском заговоре, того почти неизбежно ждали расстрелъный приговор военной коллегии Верховного суда СССР и пуля «исполнителя». Но те, кому удалось дожить до 1939—1940 гг. и кто был арестован в эти годы, получили хоть какой-то проблеск надежды сохранить жизнь, не подвергнуться немедленному истреблению. О том, что начиная с 1939 г. появились хоть какие-то элементы объективности в ходе предварительного следствия, свидетельствует справка о письмах арестованных и членов их семей, направленных в НКВД 25 марта и 25 апреля 1939 г. Всего за эти дни было направлено 433 таких письма, в том числе 357 — от бывших военнослужащих и членов их семей и 76 — от гражданских лиц. Ответов на эти письма поступило 65 (т. е. всего 15%). Характер этих ответов распределился следующим образом:
а) осуждены правильно (по мнению НКВД), необходимости пересмотра нет — 23 человека;
б) следствие закончено, дело передано в суд или на Особое совещание НКВД — 12 человек:
в) следствие продолжается — 8 человек;
г) дело прекращено, из-под стражи освобождены — 10 человек;
д) осуждены к ВМН, приговор приведен в исполнение — 2 человека420.
       Всего за 1939 и 1940 годы из приемной НКО СССР было направлено
в НКВД, военную коллегию Верховного суда и прокуратуру СССР 3554 письма от репрессированных, из коих 2434 письма — от бывших военнослужащих (421).
       Несколько по-новому стали складываться и взаимоотношения прокуроров с особыми отделами. Начальник 3-го отдела ЛВО майор госбезопасности А. М. Сиднев 5 марта 1941 г. обращается прямо к назначенному в августе 1940 г. новому прокурору СССР В. М. Бочкову (кстати, минуя своего непосредственного начальника — начальника 3-го управления НКО А. Н. Михеева) с докладной запиской со страшным по тем временам заглавием: «Об антигосударственной практике военной прокуратуры ЛВО при рассмотрении дел о контрреволюционных преступлениях». По мнению особиста, криминал состоял в том, что в практике работы спецчасти военной прокуратуры ЛВО, возглавляемой помощником военного прокурора округа Камыниным, якобы имеют МЕСТО огульные, без наличия веских аргументов, решения о прекращении дел по контрреволюционным преступлениям с освобождением обвиняемых из-под стражи. И вообще чувствуется, что военный прокурор Камынин прямо как кость в горле для особиста. Видите ли, Камынин «распространяет слухи» среди подчиненных ему работников, что абсолютное большинство расследованных органами НКВД дел не внушают доверия. Камынин просто прекращает дела, когда свидетелями, а тем более заявителями, выступают секретные сотрудники НКВД (сексоты, стукачи). Камынин занимается «охаиванием органов» — он до настоящего времени не изменил своих убеждений в отношении к делам 1937—1939 годов, следствие по которым вели органы НКВД. В заключение разгневанный особист просит прокурора СССР поставить вопрос перед наркомом обороны и ЦК ВКП(б) об увольнении семи человек из органов военной прокуратуры (422).
       Из Прокуратуры СССР докладная записка Сиднева была переслана главному военному прокурору, по распоряжению которого была произведена соответствующая проверка. Докладывая 25 апреля 1941 г. начальнику Главного управления политпропаганды Красной Армии армейскому комиссару 1 ранга А. И. Запорожцу, новый главный военный прокурор диввоенюрист Носов дал решительный отпор домогательствам особиста, заявив, что докладная записка Сиднева составлена тенденциозно, что сведения, изложенные в ней, не соответствуют действительности или до крайности извращены, что она является клеветническим документом. Считая, что Сиднев до сих пор не отказался от порочных методов работы, главный военный прокурор просил «принять зависящие меры» (423).
       Оценивая в целом содержание и значение совместного постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», надо заметить, что и в нем содержалось немало лицемерия, столь органически присущего однопартийной диктатуре. И когда политбюро ЦК ВКП(б) предпринимало эту акцию, то оно думало не только и не столько о восстановлении попранной им же самим справедливости, сколько о сохранении собственной безграничной власти. К концу 1938 г. всякому непредубежденному очевидцу было ясно, что дальнейшее усиление массового террора или даже сохранение его в прежних размерах может привести к краху, к окончательной потере квалифицированных специалистов, к полному безразличию широких слоев народа к любым призывам ВКП(б). Нужна была отдушина, нужно было выпустить пар, нужен был козел отпущения. Что и было проделано.
       Но при всем при том постановление от 17 ноября 1938 г. объективно сыграло важную роль. И хотя на смену одному палачу — Ежову пришел не менее зловещий и изощренный палач — Берия, и хотя тоталитаризм не только сохранялся, но всемерно укреплялся, а борьба с врагами народа по-прежнему провозглашалась и оставалась одной из главных задач генеральной линии партии и всего государственного аппарата, все же отождествлять годы 1937—1938 и 1939—1941 никоим образом нельзя. 1937 и 1938 годы — годы невиданного еще беспредельного террора в нашей стране — ушли в прошлое, канули в Лету.
       ...Рассмотрим же наконец ту последнюю ступеньку по дороге в вечное небытие, на которую предстояло вступить многим тысячам военнослужащих РККА. Это был, как тогда писали, «самый справедливый в мире» советский суд, куда поступали подготовленные в органах НКВД следственные дела с утвержденным прокурором обвинительным заключением для окончательного решения.

ДАЛЬШЕ                ОБРАТНО                В ПРИЛОЖЕНИЕ